Часть вторая
1
…И чудилось старшине нечто колдовское в пламени, слабо мерцавшем в черном зеве камина, в таинственном завывании ветра в трубе, в поскрипывании карликовых сосен на склоне возвышенности, почти под самым окном…
Старший лейтенант так и остался спать в кресле, в мансарде, где они застольничали, а ефрейтор спустился вниз и, прислонив карабин к спинке кровати, чтобы в любую минуту был под рукой, улегся в комнатке, как бы прикрывавшей вход в факторию.
Что же касается Ордаша, то он предпочел старинное расшатанное кресло у камина. Здесь хорошо думалось, здесь никто не мешал преисполняться воспоминаниями, здесь, сидя у камина, как у костра посреди тундры, он чувствовал себя одиноким путником, жизнь которого теперь всецело зависела от этого костерка.
Время от времени старшина поднимал кусок высушенного плавника, собранного кем-то из предшественников, и подбрасывал его в огонь, ясно осознавая при этом, что костер существует благодаря ему, а он – благодаря костру.
Нет, все-таки здесь, на краю Земли, на краю планеты, Нордический Замок казался настоящим чудом человеческого творения. Само существование его разрушало в сознании старшины образ заполярной тундры, образ заброшенной в это ледяное безлюдье крохотной пограничной заставы, образ дикого полярного безбрежья. И если бы вдруг совершилось чудо и рядом оказалась Рита Атаева…
Уже в который раз старшина подходил к этой мысли, но всякий раз, словно над пропастью, замирал над отчаянностью своих фантазий, прекрасно понимая, что подобные чудеса не свершаются. И все же… Вадим возродил в своем сознании её лицо, её стан, её улыбку…
Остров представлял собой замкнутый таинственный мир, в котором выстроенная в рыцарском стиле англо-шведская фактория каким-то странным образом соседствовала с капищем тунгусских шаманов; могила поручика Белой гвардии Малеева – с древним, людьми и Богом забытым жертвенником, а колония тюленей – с невесть кем выстроенными в разных точках этого осколка суши охотничьими хижинами.
Да, это особый мир – со своей историей, своими тайнами, своими могилами и духами, и наконец, с этим удивительным образом уцелевшим зданием, способным поразить воображение любого оказавшегося в этих краях странника.
Когда-нибудь он обязательно разыщет Риту Атаеву и уговорит её приехать сюда. Он возьмет отпуск и все до единого дня проведет здесь, на Фактории, в этом Нордическом Замке. Они будут жить здесь одни, охотясь и купаясь к гейзере, и длиться эта робинзонада будет до тех пор, пока хватит патронов, пока им позволит пограничное начальство, пока хватит силы воли находиться на этом пустынном острове у ЕГО женщины. Самой красивой женщины, которую когда-либо способен был приютить Нордический Замок.
Запасы плавника и угля заканчивались, и Вадим подумал, что нужно бы сходить в пристройку, где они хранятся. Часть плавника ефрейтор занес сюда, в кают-компанию, и положил у огня, чтобы он просыхал, но его оказалось мало. Несколько кусков антрацита лежало у прикаминного ящика бог знает сколько времени, и запасы его сразу же следовало пополнить. Однако подниматься теперь из кресла и уходить от теплого камина в сырую темноту складской пристройки не хотелось.
У него еще оставались два небольших куска древесины, а затем он просто будет сидеть здесь, смотреть на угасающие угли и думать о чем-то своём, вспоминая Одессу, Черное море, свой маленький, затерянный в юго-восточных отрогах Подольской возвышенности городок Кодыму и медлительную, шириной в три шага, речечку того же названия, неумолимо заливавшую во время весенних половодий их старый дедовский сад.
Прежде чем улечься спать, Вадим вышел из здания и, пройдя вдоль озерца, остановился на скальной перемычке, отделявшей его от океана. Не слышно было ни шума волн, ни шороха веток. Старшина ощущал поток воздуха, но он не порождал никаких порывов, а шел сплошным потоком, словно Ордаш оказался посреди подводного течения.
