Потом Моня начал отходить - не спеша так. Пропадал куда-то, где-то крутился. Потом в Солнцево оказался, он же сам оттуда, так и остался с ними. А Учителя застрелили - вскоре после второй Вадюхиной годовщины, в конце января девяносто шестого. Из кабака выходил с двумя пацанами, а из припаркованной тачки очередь. И концов не найдешь. Он сам на Каратиста грешил - они раньше с Учителем вась-вась были, Вадюха им общие дела давал, у обоих бригады были небольшие, а вместе сила, вот на пару и работали. Вовка, правда, на кладбище был, лавэ на поминки подогнал, а потом и на памятник, но разве это о чем-то говорит?
Да даже Немец сам по себе стал. То есть когда нужда была, на все стрелки приезжал - но больше свои дела крутил. А чего ему, вся Корейцева бригада беспредельщиков под ним оказалась, Генка ему на откуп связи свои оставил уральские, по металлу, - ну Немец и поднялся. Остался близким, но так чтоб слушаться - этого не было.
- Андрей, ты похавай, - тихо посоветовал справа Голубь. - А то сидишь, не ешь ничего - горячее уже остыло. Или думаешь, Мелкий лучше приготовит? Я ему сказал, чтобы с утра сгонял купил всего и чтоб к семи все готово было - что в семь сядем помянуть Вадюху. Все вместе, с Генкой…
- Ну там и поем. - Он отодвинул от себя тарелку, оглядывая зал. Третья годовщина, а народу толпа - поменьше, конечно, чем на поминках, но все же. Красавец был Вадюха, со всеми общий язык находил, и уважали его больше, чем боялись, - хотя те, кто общий язык искать не хотел, вскоре знакомились с Корейцем и его командой. Три года прошло - а приходят. И дальше будут приходить. А есть могилы на том же Ваганьково, да и на других кладбищах - вроде памятник стоит солидный, а сразу видно, что не ходит сюда никто. И даже в день смерти, может, собирается десяток человек, и все. Похоронили, на памятник скинулись и забыли - обычное дело. А тут…
Он Корейцу уже здесь, когда из Штатов прилетели, рассказал, как все обстоит, - примерно, не до конца. Генка выслушал молча, пару раз, может, вопросы задавал, и никаких комментариев - вообще ничего не сказал. И показалось, что жалеет Генка, что именно его за себя оставил, что он уверен сейчас, другой справился бы лучше.
И это задело, просто жутко. Кореец ни слова не произнес, но он в молчании его чувствовал, что тот о нем думает. Не говорит ничего просто потому, что кореша - и потому, что Андрей ему сейчас нужен. А на самом деле думает, что доверил такое дело человеку, а тот прое…ал все, что можно прое…ать. Потому что фраер он в натуре, интеллигентик, которому и пост бригадира не по плечу был. Он вспомнил, какая злоба у него возникла тогда против Генки - но тут же и прошла, потому что сам себе сказал, что не прав. Но докажет Генке, кто он такой, - на деле докажет, благо случай подвернулся, благо Кореец здесь. Докажет заодно, что нет его вины в том, что все так получилось, - он должен был выше подняться, до Вадюхиного уровня. В конце концов он не из глухой провинции был, как Кореец и большинство братвы, и семья у него была другая, и поумнее был, чем многие, в нем все было, что было в Ланском, - просто пока так ситуация сложилась, что не проявил себя по-настоящему.
И еще он тогда сказал себе, успокаиваясь, как всегда, сам возвращая себе уверенность в собственных способностях, что все, в общем, не так уж и плохо. То есть кто-то может подумать, что плохо - у Вадюхи, считай, целая империя была, Кореец ее в целости и сохранности передал, а при нем, Андрее, осталось от нее всего ничего. Какие-то куски после смерти Ланского сами отвалились - там его связи были нужны, он сам, а без него все рухнуло. Что-то свои же растащили - как Каратист, и Моня, и Учитель покойный, и по мелочи пацаны уровнем поменьше. Что-то осталось у тех, с кем Вадюха в плотном контакте работал, - у солнцевских, у кунцевских, у других.
