Пачка сигарет валялась на сиденье - у пацанов реквизировал, но от сигарет толку было чуть, они сгорали в момент, воняя неприятно, оставляя кислый вкус во рту, - а в пепельнице тлела сигара, которую закурил, как только остановился. Он, всегда гордившийся своим хладнокровием, нервничал и отдавал себе в этом отчет. Нервничал когда вышел, когда приказал пацанам не отставать и крутился по городу, предвидя, что Труба может послать за ними людей, чтобы вычислить, где скрывается Кореец. Нервничал и сейчас - и движения были резкие и ломаные, и даже сигара, закуривая которую всякий раз входил в роль дона, не приносила успокоения.
Ему казалось, что Труба не соврал ему, что Генка с Яшкиной помощью - а Яшка мастак был насчет всяких финансовых дел - на самом деле хлопнул банкира на полтинник. Конечно, эти бабки Генка мог пустить на фильм - как только он подумал об этом, настроение стало получше. А что, если так, то все правильно - банкир заказал Вадюху, а Кореец за Вадюху хлопнул на бабки банкира, снял на эти лавэшки фильм, поставив Вадюхе еще один памятник. Но почему не сказал ему ни слова - он бы все понял, он бы одобрил, даже восхитился бы Генкиным планом. Но Генка промолчал.
Ему сложно было поверить в то, что Кореец мог его кинуть - столько лет были знакомы, в таких ситуациях бывали, вместе валили Магу, вместе решали вопрос с Хохлом. Такое не забывается, такое сплачивает посильнее всего остального - пролитая вместе кровь. А сколько вещей было и есть, о которых знают только они вдвоем. И ведь Генка никогда не был жаден, в отличие от Хохла никогда к богатству не стремился. Ему просто нравилось быть бандитом, как и Андрею, - он просто ловил от этого кайф. Это Вадюха учил деньги в дело пускать, в банк класть - а Генка был совсем другой. Отнял у кого-то, купил тачку или прогулял, и все дела. Что бабки - грязь. Нет сегодня - будут завтра. И вот тебе…
"Да нет, Генка не мог", - произнес без слов еще раз. Но не было убежденности в этом. Напротив, сомнений было больше - а почему не мог, собственно? Не исключено ведь, что он именно ему оставил дела, потому что знал, что он будет долю отчислять регулярно и без вопросов все переводить на счета за границу. А как выпала возможность заработать солидно, решил заработать сам - чего делиться? Что, разве не могло быть так?
Рванувшие в нос белые дорожки мягко взрывались в голове, дурманя ее и очищая одновременно, и голова полетела вверх, туда, где ждало ее просветление, где она могла трезво определить, что и как делать, забыв о сомнениях и колебаниях, оставив внизу привязанности и воспоминания, обретая наверху высшую мудрость. И он сказал себе спустя какое-то время, что могло быть все - раз Кореец скрыл, что хлопнул банкира на пятьдесят лимонов, то могло быть все.
А значит, ответ на вопрос, что делать дальше, должен был дать разговор с Генкой - умно, хитро выстроенный разговор, без упоминания в самом начале о том, что виделся с Трубой. Начать со статьи, посмотреть на реакцию Корейца - и решить. И если станет ясно, что он все это время держал его, Андрея, за лоха, а потом решил его руками свести счеты за Яшу и снова свалить обратно, оставив его на растерзание Трубе и его людям, не заботясь о том, что его сожрут в момент, - то…
"И что "то"? - спросил себя. - Отдашь его Славке? Просто соберешь пацанов и уедешь втихаря, отзвонив Трубе и сказав адрес дома?" И ответил: "Почему нет?" Если Кореец его предал - притом на х…йне ведь, на лавэшках, - а потом еще и подставил, то почему нет? Голубю он расскажет все - Голубь, хотя уважает Генку, всегда будет на Андреевой стороне. И остальные - они его люди, а не Корейцевы, и узнай они, что Кореец скрысятничал, скурвился из-за лавэшек…
Да и узнай потом кто-то еще - тот же Немец, к примеру, - он что, сможет что-то предъявить? Да и никто не узнает - потому что в интересах Трубы, чтобы все осталось между ними. И в его интересах. Равно как в его интересах сдать Корейца неявно, не увозя всех из дома, а как-нибудь по-другому. Купить ему билет в Штаты, например, - под тем предлогом, чтобы лечился там, - и отвезти в Шереметьево, как бы он ни сопротивлялся, а там его уже будут ждать. Или положить его в больницу - всем сказать, что помрет иначе Генка, - а там уж пусть Славка соображает, как все провернуть…
Не, в натуре - даже догадайся кто, разве можно что-то ему предъявить? Кто скажет, что он предатель, что он сдал своего или что он убил собственного кореша из-за лавэшек? Ведь никто не говорил Корейцу, что он грохнул Хохла за бабки, - пусть мало кто знал, что Хохла убрали, но ведь кое-кто догадывался, наверное. Хохол попрощался с жизнью за то, что он крыса, за то, что самого близкого убил.