Казалось бы, все вокруг дышит покоем и умиротворенностью, однако на душе Вадима зарождалось какое-то смутное беспокойство. Оно усилилось после того, как старшина вспомнил, что о таком же необъяснимом беспокойстве говорил недавно начальник заставы Загревский. Что-то не так. Но где: в стране, на заставе, в его родном городке? Возможно, случилось горе с кем-то из его близких друзей. Какое-то неясное предчувствие томило его сознание, порождая столь же неясное осознание вины: вот ты здесь стоишь, любуешься сиянием "белой ночи", а в это время…
Еще пронзительнее проявилось это предчувствие, когда Вадим заметил далеко на западе какое-то багровое пятно, которое постепенно разгоралось там, словно зарево пожарища. Однако так мощно пылать в невидимой отсюда полярной тундре было нечему, а восход почти не заходящего полярного летнего солнца должен был зарождаться на востоке, и не в это время суток.
Ладно, сказал себе старшина, хватит терзать себя не понятно по какому поводу. Озарениям тоже не предавайся, поскольку провидец из тебя вообще никакой. Так что не накаляй атмосферу и отправляйся спать. Еще одна ночь вне казармы, вне заставы. Считай, что еще одна ночь вольной гражданской жизни. О чем еще может мечтать заполярный пограничник?
А на рассвете старшина был разбужен громким криком ефрейтора Оленева:
– Корабля! Старшина, корабля!
– Какая еще "корабля"? – возмутился Вадим, просыпаясь с явным ощущением того, что он только что сомкнул глаза, только-только уснул.
– Там корабля! – указал тунгус на восток. На заставе все знали, что когда Оркан Оленев волновался, он перво-наперво забывал русские слова и законы русской речи. – Многа корабля! Моя видел!
– Если "многа корабля", значит, это еще не наш "корабля", – проворчал Вадим. – Тогда какого дьявола? Конечно, появление вблизи заставы, а значит, и острова, любого суденышка – это уже чрезвычайное событие, но ведь все равно они проходят мимо, не останавливаясь, разве что иногда кто-то из капитанов поприветствует пограничников несколькими гудками.
Поразмыслив таким образом, Ордаш с тоской взглянул на угасший камин и, поеживаясь в своем кресле под солдатским одеялом, вместо пледа вновь хотел было припасть к теплой, слегка влажноватой спинке, но в это время до него донесся властный голос старшего лейтенанта:
– Подъем, погранохрана! Идет караван, и, очевидно, в сопровождении небольшого ледокола. Попробуем уговорить, чтобы помогли нам пробиться к материку. Другого такого случая не представится.
– К материку? – почти похмельно переспросил Вадим, на которого властный голос начальника заставы сразу же подействовал отрезвляюще. – Ледокол? А что, это мысль. Правда, слишком уж не вовремя появился этот караван, но служба есть служба.
Одевшись, словно по сигналу тревоги, старшина поднялся на мансарду. Старший лейтенант уже стоял полностью одетым, в меховой куртке и с биноклем в руке.
– Наблюдаю шесть судов. Большой караван, – проговорил он, указывая рукой, хотя старшина и так уже осматривал медленно движущиеся суда в окуляры своего бинокля.
– Но, по-моему, впереди идет не просто ледокол, а военное судно.
– Почему военное?
– Потому что на палубе у него орудие, – объяснил Ордаш.
– Следует допустить, что это военный ледокол. Впрочем, лично для нас вооружение его никакого значения не имеет.
– Разве раньше по Севморпути ледоколы ходили с орудиями на палубе?
– Да пусть хоть с танками на палубе ходят. Тебе не один черт? Другое дело, что идут они, наверняка, на Салехард. Порт, ресторанчики, девочки… – мечтательно произнес Загревский, сонно, по-кошачьи потягиваясь.
