– Великий Оркан не должен говорить: "Мой отец", – поморщившись, прервал его Кротов. Понимая, что не так уж и просто будет превратить вчерашнего пастуха-оленевода и "каптера" заставы в некое подобие полноценного азиатского правителя. – Он должен говорить: "Мой народ". О благословении же вашего отца мы как-нибудь на досуге позаботимся, – не без сарказма заметил бывший белый офицер.
Еще через несколько минут все трое тунгусов были построены у хижины и официально представлены сыну Барса-Оркана. Когда барон приказал им, "будущим офицерам освободительной армии Сибири", отныне именовать ефрейтора "Великим Орканом", диверсанты молча склонили головы.
– Будем считать, что отныне у тунгусов тоже появился свой "великий ефрейтор", – благословил их всех штабс-капитан.
21
Потом Ордаш часто вспоминал эту свою первую ночь одиночества. Под вечер он поднялся на вышку поста наблюдения и добросовестно осмотрел в бинокль окрестности. Прежде всего его интересовали рощицы между океаном и предгорьем, руины двух строений на месте тунгусского стойбища, остров Фактория и берега Тангарки.
Если бы ефрейтор Оленев не дезертировал, лейтенант вел бы себя иначе, беспечнее. Теперь же ему важно было знать: ушел ли тунгус в горный массив Бытранга, в забытрангову тундру, или же, маскируясь, бродит где-то неподалеку, выжидая удобного момента, чтобы вернуться. Если не ушел, то из любой ближайшей рощицы, с вершины любого холма Оркан мог наблюдать за всем, что происходит на заставе, и теперь уже прекрасно знал, что "Вайгач" вышел в море с гарнизоном заставы на борту. Вот только догадывался ли он, что командование оставило на заставе только одного бойца? Если знает, наверняка попытается убить этого стража заставы, спокойно провести здесь время до следующей весны и, пополнив запасы патронов, уйти на все лето на поиски более надежного пристанища.
Впрочем, если бы здесь осталось трое или пятеро бойцов, такой меткий стрелок и такой охотник, как Оркан, мог бы спокойно выследить и отстрелять их всех. Тунгус сумел бы, в этом лейтенант не сомневался. Когда выпадет снег, рассуждал он, дезертира будут выдавать следы, выстрелы и пламя костра в полярной ночи. А пока что – только дым костра, да еще выстрелы, если только Оркану придет в голову охотиться где-нибудь неподалеку, например в прибрежных низовьях Тангарки.
Вернувшись на заставу, которую лейтенант решил называть так же, как называл её Загревский, "фортом", он закрыл калитку на запор, обошел все строения и, убедившись, что никто не посмел нарушить его одиночества, поднялся к себе, на второй этаж "резиденции". Здесь специально приготовленными брусьями он тоже закрыл входную дверь корпуса и дверь, ведущую на второй этаж, и еще раз осмотрел штабное помещение, комнаты командира заставы и политрука. На сей раз он осматривал их глазами офицера, оказавшегося в окружении врага и решившего держаться до последнего патрона. Лучшего места для занятия круговой обороны на заставе не существовало. Из окон-бойниц штаба и квартиры начальника заставы прекрасно простреливались подходы к воротам, а также все пространство от порта и поста наблюдения до предгорий Бытранга.
Конечно, противостоять скорее всего предстояло тунгусу-снайперу, стрелявшему белку в глаз, но ведь на войне врагов не выбирают. Поэтому хватит гадать: появится, так появится – дело солдатское. К тому же теперь он был вооружен командирской снайперской винтовкой, хотя и без оптического прицела стрелял довольно метко.
Поужинав остатками обеда, Ордаш подкрепился ста граммами разведенного спирта и закусил их ломтиками поджаренной на печном огне оленины. Ужин выдался ему царским пиршеством. Пододвинув кресло поближе к печке, лейтенант приготовил себе порцию "полярного коньяка" – это когда в сто граммов разведенного спирта добавляется двести граммов крепко заваренного чая, и уселся у открытой печной дверцы. Всматриваясь в пламя, Ордаш чувствовал себя одиноким путником у спасительного костра; путником, жизнь которого будет полыхать до тех пор, пока будет полыхать разведенный им костер.
"А ведь твое одиночество, – сказал себе лейтенант, – твоя северная пустыня и твои страхи по блужданию где-то неподалеку тунгуса-дезертира – ничто в сравнении с тем, что творится сейчас за сотни километров от западных границ, где идет война, где каждый день города обстреливают из орудий, и как раз в эти минуты в десятках городов объявляется воздушная тревога, поскольку к ним приближаются ночные бомбардировщики. Вот так-то, новоиспеченный, еще не видевший войны лейтенант…"
Он сделал глоток "полярного коньяка" и почувствовал, как обжигающая тело и душу жидкость плавно растекается по его внутренностям.