Ему впервые пришло в голову, что, возможно, Хохол думал о Вадюхе то, что он думает сейчас о Генке. То, что Вадюха забрал себе бабки, которые можно было поделить на самых близких, по сути опять же скрысятничал - хотя именно Ланский все продумал, именно он все сделал и именно он за эти бабки рисковал, ведь можно было и пулю схавать, и под статью пойти за пирамиды и прочие аферы. Так что вопрос лишь в том, на чьей ты стороне и чьими глазами смотришь на ситуацию.
Он вдруг вспомнил Хохла - таким, каким видел его в последний раз. В густом леске, тихом и безлюдном, жалко улыбающимся разбитыми губами, за которыми виднелись обломки сокрушенных Корейцем передних зубов. Хохол, барственный такой всегда, вальяжный, одетый с иголочки, ухоженный, в последние свои часы, по определению Корейца, был похож на петуха с зоны, который подставит зад любому, в рот возьмет у каждого - лишь бы не трогали. Он и вправду опущенным таким выглядел, все величие облетело с него, как позолота с заброшенного памятника. Он стоял метрах в трех от них с Генкой, сгорбившись, прижимая к себе замотанную загрязнившимся бинтом левую руку с отрубленными Генкой пальцами, глядя на них с надеждой.
Для него, Андрея, это самое жуткое испытание было за всю бандитскую жизнь. Хохол, учитель и наставник, когда-то бывший ближе всех, ближе родителей даже, - улыбался жалко и виновато, догадываясь, зачем его привезли сюда, все еще не веря, что произойдет самое страшное. И продолжал улыбаться, даже когда увидел в руках у Генки ствол - тот самый Вадюхин "Макаров", который был с ним в тот последний день, из которого он положил одного из киллеров и ранил второго. Немного картинно это было - что Кореец взял этот ствол, хранившийся где-то в сейфе у Ольги, - но Генка чужд был картинности, это искренний был порыв.
И он, Андрей, гордившийся тем, что ничего не боится, что, если надо, ни перед чем не постоит, испытал жуткое желание отвернуться и уйти. Но стоял и смотрел - думая о том, что так кончают жизнь крысы. Что тот, кто предал своего близкого, - таким и должен быть его конец. И когда Кореец, выстрелив дважды, протянул ему ствол, взял его не колеблясь - всаживая остаток обоймы в дергающееся нечто, бывшее Серегой Хохлом…
И вот теперь, два с небольшим года спустя, он думал о том, что делать с Корейцем, - как, возможно, Кореец в свое время думал о том, что делать с Хохлом. Или же, наоборот, Кореец тут выступал в роли Хохла, а он в роли Ланского?
"Х…йню несете, Андрей Юрьевич, - сказал себе, ощущая, как кончается действие кокса. - Да, Хохол близкого предал - но чисто за бабки. А тут - тут о другом речь. И кто из вас крыса, ты или Кореец, - это еще выяснить надо…"
"Вот сейчас и выясним, кто есть ху". Он решительно размял в пепельнице сигарный окурок, мигнул фарами впереди стоящему джипу, показывая, что готов ехать. И, выруливая с обочины на дорогу, посмотрел на часы - десять ноль одна. Усмехнувшись невесело мысли о том, что еще утром сказал себе, что если получится все с Аллой, то получится и все остальное, в смысле начала действий против Трубы.