– С каким бы удовольствием я поменялся местами с любым из матросов этого каравана, – в тон ему пробубнил Ордаш.
– Не завидуй, старшина. У них свой хлеб, у нас, погранохрана, свой. И поди знай, чей слаще. Хотя согласен: одичали мы здесь до самого основания, так что пора бы уже на волюшку.
Они могли бы еще бог знает сколько предаваться своим мечтаниям, однако старший лейтенант благоразумно рассудил, что пора выходить в море. И чем скорее они сделают это, тем лучше. Плотно закрыв все окна и двери, пограничники попрощались с Нордическим Замком, как туристы – с дорогим, уютным отелем, стены которого жалко покидать, и сели в бот.
2
Беседа Кротова с фельдфебелем была прервана появлением Нергена. Обер-тунгус, как в шутку называли этого аборигена в гарнизоне, доложил, что побывал на месте стойбища, обнаруженного германским пилотом в трех километрах севернее базы.
Яранги, как уверял Нерген, оставлены были на этом стойбище прошлым летом, каркасы их составлены из толстых шестов, да к тому же укреплены несколькими железными прутьями, что встречается в конструкциях этих переносных жилищ не так уж и часто. Но самое важное, что в обоих жилищах обнаружены подвешенные к кольям деревянные фигурки-тотемы, которые принадлежат известному в Западной Сибири роду Орканов.
– Орканов?! – мгновенно оживился штабс-капитан. – Ты ничего не путаешь, ефрейтор? Уверен в этом?
– Уверен, начальник. Вместе со мной на стойбище побывал Бивень, – оглянулся на своего соплеменника, – он подтвердит.
– Он подтвердит, – склонив голову, проговорил сам Бивень, остававшийся шагах в трех позади Нергена, которого он и Кетине давно признали своим старейшиной. А если старейшина общался с каким-либо начальником или просто уважаемым человеком, приближаться к нему они не имели права, разве что тот решит подозвать их, – такова незыблемая традиция.
– Ну и где этот тотем? Покажи-ка его.
– В яранге остался, начальник. На родовом шесте, на котором всегда висят тотем и заветное зелье.
– Почему остался?
– Потому что я не снимал его и не выносил из жилища.
– Слушай, ты, висельник пропойный… А кто это за тебя должен был сделать? Я ведь говорил о том, какой у нас интерес к роду-племени Орканов, которое якобы связано узами с древним родом самого хана Кучума.
– Говорил, начальник. Связан. – Обращение "висельник пропойный", как и прочие словечки штабс-капитана, тунгусов не оскорбляли. Они к ним давно привыкли, как привыкают ко всяким прочим "пустословным словечкам" С родом великого Кучума связан. Так и есть. На Оби, Иртыше и Лене об этом каждый вождь, каждый шаман знает.
– Тогда, что ты мне здесь проповеди читаешь, висельник пропойный? Пристрелю без права на помилование.
– Я не мог вынести родовой тотем из жилища. Это дозволено только старейшине рода или шаману. Если бы я решился на такое, это было бы нарушением одного из Великих Запретов. Духи рода этого не прощают. Когда ярангу переносят, тотем остается на родовом шесте.
– Да к черту духов, с их запретами. Всю эту войну никакие духи – ни тунгусские, ни славянские – нам, висельникам пропойным, не простят. Так что прикажешь делать?
– Чтобы никто не усомнился в принадлежности этих тотемов, а значит, и жилищ, на статуэтках даже выцарапана подсказка; на них по-русски написано: "Орк.".
Комендант вопросительно взглянул на Бивня.
– Написано, сам видел, – вновь почтительно склонил голову спутник Нергена.
По возрасту он был самым старшим из троих тунгусов, но поскольку, как и Николай Кетине, оставался рядовым, то безропотно признал старшинство ефрейтора.
– Тогда объясните мне, почему род Орканов оставил на стойбище сразу две свои яранги? Это же большая ценность – яранга. Хотите сказать, что их обитатели вымерли?
