Забавно. Именно в ту секунду, когда я поднялся на ноги, я понял, насколько пьян, и искренне этому изумился. Лестница крутилась вокруг меня. Силуэт жены расплывался. На ее лице я видел два рта, три или четыре глаза.
Хотите верьте, хотите нет, но со мной такое случилось впервые в жизни, и мне было так стыдно, что я не осмеливался поднять глаза. Я прокрался в квартиру не как триумфатор, а как нашкодивший кот, и все заготовленные фразы вылетели из головы.
– Я думаю… Я думаю, что немного пьян…
Я с трудом втянул носом воздух. Стол, стоящий у открытого окна, был накрыт на двоих. А я-то намеревался отвести жену в ресторан! Но в ту секунду даже не осмелился это предложить.
В конце концов я почти похоронным голосом произнес:
– Свершилось!
– Что свершилось?
Вероятно, она была готова услышать, что меня выгнали из полиции!
– Меня назначили.
– Куда назначили?
Кажется, на глазах у меня выступили слезы. Слезы досады или все же радости? И я сообщил:
– В бригаду особого назначения.
– Сядь. Я приготовлю тебе чашку крепкого кофе.
Она пыталась уговорить меня прилечь, но я не собирался в первый же день назначения не являться на работу. Я уже не припомню, сколько чашек крепкого кофе проглотил. Несмотря на настойчивость Луизы, я не смог ничего съесть. Только принял душ.
В два часа, когда я прибыл на набережную Орфевр, на моем лице играл нездоровый румянец и глаза подозрительно блестели. Все тело было как ватное, голова совершенно пустая.
Я занял свое место в углу и постарался как можно меньше говорить, потому что голос у меня дрожал и почему-то путались слоги.
На следующий день, как будто для того, чтобы подвергнуть меня испытанию, мне поручили первое задержание. Операцию планировали провести в меблированных комнатах на улице Руа-де-Сесиль. За преступником числилось несколько убийств, и следили за ним на протяжении последних пяти дней. Это был иностранец, если я не ошибаюсь, чех – крепко сложенный мужчина, всегда державшийся настороже и не расстававшийся с оружием.
Задача заключалась в том, чтобы обезоружить убийцу до того, как он начнет сопротивляться. Люди подобного рода при аресте начинают палить по толпе, стремясь уничтожить как можно больше народу, пока не пристрелят его самого.
Чех знал, что доигрался, что полиция наступает ему на пятки, но пока не решается арестовывать.
На улице он намеренно держался в гуще толпы, отлично понимая, что мы не рискнем подвергнуть опасности мирных горожан.
Я должен был сопровождать инспектора Дюфура, который уже несколько дней занимался преступником и изучил все его повадки.
Впервые в жизни мне пришлось прибегнуть к маскараду. Появление в дешевой гостинице мужчин, одетых в строгие костюмы, спровоцировало бы панику, во время которой подозреваемый мог бы скрыться.
Мы с Дюфуром переоделись в старые лохмотья и для пущей правдоподобности не брились на протяжении двух суток.
Молодой инспектор, отлично разбирающийся в замках, проник в гостиницу и изготовил нам превосходный дубликат ключа от комнаты убийцы.
Сами мы заняли комнату на той же лестничной площадке еще до того, как чех вернулся на ночлег. Было чуть больше одиннадцати часов вечера, когда люди из наружного наблюдения подали сигнал, что преступник поднимается по лестнице.
План задержания разработал Дюфур, который уже давно работал в отделе.
Преступник в соседней комнате запер дверь на ключ и улегся на кровать, не раздеваясь, положив в пределах досягаемости заряженный револьвер.
Мы не спали. Ждали рассвета. Если меня спросят почему, я отвечу словами моего коллеги, которому я, изнывающий от нетерпения и желания действовать, задал тот же вопрос.