То, что он задумал, получилось - даже лучше, чем можно было представить. А вот все остальное получилось совсем не так…
Ключ повернулся в двери через минуту после того, как дурацкая кукушка на кухне пискнула десять раз подряд. Но она не пошевелилась - так и осталась лежать на диване в гостиной, укутавшись в плед, повернувшись лицом к стене.
В прихожей щелкнул выключатель, потом донеслись звуки шагов, вернее топтания на одном месте. Звуки расстегиваемой молнии, открываемой двери стенного шкафа, потом тяжелое дыхание и сопение, означающие, видимо, что Сергей снимает ботинки. А потом шаги приблизились, прошли мимо, к спальне-кабинету, и снова вернулись, затихнув у двери в гостиную.
- Ты чего, мать, - уже спишь? И Светку спать отправила, что ли? Ну ты даешь…
- Светка у бабушки, - произнесла она тихо. - Что-то самочувствие у меня сегодня не очень - весь день давление высокое. Погода меняется, наверное. Еле от института дошла - и легла вот. Бабушка сама предложила Светку оставить - завтра заберу…
- A-а… Ну ладно…
Он удалился, прикрыл за собой дверь, убрав от нее звуки и тусклый коридорный свет. Даже не спросил, насколько ей плохо, не предложил дать таблетку или принести воды - как всегда, погруженный в себя, в собственные мысли и проблемы, которые для него важнее всего и важнее ее тоже. Но она не обиделась - наоборот, даже рада была, что он ушел и оставил ее в покое. И лежала не двигаясь, глядя в полной темноте в находящуюся перед самым носом спинку дивана. В который раз за вечер превращающуюся в экран, заново демонстрирующий ей события сегодняшнего дня.
И самую яркую его картинку, ставшую для нее жутким откровением. Себя саму, никогда, кажется, не видевшую собственное тело без одежды в полный рост и при свете дня - а сейчас отражающуюся в огромном зеркале его ванной. Абсолютно голую, с безумными глазами, размазанной помадой, всклокоченными зарослями волос на лобке, небритыми ногами, следами его спермы на бедрах. Полупьяную, старую, жалкую, некрасивую, с неожиданно низкой грудью, всю в растяжках и целлюлите, со следами выступающих вен на коротких ногах. Насквозь пропитавшуюся запахом мужчины, потную, стыдно использованную - ужасающуюся собственному отражению в этом зеркале. Которое следовало бы разбить на части - да только вот каждая часть его, даже самый мелкий осколок, сохранила бы увиденную ею картину. Размножая ее многократно, уродуя и делая еще нелепее…
Внутри сжалось все снова, неприятный вкус появился во рту, она вспотела, хотя в комнате было прохладно, от окна дуло. Сил прикрыть глаза, отрезав от себя экран, не было - да к тому же она знала, что это не поможет, что ей суждено просматривать этот фильм ужасов всю ночь. И возможно, несколько последующих ночей. Хотя сейчас последующие ночи ее заботили мало - ей надо было пережить сегодняшнюю.
Ей было так же плохо и неуютно, как давным-давно в детстве, которое она не любила вспоминать. Мать иногда отправляла ее на выходные к бабушке, сердитой, неприветливой и строгой, считающей, что дети в восемь часов вечера должны быть в постели, - к не терпящей возражений полновластной повелительнице старой мрачной квартиры со скрипучим паркетом, заставленной тесно такой же скрипучей старой мебелью. Она, Алла, тогда так же лежала, глядя в спинку дивана, и, едва сдерживая слезы, ожидала, что с подоконника, на котором стояла зеленая винная бутылка, копилка для мелочи, или из-под кровати, или из шкафа в углу комнаты появится нечто страшное, беспощадное, свирепое. И куталась изо всех сил в одеяло, закрывала голову, надеясь спастись, дожить до утра, а там все кончится.