– Когда род оставляет яранги с тотемами, то показывает другим родам, что это место его стойбища, и никакой иной род располагаться на нем не должен. А еще оставленные яранги говорят, что род этот богат, и яранг у него хватает.
– Такими ярангами часто пользуются добытчики, профессиональные охотника рода, – напомнил старейшине Бивень. – Они спасаются в них во время пурги и сильных морозов. Здесь могут спасаться те охотники, которые добывают зверя в предгорьях.
– Но для спасения охотника хватило бы одной яранги, – усомнился Кротов.
– Две оставляют, когда род находится недалеко и вскоре намерен вернуться сюда, – выдвинул свою версию Нерген.
– То есть я так понимаю, что оставленными ярангами род Орканов застолбил за собой эту территорию? – задумчиво потер подбородок штабс-капитан. А про себя подумал, что, возможно, Барс-Оркан, будущий правитель Великого Тунгусстана, таким образом решил напомнить о себе.
– Не понятно только, почему он до сих пор не вернулся на эти пастбища.
– Вдруг он оставил эти яранги специально для нас, решив, что десант будет выброшен зимой, теперь уже прошлой… зимой? – предположил Кротов. – Позаботился о том, чтобы сразу же после высадки у нас появилось первое пристанище.
– Барс-Оркан – мудрый Оркан, – не стал вдаваться Нерген в дальнейшие предположения. – Яранги, однако, подремонтировать надо. Сильный ветер был, некоторые шкуры сорвало, некоторые обвисли. Мы их в одной из яранг сложили.
Штабс-капитан уже порывался приказать, чтобы жилища Орканов перенесли на базу, но, вспомнив, что каркасы трех яранг им должны доставить из Лапландии вместе с войлочными покрытиями и оленьими шкурами, решил не торопиться. Распорядившись, чтобы тунгусы отправлялись на строительство бункера, он пообещал, что через пару дней вновь пошлет их на стойбище, всех троих, дабы занялись ремонтом походных жилищ и для начала перенесли их поближе к базе, прямо к восточному хребту, отделявшему аэродром от пастбищной низины. Пять яранг – это уже имитация настоящего стойбища. Заметив их, любой пилот советского самолета-разведчика лишь приветственно помашет крыльями. Лучшей маскировки не придумаешь.
– Считаешь, что ни весной, ни этим летом никто в ярангах не останавливался? – на всякий случай поинтересовался обер-тунгус.
– Никто, господин комендант.
– Почему так уверен?
– С прошлой осени в огнищах яранг костров никто не разводил, господин комендант, – твердо заверил его Нерген, считая, что этих слов достаточно.
3
Сразу же после обеда радист доложил, что на подходе к базе появились "Черная акула" и "юнкерс", которые шли в сопровождении двух "мессершмитов". Как потом выяснилось, на сей раз звено шло не над полярными морями, а по специально проложенному "безлюдному" материковому маршруту, который значительно сокращал путь между "Северным призраком" и "Норд-рейхом" и который германские пилоты сейчас контрольно отрабатывали.
Кротов немедленно объявил по базе высшую степень готовности, бросив весь гарнизон на подготовку посадочной полосы, а также "рулежной", как называли её авиаторы, дорожки, подводящей к местам стоянок самолетов.
Первыми приземлились "мессершмиты", затем транспортный "юнкерс", и только потом, убедившись, что посадки получились удачными и состояние аэродрома нормальное, на полосу со стороны реки зашла громадная "Черная акула".
Пока гарнизон вместе с экипажами освобождал фюзеляжи самолетов от грузов, среди которых были и старательно упакованные яранги, барон фон Готтенберг решил ознакомиться с базой. Он молча осмотрел выдолбленные отбойными молотками под скальными карнизами авиационные капониры, ознакомился с бункер-казармой, один отсек которой был отведен под радиостанцию, и с пока еще недостроенным подземным складом. Придирчиво, но все так же молчаливо, ознакомился и со штабным домиком и лабазом. А еще прошелся по посадочной и рулежной полосам, которые "норвежцы" опять накрывали маскировочными сетями и приваливали по краям камнями, чтобы их не сорвало ветром.