Совместные были дела, а как Вадюхи не стало, они сами продолжили, и туда просто так не сунешься, не заявишь, что, мол, нашего старшего доля, отдайте. Кореец мог бы - а без него никак. Хотя не исключено, что Ланского долю Кореец как раз и получает - потому и мер не предпринимал, что ему отстегивали втихую, и сейчас отстегивают. Он же про все Вадюхины дела знал, всегда и везде был рядом.
Мысль эта пришла ему в голову впервые - и не понравилась, но он отмел ее сейчас, решив, что, как бы там ни было, Генкины лавэшки считать западло. В конце концов сам долю ему пересылает на Кипр - каждый месяц бешеные бабки, - и если Генка еще с кого снимает, никого это трахать не должно, он в конце концов уже в авторитете был, когда Андрей еще в армии служил, и девять лет зону хавал, заслужил, в общем.
Он вдруг спросил себя, что думают о нем эти, кто сидит за столом. Что облажался, не справился, потому что чистый фраерок, у которого одни понты? На кладбище три года назад крестного отца из себя строил, в белом пальто у могилы стоял, сигару курил, подражая тому, чей гроб только что в землю опустили, - а получилось, что просто понтовался…
- Слышь, я к машине схожу - сигару забыл, а что-то курить охота, - бросил Голубю. - А ты знаешь чего - как халдей объявится, скажи, чтобы льда притащил и стакан вместо рюмки, не то вискарь теплый не очень идет…
А через пятнадцать минут, вернувшись, он чувствовал себя совсем по-другому. Застыл у входа в зал, озирая собравшихся, заключая финально, что бы ни думали они о нем сейчас, скоро поймут, что ошибались. Потому что пришел его момент, и он и войну с Трубой выиграет, и решит потом вопросы с остальными. Сам ли, вместе с Генкой - не важно. Важно, что ни одна падла уже не скажет, что у Лешего одни понты. А кто скажет или подумает…
- Андрюх, ты бы сказал тост-то, - шепнул Голубь, уловивший перемену в настроении, но Андрей и сам уже поднимался, крепко сжимая в руке стакан с вискарем.
- Что сказать хотел, братва… - Он обвел глазами зал, видя недоумение на некоторых лицах, понимая, что так говорить не надо, не только свои здесь. Но уже не в силах был остановиться, чувствуя распирающую изнутри энергию и жуткую уверенность, остановив на несколько секунд взгляд, в котором читались агрессия и вызов, на Каратисте и сидевшем рядом с ним Сереге. - Вадюха многого добился - дай Бог каждому так. Три года как его нет - кого-то из нас, из тех, кто с ним рядом был, тоже не стало, кто-то уехал, знаете, о ком речь. А кто-то себя крутее всех крутых почувствовал, сам начал дела делать, забыв, с кем начинал и откуда вышел, близких отодвинув, потому что больше бабок захотелось…
Он увидел краем глаза, как Голубь дергается, видно, почувствовав продолжение фразы, но остановить не решается.
- …Дорог, конечно, в жизни много - каждый сам свою выбирает. Вадюха вот по прямой шел и кучу людей за собой вел, делил все, что находил, - потому и три года спустя после его смерти столько нас собирается. А кто-то после его смерти по кривой двинул - там народу мало и собрать побольше можно. Деньги оно, конечно, дело хорошее - только вот кривые дорожки в плохие места заводят и обрываются резко. А деньги на том свете - кому они нужны?..
- Красавец, - взревел Немец, вскакивая с поднятой рюмкой. - Красавец, Андрюха! За Вадюху, пацаны!
Андрей медленно поднес ко рту стакан, проглотил содержимое. Не слыша, как льдинки звякнули о зубы, глядя на Каратиста, продолжая смотреть ему в лицо даже после того, как тот отвел глаза, потянувшись к стоявшей перед ним тарелке. И только тогда сел, доставая из кармана пиджака сигару, и, откусив кончик, наклонился к протянутой Голубем зажигалке…
ЧАСТЬ 2
…Она растерянно подняла глаза, благодаря Бога, что он еще не вернулся, с облегчением замечая подходящего официанта.