"…Там гибнут люди, – продолжил он обряд нравственного самоистязания, – и эшелоны увозят на восток и на юг, к Кавказу, тысячи раненых и искалеченных солдат. А перед артналетом или за несколько минут до боя солдаты просят Господа помочь им пережить очередную атаку, очередной штыковой бой, еще одну Богом проклятую военную ночь. А ты сидишь здесь, за тысячи километров от фронта, и все еще мысленно провожаешь судно, увозящее бойцов твоей заставы в еще больший тыл, но, тем не менее, с каждой милей приближающее их к передовой. И как бы ни сложились дела на фронте, сколько бы ни продлилась эта война, как минимум, год тебе выпало прожить, не ведая её ужасов и вообще не представляя себе, что там, на линии фронта, происходит".
– А чего, собственно, этим своим самоистязанием ты добиваешься? – вслух спросил лейтенант. – Чего ты способен им добиться?
Над ответом Ордаш задумался с таким глубокомыслием, словно и в самом деле этого ответа от него сейчас ждали.
– Лично от тебя, лейтенант, требуется теперь только одно: чтобы ты вел себя на этой границе безмолвия с таким же мужеством, с каким истинные офицеры ведут себя на передовой. Мужество – вот что от тебя требуется сейчас прежде всего. Мужество и самодисциплина.
Мысленно произнеся: "За всех, кому сейчас суждено быть в окопах", он сделал еще несколько глотков, но теперь, благодаря чаю, спиртное показалось ему значительно мягче и даже приобрело какой-то мятный привкус, словно бы настояно было на травах. И Вадим пожалел, что рядом не будет Оркана. Возможно, где-то поблизости, в горах, произрастают некие "шаманские" травы, на которых этот "норд-коньяк" действительно можно настаивать, чтобы он и в самом деле становился божественным, шаманским напитком.
Там, на судне, идущем к Диксону, тебе, наверное, очень завидуют. Впрочем, завидуют не все, кое-кто, наоборот, со злорадством размышляет: "Каково затем будет этому человеку, этому офицеру, объяснять, почему он, молодой, здоровый и хорошо подготовленный, отсиделся в тылу, когда все, кто мог держать оружие, брали его и шли на фронт". "Ну, шли, допустим не все, – возразил себе Ордаш. – В Сибири и на Дальнем Востоке по-прежнему остается немало воинских частей, пограничных застав и судов Тихоокеанского флота. Так что в том, что ты остался на этой заставе, – ни вины твоей, ни заслуги. И потом, следующим летом тебя обязательно заменят, а войны между великими странами тоже обычно бывают великими, и кто знает?.. Поэтому самое время выпить за врагов, – сказал себе Вадим, – нет-нет, за твоих личных… врагов".
Заглянув в кружку, лейтенант обнаружил, что она пуста, однако разводить следующую порцию спирта не стал. Не из экономии. Просто он сказал себе: "Остановись! Пить ты будешь очень малыми дозами и не чаще, чем раз в неделю. Ну, может, два – тотчас же смягчил он суровость своего режима, учитывая северный климат и полное заполярное одиночество. Так что на сегодня хватит, если только ты не хочешь, чтобы через год полковник Удальцов или кто-либо другой, из штаба округа присланный, не застал здесь совершенно спившегося стража границы".
Уже за полночь, погасив фонарь, Вадим подошел к окну с видом на предгорье и внимательно всмотрелся в открывавшееся перед ним серое пространство. Точно так же он постоял у окна, посматривая на ворота, а затем из коридорного окна смотрел на внутренний двор заставы. Нет, ничто не нарушало ледяного спокойствия безлунной северной ночи, ни одна живая душа к стенам форта не приблизилась.
– С первой ночью одиночества тебя, лейтенант, – проговорил он вслух, мысленно объяснив себе при этом, что теперь говорить с собой вслух ему следует как можно чаще. Уже хотя бы для того, чтобы не разучиться говорить и не пугаться собственного голоса.
22
Лейтенант понимал, что уходить на шлюпке к Фактории очень опасно: если начнется шторм, ему на несколько дней придется застрять в Нордическом Замке. В общем-то, он не делал бы из этого трагедии, поскольку вполне мог продержаться там, как минимум, две недели – запасы продовольствия, которое он вез с собой в двух рюкзаках, позволяли ему даже такую роскошь, – но возникала другая опасность: могли ударить морозы. И тогда пролив замерзнет настолько, что пройти на шлюпке уже станет невозможно, точно так же, как невозможно будет преодолеть пролив по слишком тонкому льду.