– Считайте, что командование вами довольно, гауптман Кротов, – расщедрился он наконец на похвалу, когда все офицеры собрались в большой комнате штабного домика, именуемого обитателями базы "кают-компанией". – Я со спокойной совестью могу доложить Гиммлеру, что секретная база в Западной Сибири полностью готова к выполнению любых заданий командования. Вы и инженер-лейтенант Шнитке награждены Железными крестами, которые поручено вручить вам в том случае, если не появится серьезных замечаний к состоянию "Норд-рейха". Они не появились. Будем считать, что первый этап операции "Полярный бастион" завершен, господа.
Пока он вручал кресты, его адъютант унтерштурмфюрер СС Конар открывал предусмотрительно прихваченную с базы "Северный призрак" бутылку шампанского.
– Кстати, как завершился ваш рейд на русский караван в проливе Югорский Шар? – поинтересовался штабс-капитан, когда затихли поздравления присутствовавших офицеров.
– Удачно. Появление в тех краях целой небесной армады оказалось для русских моряков полной неожиданностью. Даже заслышав, что со стороны материка приближается звено наших самолетов, они не объявили воздушной тревоги, а с любопытством рассматривали самолеты, летевшие откуда-то со стороны Полярного Урала. Опомнились же, когда мы устроили над ними небесную карусель. Два судна были потоплены, ледокольный буксир серьезно поврежден и спасался в фиорде, а небольшой военный корабль сопровождения то ли случайно сел, то ли командир выбросил его на прибрежную мель у острова Вайгач.
– И вы не доконали его? – блеснули глаза у командира горных стрелков обер-лейтенанта Энриха.
– Могли бы добить, но возникла опасность появления советских истребителей, поэтому решено было не увлекаться.
– Жаль, я бы не отказал себе в таком удовольствии.
– Если я верно понимаю, вы тяготитесь пребыванием на этой базе, Энрих? – явно попытался поставить его на место барон.
– Думаю о том, с каким стыдом стану вспоминать в Германии, в кругу фронтовых офицеров, прибывших из-под Москвы или Ленинграда, как вместе со своими солдатами устанавливал яранги на ненецких, тунгусских или еще каких-то там стойбищах сибирских аборигенов.
– К чему подробности, обер-лейтенант? – попробовал усмирить его Кротов. – Будете рассказывать, как действовали в глубоком тылу русских в составе разведывательно-диверсионной группы.
– Издеваетесь, гауптман?! – готов был вспылить этот чахоточного вида рыжеволосый саксонец.
За то время, которое Энрих провел на базе, он уже успел трижды поссориться с разными офицерами и с фельдфебелем Дятловым, причем дважды хватался за пистолет. Обер-лейтенанта явно тяготило безделье, к тому же он совершенно не умел уживаться в замкнутом коллективе, поэтому комендант всерьез опасался, что надолго этого "норвежца" не хватит. А еще он опасался угроз Мясника-Дятлова, который уже дважды срывался, угрожая удушить зарвавшегося немчуру.
– Наоборот, даю дельный совет.
– Если возникнет необходимость зимовать здесь… – начал было барон, нарушая субординацию, Энрих перебил его:
– Не сомневайтесь, оберштурмбаннфюрер, она возникнет.
– На то время, когда база по существу окажется замороженной, численность гарнизона будет сокращена. Примерно вполовину.
– Причем вы, обер-лейтенант, обязательно окажетесь в той его половине, которая прямо отсюда будет переброшена на фронт, – пообещал вместо барона Кротов.
– Только этого я и добиваюсь, – нервно задергалась левая щека саксонца. – Я только для того и надел эту форму, чтобы истреблять русских, Как можно больше истреблять их, этих русских, – воинственно осклабился Энрих.