- Что бы вы посоветовали - из рыбных блюд? - спросила, радуясь собственной хитрости, тому, что удалось скрыть, что из меню, пестревшего непонятными словами, она ничего не поняла. Был бы здесь он, пришлось бы признать свое невежество - а так…
- Что касается закусок, рекомендую базельский салат из осетрины с каперсами, затем консоме из омара с кетовой икрой, а на горячее - рыбу Халибут, гарнированную картофелем а-ля Кольбер с крабами. И вино - шабли "Гран Крю ле Блашо" 94-го года.
- Это красное?
- Это шабли, - произнес официант таким тоном и с таким выражением лица, словно она сморозила дикую глупость.
- Уважаемый, можно тебя…
Официант вздрогнул при звуке его голоса, и она тоже. Она не заметила, как он вошел, и теперь смотрела, как поучительно говоривший с ней молодой парень робко шагает к нему.
- Уважаемый, ты из Парижа, что ль, утренним рейсом? - В голосе его звучали совсем другие нотки, она их слышала, хотя говорил он очень тихо. - Короче, все рыбное на твой выбор - выберешь плохо, сам съешь, за свой счет. И вино принесешь соответствующее. Я понятно сказал - или тебе по-французски повторить?
Тот исчез моментально, только стоял - и нет его уже, словно растворился. А он сел напротив нее улыбаясь.
- Простите еще раз, что оставил вас в одиночестве, - с этими сигнализациями постоянно проблема. У меня когда-то собака была, в детстве еще, - когда не надо, начинала лаять на дверь, а так спала целыми днями. Приди кто квартиру грабить - так и спала бы, даже головы бы не подняла. Вот и сигнализации эти точно такие же: будут машину угонять - не поможет, а только войдешь в ресторан - начинает верещать…
И, окончательно расслабляя ее, наполняя благодарностью за понимание, оглядел критично обилие лежащих перед ними ножей и вилок.
- Если честно, жутко не люблю такие места. То все гордились рабоче-крестьянским происхождением, то каждый второй оказался особой, приближенной к императору. Но кормят здесь неплохо - гарантирую…
…Разумеется, она никуда не собиралась. Приехала в институт к десяти, на зачет, а около двенадцати отпустила последнего. Шесть человек пересдавали - вот и гоняла их, как попросили. Вообще первокурсники были не ее, у нее третий курс и четвертый - но замдекана попросил заменить преподавательницу, как-то поспешно ушедшую в декрет. Студенты так перепугались, увидев ее, - незнакомый преподаватель, может, зверь, не поставит, до сессии не допустят, отчислят ведь. Но она никогда не злобствовала - сколько работала, поставила на экзаменах, может, двоек пятнадцать, в среднем выходит по одной в год.
В деканате, куда принесла ведомость, было пусто, на кафедре тоже никого. Седьмое января, православное Рождество - выходной для всех, кроме тех, кто пересдает. Раньше седьмого всегда экзамены были - какое там православное Рождество, политический вуз ведь, по подготовке бойцов идеологического фронта. А теперь фронт распался, да еще чуть ли не все верующими стали - хорошо, обязательную молитву перед занятиями не ввели. Раньше в партию всех преподавателей убеждали вступать - хотя вступить ох как непросто было, - ну а теперь все должны в Бога верить.
Она заперла кафедру и медленно начала спускаться по лестнице. Домой торопиться не хотелось - устала за эти послепраздничные дни от дома, вымоталась больше, чем от работы. В институт - она по старой памяти называла Иняз институтом, хотя его уже давно переименовали в университет, - за последние четыре дня прийти надо было всего один раз; Сергей умудрился второго простыть, пока возился с машиной, и температурил дома; хорошо, хоть Светка периодически к бабушке отправлялась. Так что полная нагрузка выпала. И даже на учеников не отвлечешься - школьные каникулы, до пятнадцатого минимум все пропали. Так что неудачные были дни. Такое впечатление, что только и делала, что накрывала на стол да убирала со стола и мыла посуду.