Услышав, что мы входим, убийца первым делом, несомненно, разбил бы газовый рожок, освещающий комнату. Мы бы оказались в темноте, что дало бы правонарушителю несомненное преимущество.
– На заре преступнику всегда сложнее оказывать сопротивление, – утверждал Дюфур, и впоследствии я убедился в правоте его слов.
Крадучись, мы вышли в коридор. Дом спал. Дюфур со всеми возможными предосторожностями повернул ключ в замке.
Так как я был более высоким и тяжелым, мне предстояло ворваться в комнату первым, что я и сделал. Прыжок – и я уже лежу на мужчине, распростертом на постели, и пытаюсь скрутить его, хватаясь за все, что подворачивается под руки.
Не могу сказать точно, сколько времени длилась наша борьба, но она показалась мне бесконечной. В какой-то момент я понял, что мы катаемся по полу. Прямо перед собой я видел злобное лицо преступника. Лучше всего мне почему-то запомнились большие, поблескивающие зубы. Чех вцепился рукой в мое ухо и пытался его оторвать.
Я не знал, чем занят мой коллега, как вдруг увидел, что черты противника исказились от боли и бешенства. Я почувствовал, как понемногу ослабевает его хватка. Когда я смог оглянуться, то обнаружил инспектора Дюфура, который сидел на полу и выкручивал ногу чеха, и я готов поклясться, что полицейский провернул ее дважды.
– Наручники! – скомандовал мой напарник.
Я неоднократно надевал их на менее опасных особ, например на слишком упрямых девиц. Но силовое задержание я осуществлял впервые, и лязг наручников поставил точку в сражении, которое имело все шансы закончиться для меня весьма плачевно.
Когда люди рассуждают о так называемом нюхе полицейского, или о его методах, или о его интуиции, мне всегда хочется ответить:
– А есть ли нюх у вашего сапожника и вашего кондитера?
И тот, и другой потратил долгие годы на обучение. Каждый из них в совершенстве владеет своим ремеслом, знает все о своей профессии.
Они ничем не отличаются от служащих с набережной Орфевр. Вот почему все рассказы о полицейских, которые я прочитал, в том числе и рассказы моего друга Сименона, не совсем точны.
Мы, сидя в наших кабинетах, составляем отчеты. Об этом многие забывают, хотя написание рапортов тоже является частью нашей профессии. Я сказал бы, что мы тратим намного больше времени на административные дела и всякую писанину, чем на расследование как таковое.
Нам приходится общаться с пожилыми людьми, ожидающими в приемной, которые зачастую выглядят крайне раздраженными и требуют, чтобы их немедленно принял сам начальник полиции. Бесполезно повторять, что у начальника не хватит времени на встречи со всеми посетителями, желающими поговорить с ним лично и полагающими, что их дело – самое важное.
Изо дня в день повторяется одно и то же: уставший канцелярский служащий твердит, словно литанию: "Он настаивает, что это вопрос жизни и смерти".
– Ты примешь его, Мегрэ?
Рядом с кабинетом инспекторов находится небольшая комната, предназначенная для подобных встреч.
– Садитесь. Сигарету?
Чаще всего посетитель еще не успевает сказать, где он работает, к какому сословию принадлежит, а мы уже все знаем.
– Это очень деликатное дело, сугубо личное.
Банковский кассир или страховой агент, человек, привыкший к спокойной и размеренной жизни.
– Ваша дочь?
Речь идет или о сыне, или о дочери, или о жене. И мы заранее можем рассказать слово в слово ту историю, которую он намерен изложить. Нет, его сын не украл деньги из кассы хозяев. Его жена не сбежала с молодым любовником.
Это дочь, прекрасно воспитанная девушка, о которой нельзя сказать ничего плохого. Она не ходила по гостям, жила в отчем доме и помогала матери вести домашнее хозяйство.
Ее подруги столь же серьезны, как и она сама. Она почти никогда не выходила одна на улицу. И вдруг она исчезла, прихватив часть своих вещей.