И вот сейчас она снова была той самой маленькой девочкой, боящейся чудовища - только теперь ей некуда было от него прятаться. И бесполезно было накрываться одеялом с головой, потому что оно уже было внутри нее, прочно обосновавшись там. И самое страшное заключалось в том, что чудовище принесло с собой зеркало - чтобы она видела в нем себя и уродливого склабящегося монстра, сидящего в ней, жрущего ее изнутри.
Господи, какое прекрасное настроение у нее было! Накануне, седьмого, вернувшись домой после похода в ресторан, она весь вечер думала об этом походе - посидела у матери, потом кормила Светку, о чем-то с ней разговаривала, потом пришел Сергей и с ним они немного поговорили, но все это делалось механически. А на самом деле она все еще была в ресторане, а когда переносилась на время домой, то вызывала в памяти все новые и новые детали, анализировала его поведение, вспоминала, как он выглядел. Даже вспомнила, какие холеные у него руки, с аккуратными, может даже, покрытыми бесцветным лаком ногтями, с тоненьким кольцом причудливой формы на мизинце. Вспомнила, как аккуратно подстрижена щетина на лице - производящая впечатление английского сада, который ухожен так искусно, что его можно принять за дикорастущий. Вот и у него было так - издалека просто небритый тип, а вблизи сразу видно, что, наверное, регулярно бывает у парикмахера.
Он ей нравился - вряд ли стоило себя обманывать. Скажи она это Ольге, та бы покачала головой одобрительно - одумалась наконец-то. Но это был бы неверный вывод - да, ей было очень приятно мужское внимание, именно этого, именно такого мужчины, но оно совсем не нужно было ей постоянно. Достаточно было этого раза, чтобы почувствовать себя по-другому, причем надолго. Ей в принципе больше вообще ничего не было от него нужно - но коль скоро он так любезно предложил помочь ей с паспортом, то еще раз съездить с ним куда-нибудь, тем более ненадолго, было простым актом вежливости, только и всего.
Но тем не менее, когда собиралась утром, красилась чуть дольше, чем обычно, и одевалась с непривычной тщательностью, сменив любимый шерстяной костюм, в котором была вчера, на длинную черную юбку и красный кашемировый пиджак. Красиво, строго и смело одновременно - смело потому, что никакой блузки под пиджаком, который, впрочем, застегивался так, что надежно прятал бюстгальтер от посторонних глаз. И даже наклонись она, пиджак бы скрыл все, кроме того, что открывал, - кроме шеи, которую она считала красивой, на которой не было пока никаких следов того, что ей уже под сорок.
Она даже полусапожки надела - тонковаты для зимы, но все же лучше, чем тяжелые сапоги, которых так стеснялась вчера в ресторане. Ходить в них по лужам и снегу и льду, правда, было неудобно - но ведь ей надо было всего лишь добраться до института, а дальше предстояло перемещаться на черном "мерседесе".
На кафедре только Нинель Исааковна была - и она даже испытала разочарование, что нет Ольги, которая заметила бы сразу что-то в ее облике и начала бы задавать вопросы, а она бы отвечала на них уклончиво, провоцируя Ольгу на новые и новые предположения и гипотезы. Зато консультация пролетела быстро - и ровно в двенадцать тридцать пять она вышла из института. Чуть волнуясь, перед выходом посмотрев на себя в зеркало, кивнув удовлетворенно. Поправив свою гордость, норковый полушубок, купленный еще три года назад у преподавательницы с кафедры перевода - он тогда почти новенький был, если не обращать внимания на кое-где распоровшиеся швы и потрепанную подкладку, и хотя сумма в триста долларов казалась непомерно высокой, Ольга ее убедила, что надо брать, дешевле в жизни не найдешь.
Андрей уже стоял у института - и белая роза в его руках смотрелась фантастически изысканно. Это было так роскошно - красивый мужчина, стоящий на фоне черной машины в белом пальто, на белом снегу, с белой розой. Ждущий именно ее, и никого другого.