А сегодня Светку сдала матери, до вечера, и Сергей уехал на работу рано, даже ее не довез, так что можно было спокойно посидеть одной, попить кофе. Но все же домой она не торопилась. Еще утром запланировала после зачета не спеша пройтись по Остоженке, до "Кропоткинской", скажем, и там уже сесть в метро. А может, дальше пойти, по бульварам до Арбата. А там, может, по Калининскому или по тем же бульварам до Пушкинской. Не то чтобы любила гулять - но сегодня решила понаслаждаться тем, что не надо никуда торопиться. Видно, пересидела в четырех стенах - вот и результат.
Она настолько растерялась, увидев его у входа в институт, что даже улыбнулась ему как-то неуверенно, не понимая, что он делает здесь и как вообще тут оказался. Даже подумала, что, может, у него тут какие-то свои дела.
Он наклонил голову, повернувшись к ней и не сводя с нее глаз.
- Надеюсь, вы не меня ждете? - Идиотский вышел вопрос, но в тот момент она ничего не анализировала. А позже, вспоминая, признала, что и вправду растерялась. Ведь загадала в Новый год, чтобы он больше не появлялся - и ведь не появлялся. Она каждый день по нескольку раз выглядывала в окно, боясь, что он стоит под окнами и ждет, когда она выйдет, - но его не было. И вдруг объявился - и почему-то здесь.
- Конечно, нет. - Он произнес это так искренне, что она поверила. - Конечно, нет. Вот решил поступить в ваше заведение - и приехал узнать, когда первый экзамен.
- Экзамены? Они же летом!
- Серьезно? - В голосе была та же искренность. - Вот досада… А я документы собрался сдавать, как на праздник приехал, цветы принес. Ну раз такое дело - может, возьмете?
Он протянул ей одинокую розу, которую она не заметила сразу, он как-то хитро ее держал. И инстинктивно протянула руку, и рассмеялась, наконец догадавшись, что он ее дурачит. Могла бы сразу сообразить, от растерянности снова повела себя по-идиотски - но почему-то ругать себя не хотелось, равно как и говорить ему, что ей ничего от него не надо и вообще пора идти.
- Скромновато вы, - протянула, рассматривая ярко-белый цветок с закутанной фольгой ножкой, длинной и хрупкой, несмотря на спрятавшиеся колючки. - Одна роза на всю приемную комиссию - могли бы не оценить.
- Ну вот, приносишь букет - думают, что новый русский, бандит и мерзавец. А приносишь одну розу - думают, что скупой… Да и откуда деньги, Алла, - целыми днями по чужим подъездам от милиции бегаю, вы же в курсе… Последний "мерседес" остался, и то не мой…
Она разглядывала его, улыбаясь, чувствуя, что почему-то рада его видеть. И вдруг подумала, что не ошиблась в первый раз и у него в самом деле очень приятное лицо. Да, немного жесткое, немного наглое, немного самоуверенное - такое, в духе времени, и даже небритость легкая ему идет. А когда он улыбается, то лицо становится мягче и даже глаза, средоточие жесткости, наглости и самоуверенности, опасные такие глаза, неприятно-холодные, испугавшие ее в момент их знакомства, от улыбки теплеют.
И одет он был красиво - не то чтобы она придавала большое значение одежде или знала, сколько что стоит в дорогих магазинах, но по нему видно было, что сам он значение внешнему виду придает. Все то же белое пальто, из-под которого, прикрытые приподнятым воротником, выглядывали край темного пиджака, яркая голубая рубашка и сочный желтый галстук. И обувь красивая - блестящие кожаные ботинки на тонкой, не зимней совсем, подошве, с тупым, обрезанным носком.
Он так по-западному смотрелся в этом своем наряде, без шапки, шарфа, в тонких перчатках, снятых и зажатых в руке, поблескивающей надетым на мизинец тонким кольцом. И пахло от него по-западному - хотя между ними было шага два, она ощущала этот запах. Сергей пользовался какой-то туалетной водой, после бритья только, но для нее, не разбирающейся не то что в мужских, но даже в женских духах, запах его воды казался самым обычным. А тут пахло дорого, по-западному опять же - и вообще он напомнил ей какого-то персонажа из фильма или прочитанной книги, американца или англичанина.