Словом, риск был, но какое-то самолюбивое упрямство все же заставило его сесть в бот и поднять парус, благо что с материка дул непривычно сильный для этой поры ветер, которого на заставе называли "тундровиком", в отличие от "полярника", время от времени прорывавшегося к материку из глубин океана.
Ордаш сказал себе, что проведет на острове не более двух дней: искупается в гейзер-озерце, посидит у камина, побродит по острову. И, конечно же, обязательно побывает в хижине посреди каньона, когда-то давно ставшей гробницей белогвардейского полковника. Не то чтобы лейтенанту очень уж хотелось заниматься его похоронами, но тайна этого офицера влекла к себе. Вадиму хотелось еще раз, теперь уже основательнее, осмотреть хижину, выяснить, не осталось ли каких-то документов, а то и предсмертной записки полковника, если только какая-либо записка в принципе способна была сохраниться в течение стольких лет на жесточайшем морозе и при такой влажности.
Теперь, когда Вадим сам стал офицером, да к тому же начальником заставы и комендантом этого острова, он чувствовал себя ответственным за судьбу этой странной фронтовой "гробницы", причем ответственным перед Богом и офицерской честью.
В любом случае на острове его ожидало хоть какое-то разнообразие, какие-то свежие впечатления. Даже в те времена, когда в форте находилась целая рота солдат, он, старшина Ордаш, как и каждый из этих бойцов, исходил скукой, томился однообразием и одиночеством. Что уж говорить теперь, когда после "коллективного одиночества" ему пришлось окунуться в одиночество истинное, отшельническое?
Какое-то время лейтенант шел, держась западного берега фьорда, и при этом мог видеть лишь очень узкую полоску моря, открывавшуюся в створе между двумя, как бы охранявшими вход в него, скалами. Но как только достиг западной скалы, вдруг с удивлением заметил, что справа от него, недалеко от западной оконечности острова, виднеется что-то черное. Еще до того, как Вадим взялся за бинокль, он догадался, что это рубка подводной лодки, так что, поднеся его к глазам, лишь убедился: действительно, подлодка. Как убедился и в том, что на рубке её красовался германский крест, точно такой же, какой красовался на фюзеляже и крыльях пролетавшего когда-то над островом гидроплана.
Тут же схватившись за весла, лейтенант изо всех сил налег на них, чтобы отойти назад, за скалу. Несколько мгновений шлюпка как бы стояла на месте, поскольку парус вел её вперед, а весла – назад, однако в конечном итоге Вадиму все же удалось завести её за каменное прикрытие, и только тогда он бросился к поугасшему парусу, окончательно сбил его, а затем вытащил из крепежного створа мачту, которую с субмарины могли заметить даже здесь, в фьорде, и уложил на бак шлюпки. Теперь у него была только одна цель: как можно скорее добраться до причала, завести шлюпку в док и уйти на плато, к пограничному форту.
Он старался наметить план своего отхода, пытаясь найти такой путь, при котором с лодки его не увидели бы. Но похоже, что такого пути не существовало. Конечно, он мог бы добраться по кромке моря до устья Тангарки, затем, проделав большой крюк, подняться на плато по оврагу и наконец завершить восхождение по довольно крутому склону… Однако этот план лейтенант сразу же отбросил. Что странного в том, что на заставе германцы заметят пограничника? В любом случае главное сейчас – как можно скорее добраться до форта и приготовиться к возможной высадке десанта.
Подойдя к доку по проложенному самими пограничниками каналу, он спрятал в нем шлюпку, закрыл ворота на замок и, подхватив винтовку и вещмешок – второй уже был у него на спине, поспешил по тропинке наверх, стараясь как можно дольше оставаться на западном скате оврага, на котором с подлодки его трудно было разглядеть, а еще труднее – подстрелить.
Уже преодолев более половины подъема, лейтенант оглянулся. Теперь подлодка всплыла так, что видно было всю верхнюю часть её корпуса. "Совсем немчура озверела! – возмутился Ордаш, воинственно потрясая карабином. – Страх потеряли, сволочи, буквально под окнами шастать начали!"
Судя по всему, германские субмаринники хорошо знали, что орудий на заставе нет, боевых катеров у причала тоже не наблюдается, а потому никакой опасности для них форт не представляет. Единственное, что их наверняка удивляло с самого момента всплытия, что застава не проявляет никаких признаков жизни: ни одного человека, ни одного выстрела. Поэтому появление на прибрежном склоне живой души не могло не вызвать у них интереса.