И что я мог на это ответить? Что каждый месяц в Париже исчезает почти шестьсот человек, что разыскать удается лишь две трети?
– Ваша дочь очень красива?
Он принес несколько фотографий, убежденный, что они помогут поискам. Если она действительно красива – тем хуже, шансы на то, что беглянку найдут, резко сокращаются. Если же она не слишком хороша собой, то, скорее всего, девушка вернется сама через несколько дней или недель.
– Положитесь на нас. Мы примем необходимые меры.
– Когда?
– Сейчас же.
Он будет звонить нам каждый день, по два раза на дню, а нам нечего будет ему ответить, потому что у нас просто нет времени, чтобы заниматься пропавшей девицей.
Почти всегда после короткого расследования мы узнаем, что имелся некий молодой человек, живущий по соседству, или ученик бакалейщика, или брат одной из подруг, и он тоже исчез в тот же день, что и она.
Не можем же мы прочесать весь Париж и всю Францию в поисках сбежавшей девушки! Поэтому уже на следующей неделе ее фотография попадает в коллекцию размноженных снимков, которые рассылаются в комиссариаты, различные полицейские и пограничные службы.
Одиннадцать часов вечера. Телефонный звонок из центра Дежурного полицейского поста, расположенного напротив, в здании муниципальной полиции – туда поступают все телефонные вызовы, и каждый из них записывается на специальном табло, занимающем почти всю поверхность стены.
Из полицейского участка Пон-де-Фландр поступило сообщение, что в баре на улице Криме произошло преступление.
Нам необходимо пересечь весь город. Это сегодня в распоряжении криминальной полиции имеется несколько автомобилей, но в прежние времена нам приходилось нанимать фиакр, позже такси, и мы не были уверены, что затраты на транспорт будут возмещены.
Бар, расположенный на углу улицы, еще открыт, витрина разбита; неподалеку от заведения жмутся малочисленные зеваки: в этом квартале люди предпочитают не попадаться на глаза полиции.
Полицейские в форме уже здесь, как и "скорая помощь"; иногда на место преступления прибывает квартальный комиссар или его заместитель.
На полу, среди древесных опилок и плевков, лежит скорчившийся человек, рука зажимает рану на груди, из которой течет струйка крови, уже образовавшая порядочную лужу.
– Мертв!
Рядом с телом тут же, на полу, валяется чемоданчик, который убитый держал в руке в момент падения. Чемоданчик открылся, из него выпали порнографические открытки.
Встревоженный владелец бара маячит неподалеку, стараясь произвести наилучшее впечатление.
– Все было спокойно, как обычно. У нас приличное заведение.
– Вы его раньше видели?
– Никогда.
Это следовало предвидеть. Даже если хозяин знал погибшего так же хорошо, как родного брата, он все равно будет утверждать, что сегодня этот мужчина пришел в бар впервые.
– Что произошло?
Мертвец – невзрачный мужчина среднего возраста, или, скорее, мужчина без возраста. Его одежда стара, отличается сомнительной чистотой, воротник рубашки черен от грязи.
Бесполезно искать его семью, квартиру, в которой он жил. Этот тип – обитатель второразрядных меблированных комнат, откуда он выбирался в окрестности Тюильри или Пале-Рояль, чтобы торговать непотребными картинками.
– Было еще три или четыре посетителя…
Излишне интересоваться, где они сейчас. Они уже упорхнули и ни за что не вернутся, чтобы дать свидетельские показания.
– Вы их знаете?
– Едва-едва. Видел пару раз.
Черт возьми! Ответы известны заранее.
– Незнакомец вошел и устроился за стойкой бара, прямо напротив убитого.
На изогнутой подковой барной стойке валяются опрокинутые рюмки, в воздухе стоит запах дешевого алкоголя.