Она оглянулась, спохватившись, что они стоят у института, на виду у всех - но никто не выходил и не проходил внутрь, да и к тому же мало ли кто он такой и о чем они говорят.
Он засунул руку в карман, что-то поискал там, изобразив озабоченное выражение.
- Бедность бедностью, а на обед немного осталось. Да, сегодня же Рождество, а я и забыл. Представляете, столько времени постился, что даже забыл, что наконец-то разговеться можно! - Он рассмеялся, покачивая головой. - Память совсем плохая стала - от голода, наверное. Кошмар - чуть ли не три месяца одной капустой питался, боялся уже, что уши вырастут, как у кролика…
Он не похож был на долго голодавшего - но она продолжала улыбаться, этого не замечая.
- Значит, вам следует срочно поесть. Только не перестарайтесь - после длительного воздержания это опасно…
Он посмотрел на нее с легким, наигранным удивлением, но она не понимала двусмысленности собственных слов.
- Слушайте, Алла, раз так получилось, может, пообедаете со мной? Ну смотрите, сколько поводов - случайная встреча, конец поста, Рождество опять же. Вы какую кухню предпочитаете?
Она замялась, не зная, что ответить. Не задай он этот вопрос, она бы думала, как ему отказать, - но вопрос о кухне заставил задуматься о другом.
- Алла, не скромничайте. Итальянская, китайская, японская, мексиканская? Пообедаем - и я отвезу вас домой. Два часа у вас есть?
Она кивнула и тут же напряглась, вспоминая, что никуда идти с ним не собиралась - и вообще мечтала, чтобы он больше в ее жизни не появлялся. Но с другой стороны, она все равно планировала сегодня прогуляться, и торопиться было некуда, и дома надоело - так что смена обстановки должна была пойти только на пользу.
Он отступил, делая жест рукой в сторону машины и пропуская ее вперед.
- Вы знаете… Андрей… - Остатки сомнений вырывались наружу, тормозя, и она как-то нерешительно посмотрела на свое короткое черное полупальто, на высовывавшуюся из-под него буклированную серо-черную юбку, на неновые сапоги, чудом сохранившие приличный вид. - Знаете… у меня вообще-то были другие планы…
- Алла, вы прекрасно выглядите. - В голосе его сквозило удивление, словно он не мог поверить, что она этого не осознает. - Я вам сразу хотел сказать, что сегодня вы особенно красивы, - но постеснялся…
Она рассмеялась:
- Знаете, Андрей, я не верю, что вы способны стесняться. Ну хорошо, поехали - только ненадолго…
Дороги она не запомнила - спроси ее, где они находились, ответить бы не смогла. Где-то в центре, где-то недалеко от института - ехали, кажется, минут десять, может, пятнадцать, двадцать максимум. Тяжелая красивая машина летела уверенно по дороге, заставляя посторониться другие, и она наслаждалась комфортом - мягкостью кожаных сидений, легкостью музыки, той уверенностью, которую испытывала, сидя тут, отгородившись от мира затемненными стеклами, которые не прятали ее от окружающих, но именно отделяли, лишая их права заглянуть внутрь, в то время как она могла видеть всех.
Он смотрел на дорогу, придерживая руль одной рукой - и она поначалу беспокоилась, потому что Сергей в руль обычно вцеплялся, двумя руками причем, а этот легко касался его одной, левой, - сидел откинувшись назад, слегка притрагиваясь к рулю пальцами левой руки, поглядывая на нее молча.
Машина пахла кожей и деревом и его туалетной водой, ненавязчивой, очень ему идущей - она не задумывалась никогда, что запах может соответствовать типу человека, и сейчас, осознав это, вспомнила, как, даря ей духи, он сказал, что они ей должны пойти. Она открыла их тридцать первого, сразу после того как пришла домой, - и запах показался строгим и сладким, взрослым и одновременно каким-то… Порочным, что ли? Она не смогла ответить.