Этот "интерес", молвил себе Ордаш, завершится тем, что, захватив форт, подводники устроят себе в нем зимний курорт с дополнительным питанием за счет моих запасов и банными экскурсиями на Факторию. Причем они неминуемо ворвутся сюда, как только поймут, что форт этот гарнизоном оставлен, а вся охрана его состоит из одного-единственного штыка. Из эдакого офицера-сторожа, одновременно выступающего и в роли начальника заставы, и в роли коменданта форта. А поймут-убедятся в этом подводники очень скоро.
Оставшиеся восемь-десять метров лейтенант поднимался по склону, уже не таясь и даже не пригибаясь: пусть командир субмарины знает, что застава все еще существует и что он, начальник её, находится на своей земле. Однако и времени на то, чтобы оглядываться на подлодку, тоже не терял. Видят? Ну и пусть видят! Захотят пальнуть по нему или по форту из орудия – пусть палят, деваться ему все равно некуда.
Взойдя на вершину склона и пройдя несколько метров уже по равнине плато, лейтенант остановился за большим, похожим на перевернутую вверх дном чашу, валуном, от которого до ограды форта оставалось каких-нибудь двадцать шагов. Поставив на эту гранитную "чашу" оба вещевых мешка, он пристроил на одном из них свой снайперский карабин и поднял к глазам бинокль. Если субмаринники решили пойти в открытую, то встретить их, еще до захода во фьорд, лучше всего здесь. Когда же сунутся в залив, он успеет перебазироваться в форт и встретить их пулеметным огнем с крыши "офицерской цитадели".
Теперь ему хорошо виден был один из моряков. Он стоял в черном плаще на вершине рубки и рассматривал в бинокль его "валунную" позицию, заставу, вышку. Однако очень скоро интерес к командиру субмарины или кем там был на самом деле этот человек, у лейтенанта исчез, поскольку из-за носа судна появилась надувная шлюпка с тремя моряками, которая вначале как бы застыла, словно команда её решала, куда направляться: к материку или к острову, а затем направила свое "корытце" в сторону Фактории.
– Что, вольные стрелки, решили обосноваться на острове? – вслух проговорил Ордаш. – Позвольте узнать, на кой черт вам это далось? Может, вслед за островом, захотите осуществить рейд к форту? Не советую.
Никакого страха перед появлением здесь незваных гостей Вадим не ощущал. Как не ощущал и опасности, исходящей от субмарины. Он попросту не воспринимал её команду как врагов. Во всяком случае, пока что не воспринимал. И потом, было бы куда опаснее, если бы сюда подошел какой-нибудь крейсер или эсминец.
Лейтенант знал, что экипаж субмарины составляет не более пятидесяти моряков, и в атаку на его форт командир вряд ли решится бросить более десяти человек. Не погонит же он на гибель своих мотористов, торпедистов и акустиков… Но с таким войском он как-нибудь справится.
Впрочем, даже если бы германцы высадились всей командой, отходить к предгорьям, оставляя заставу врагу на разграбление и сожжение, он не может. Не позволит себе. Тут уж, как водится у пограничников: ни шагу назад, граница священна.
Не теряя больше времени на осмотр субмарины, Ордаш почти бегом направился к форту. Уже подходя к северной части ограды, он вновь остановился и увидел в бинокль, как двое моряков разворачивают пушку в сторону заставы. Еще один матрос копошился у зенитного орудия. По опыту общения с отечественными субмаринами-"щуками" Вадим знал, что оба орудия там – небольшого калибра. По всей вероятности, такими же они были и на германских подлодках. Но все равно, если эти вольные стрелки возьмутся за долбеж заставы в два ствола, зимовать ему в конечном итоге придется в подвале форта или в некоем подобии тунгусского чума. А не хотелось бы.
23
Решение командира субмарины U-105 обер-лейтенанта Крафта обстрелять пограничный форт оказалось полной неожиданностью и для гауптмана Кротова, и для вновь прибывшего в "Норд-рейх" оберштурмбаннфюрера фон Готтенберга. Как только Кротов, Бивень и ефрейтор-"норвежец" Снитке, вот уже в течение трех часов наблюдавшие за фортом с вершины каменистого предгорного холма, поняли, что артиллеристы-субмаринники готовят свои орудия к бою, гауптман немедленно связался по рации с бароном.
– А что, пусть немного поупражняются, – легкомысленно ответил оберштурмбаннфюрер, и по его голосу Кротов понял, что тот уже успел взбодриться хорошей порцией коньяку. – Поговаривают, что стрелки из них никудышные.
– При той качке, при которой ведется стрельба с небольших палуб субмарин, это немудрено.