– Они не перемолвились ни словечком. Но было видно, что первый испугался. Он уже засунул руку в карман, чтобы расплатиться…
Все верно, оружия при потерпевшем не оказалось.
– Тогда другой, ничего не говоря, вытащил пушку и выстрелил три раза подряд. Он, без сомнения, продолжил бы пальбу, но револьвер заклинило. Тогда он спокойно надвинул шляпу на лоб и ушел.
Показания записаны. И нет нужды ни в каком нюхе. Круг, в котором следует искать убийцу, весьма ограничен.
Торговцев порнографическими картинками не так уж много. И у нас есть сведения почти о каждом из них. Периодически они попадают в руки полиции, отбывают незначительный срок в тюрьме и возвращаются к своему грязному промыслу.
На ботинках мертвеца – его ноги грязные, носки дырявые – стоит торговый знак Берлина.
Убитый – новичок. Должно быть, ему дали понять, что все места в этом бизнесе давно поделены. Или же он был подручным какого-то торговца, доверившего ему товар, а тот присвоил себе выручку.
Расследование займет три, от силы четыре дня, редко больше. Будут сразу же задействованы инспекторы из бригады, занимающейся меблированными комнатами, и уже к следующему вечеру мы узнаем, где проживала жертва.
Полиция нравов получит его фотографию и проведет собственное расследование.
Во второй половине того же дня в окрестностях Тюильри мы арестуем нескольких типов, которые с загадочным видом предлагают прохожим такой же сомнительный товар.
Мы будем с ними не слишком обходительны. В прежние времена с ними обошлись бы еще круче.
– Ты видел этого типа?
– Нет.
– Уверен, что никогда не встречал его?
На чердаке нашего ведомства существует крошечный, очень узкий, очень темный карцер, скорее напоминающий платяной шкаф; он помогает освежить память молодчикам подобного рода, и уже через несколько часов они барабанят в дверь.
– Мне кажется, я вспомнил…
– Фамилия?
– Я знаю только имя: Отто.
Клубок начинает медленно разматываться, но рано или поздно он размотается до конца, как ленточный червь.
– Он педик!
Отлично! Факт, что убитый был гомосексуалистом, еще более сужает круг поисков.
– Он захаживал на улицу Бонди?
Это почти неизбежно. Именно там находится маленький бар, который посещают почти все педерасты, стоящие на самой нижней ступени социальной лестницы. Существует еще один, на улице Лапп, но его предпочитают посещать туристы.
– С кем ты его видел?
Дело почти закончено. Остается только задержать преступника и добиться от него признания, которое он должен подписать.
Не все дела так просты. Иногда расследование длится несколько месяцев. Порой мы арестовываем виновного лишь по истечении лет, и то случайно.
Но всегда, или почти всегда, процедура остается неизменной.
Мы должны изучить.
Изучить среду, в которой было совершено преступление, изучить образ жизни, привычки, обычаи, реакции людей, замешанных в нем, изучить жертву, преступника и рядовых свидетелей.
Мы должны уметь погружаться в их мир, не испытывая удивления, уметь держаться с ними запросто, и, естественно, говорить на их языке.
Эту истину следует помнить, когда речь заходит о бистро близ Ла-Виллет или Порт д’Итали, об арабах, о поляках или об итальянцах с городских окраин, о танцовщицах с площади Пигаль или молодчиках из района Терн.
Эту истину следует помнить, когда речь идет о бегах или азартных играх, о специалистах по взлому сейфов или о налетчиках на ювелирные магазины.
Вот почему мы в течение долгих лет измеряем шагами улицы, поднимаемся по лестницам или подстерегаем воришек в больших магазинах. И это время нельзя считать потерянным.
Как сапожник, как кондитер, мы учимся своему ремеслу, с той лишь разницей, что наше обучение длится почти всю жизнь, потому что круг людей, с которыми нам приходится работать, практически безграничен.