Она снова пожалела, что нет Ольги, - тут же сказав себе, что жалеет об этом только потому, что, увидь ее Ольга с Андреем, больше не приставала бы к ней с разговорами о необходимости завести любовника, замолчала бы раз и навсегда. И тут же заторопилась сесть в машину - перспектива быть увиденной собственными студентами, которым в принципе не было никакого дела до того, кто и зачем ее встречает, тем не менее смущала.
Она не помнила, о чем они говорили по пути - кажется, он снова шутил, а она смеялась. А уже через двадцать минут заполняла анкеты, и сидевшая рядом девица услужливо подсказывала ей, что и где писать. Она вообще вела себя так, словно имеет дело с коронованной особой, которой надо угодить во что бы то ни стало, - и подсказывала осторожно, будто боясь разозлить, и кофе варила, и чуть ли пылинки с нее не сдувала.
Андрей сразу ушел куда-то, поручив ее этой девице - она ее, кстати, разозлила-таки тем, что слишком кокетливой с ним была. И Алла тут же задумалась, не было ли между ними чего, и тут же спохватилась, что ей это безразлично. Хотя и улыбнулась, представив, что эта Лена наверняка многое бы отдала, чтобы поменяться с ней, Аллой, местами. И ей и в голову не приходит, что…
А что ей, собственно, должно прийти в голову? Что она деловая знакомая Андрея - и только. Вряд ли кто-то может принять ее за его любовницу - упаси Господи. Хотя, с другой стороны, пусть принимают - решила, поразившись собственной смелости. В конце концов не настолько она стара и плоха собой, в конце концов он оказывает ей знаки внимания, он настаивает на том, чтобы они куда-то пошли - вот так.
Такие вот глупости лезли в голову - но она смеялась над ними, и они становились легкими, прозрачными и невесомыми, не отягощающими ее никак, не пугающими, но создающими приятную атмосферу, улучшающими настроение. В том мире, в котором она существовала, эти вопросы ее мало заботили, ей безразлично было, кто как на нее смотрит в институте, что о ней думает. А здесь она чувствовала себя по-другому, ей легко было и просто, и никаких дел, проблем и забот.
Она заполнила все быстро, протянув Лене фотографии, сделанные еще лет пять назад и лежавшие дома на всякий случай. Она на них была соответственно на пять лет моложе - и это почему-то было приятно, что в паспорте она сегодняшняя будет собой пятилетней давности. И тут же настроение резко упало - потому что сообразила, что за паспорт надо платить, и возможно, очень много. Он же сказал в прошлый раз, что на этом делают приличные деньги. А у нее с собой было тысяч двести, а может, сто пятьдесят. И сразу не по себе стало - потому что осознала, что сейчас придется задать неизбежный вопрос и услышать неизбежный ответ, а дальше придется играть. Полезть в сумку, артистично спохватиться, что забыла деньги, пообещать завезти их завтра.
Вот только актрисой она была плохой, играть никогда не пыталась, считая, что это глупо и дешево, предпочитая искренность и правду. А когда попыталась - совсем недавно, с Сергеем, в тот день, когда вернулась домой с букетом, - ничего и не вышло. А значит, не получится и сейчас - и она уже видела, как уважение и предупредительность на смазливом лице этой Лены сменятся презрением. Денег нет, а туда же - так примерно.
- А… сколько я должна? - выдавила из себя наконец, с замиранием сердца ожидая ответа. И показалось, что сердце чуть не остановилось совсем, когда та посмотрела на нее недоуменно.
- Я не знаю. Вы как хотели - через месяц? Тогда двести пятьдесят долларов. Если за три недели, то четыреста, а за две… Недорого в общем, сейчас же не сезон, цены низкие. Я у директора уточню, ладно? Одну секунду…
- Елена, ну до чего ж ты меркантильная! - Голос так вовремя появившегося Андрея был полон несерьезной укоризны. - Нет чтобы сказать - для вас бесплатно. Ладно, я с Константином все решил - сказал, через две недели будет. Вы закончили, Алла? Ну тогда все, нам пора…