Проститутки, карманники, карточные шулера, воры-профессионалы, заставляющие вспомнить об американских гангстерах, или специалисты по подделке чеков узнают друг друга с первого взгляда.
То же самое можно сказать и о полицейских, прослуживших много лет. И дело не в усах или кованых ботинках.
Я полагаю, что все дело в глазах, во взгляде, в реакции – или, скорее, в отсутствии оной – на людей, на нищету, на отклонение от нормы.
Нравится это авторам романов или нет, полицейский прежде всего профессионал. И государственный служащий .
Он не играет в загадки и разгадки, не приходит в возбуждение от более или менее увлекательной охоты.
Когда полицейский проводит ночи под дождем, наблюдая за дверью, которая не открывается, или за освещенным окном, когда терпеливо ищет на бульварах или террасах кафе знакомое лицо, когда часами допрашивает бледное от ужаса существо, – он выполняет свою ежедневную работу.
Он зарабатывает на жизнь, старается самым честным образом отработать те деньги, которые в конце каждого месяца правительство выплачивает ему в награду за службу.
Я знаю, что моя жена, прочитав эти строки, покачает головой, посмотрит на меня с упреком и, возможно, тихо скажет:
– Ты, как обычно, преувеличиваешь!
Вероятно, затем она добавит:
– Ты сформируешь ложное мнение о себе и своих коллегах.
Она права. Возможно, я преувеличиваю, но делаю это несколько по-другому, чем она думает. Это реакция на шаблонные представления о нашей профессии, которые так меня раздражают.
Сколько раз после появления очередной книги Сименона мои коллеги бросали на меня насмешливые взгляды, когда я входил в свой кабинет!
В их глазах я читал: "Ну надо же! Явился сам Бог-Вседержитель!"
Именно поэтому я так настаиваю на слове "служащий", которое многим кажется унизительным.
Я был им почти всю жизнь. Благодаря инспектору Жакмэну я стал им в ранней молодости.
Как в свое время мой отец стал управляющим поместьем. И я испытываю ту же гордость. И я тоже стремлюсь узнать все о моей профессии и честно выполнять свой долг.
Разница между другими чиновниками и теми, кто служит на набережной Орфевр, заключается в том, что последние в некотором роде балансируют между двумя мирами.
Одеждой, воспитанием, квартирами, манерой поведения они ничем не отличаются от любых других представителей среднего класса. Они так же мечтают о скромном загородном домике.
Тем не менее большую часть своей жизни они находятся в контакте с изнанкой этого мира, с отбросами общества, с подонками, зачастую являющимися врагами социума.
И подобное положение вещей поражает меня, заставляя испытывать дискомфорт.
Я живу в благоустроенной квартире, где меня всегда встречает дивный аромат томящихся на плите блюд, в которой все без изысков, зато уютно и чисто. В окно я вижу такие же буржуазные квартиры, как моя, молодых мам, прогуливающихся с детишками на бульваре, домашних хозяек, отправившихся за покупками.
Конечно, я принадлежу к тому кругу, который принято назвать добропорядочными гражданами.
Но все же я знаком с совершенно другими людьми, я знаю их достаточно близко, чтобы между нами наладился определенный контакт. Девицы, стоящие перед пивной на площади Республики, знают, что я понимаю их язык, разбираюсь в их отношениях. Отпетый хулиган, шныряющий в толпе, тоже это знает.
Как знают и все остальные, кого я встречал, кого я встречаю каждый день и с чьей тайной жизнью соприкасаюсь.
Достаточно ли этого, чтобы возникло нечто вроде родственной связи между преступником и полицейским?
И речь сейчас не о том, что преступников следует поддерживать, одобрять или, более того, прощать. Речь также не о том, что их следует идеализировать, создавать вокруг них некий ореол привлекательной таинственности, как это было модно в эпоху моей юности.
Я говорю о том, что на них следует смотреть как на некую данность, смотреть, вооружившись знанием.