Без любопытства, потому что любопытство быстро притупляется.
И конечно, без ненависти.
Просто смотреть на них как на людей, реально существующих, принимать их как явление и понимать, что ради здоровья общества, ради установленного порядка, который приходится волей-неволей поддерживать, этих индивидуумов следует держать в определенных границах и наказывать, когда они их переступают.
И преступники тоже это знают! И они не имеют к нам претензий. Они повторяют:
– Вы делаете свое дело.
А что они думают о нашей профессии, я предпочитаю не знать.
Разве удивительно, что после двадцати пяти – тридцати лет службы наша походка становится тяжелой, а взгляд еще тяжелее? А иногда в нем появляется пустота.
– Неужели вам не противно?
Нет! Уж точно не противно! Вероятно, благодаря моей профессии я обзавелся прочным запасом оптимизма.
Перефразируя высказывание моего преподавателя закона Божьего, я бы охотно сказал: "Малые знания удаляют нас от человека, многие знания приводят нас к нему".
И именно потому, что я видел самые страшные пороки, я уверился, что они всегда уравновешиваются простым мужеством, доброй волей или смирением.
Отъявленные мерзавцы редки, и большая часть из тех, с кем я столкнулся, к несчастью, находятся вне моей досягаемости, вне нашего поля деятельности.
Что касается остальных, то я всегда старался помешать им, проследить за тем, чтобы они натворили как можно меньше зла или заплатили за то зло, которое уже кому-то причинили.
А что же дальше? Счет оплачен.
И не следует к нему возвращаться.
Глава 8
В которой речь идет о площади Вогезов, о девушке, которая собирается замуж, и о записках мадам Мегрэ
– В сущности, – сказала Луиза, – я не вижу большой разницы.
Когда моя жена читает то, что я написал, я всегда испытываю смутное беспокойство и заранее готовлю ответы на возможные замечания с ее стороны.
– Разницы между чем и чем?
– Между тем, что пишешь ты, и тем, что пишет Сименон.
– А!
– Возможно, мне не следовало озвучивать свое мнение.
– Нет, что ты! Что ты!
Тем не менее если она права, то я напрасно взвалил на себя этот труд. А очень может быть, что она права, и тогда я взялся за дело не с того конца, представив все не так, как задумывал.
Или же пресловутое изречение о "подправленной" и "голой" правде не настолько парадоксально, как можно было бы подумать.
Я старался изо всех сил. Сначала многие вещи казались мне весьма существенными, многие мысли я намеревался развить, но бросил это занятие на полпути.
В моей библиотеке на полках рядами стоят тома Сименона, испещренные моими пометками. Я кропотливо вносил эти пометки синим карандашом, заранее предвкушая то удовольствие, которое я испытаю, исправляя допущенные автором ошибки. И не важно, почему он их допустил: по незнанию, из желания приукрасить рассказ или потому, что не мог набраться мужества позвонить мне, чтобы перепроверить ту или иную деталь.
Ну и зачем все это? Я бы выглядел мелочным брюзгой. В конце концов я и сам поверил, что все это не так уж и важно.
Больше всего меня раздражала привычка писателя смешивать даты, помещать более позднее расследование в начало моей карьеры или, наоборот, превращать моих инспекторов в желторотых новичков, в то время как они уже стали солидными отцами семейства.
У меня даже возникло намерение – признаюсь, впоследствии я от него отказался – при помощи тетради с газетными вырезками, так бережно собираемыми моей женой, восстановить точную хронологию самых важных дел, в расследовании которых я принимал участие.
– Почему бы и нет? – ответил Сименон. – Превосходная идея. Эти исправления можно внести в мои книги при переиздании.
И добавил без малейшей иронии:
– Только, дружище Мегрэ, вам придется быть настолько любезным, чтобы проделать всю эту работу самому, так как я никогда не наберусь мужества перечитать собственные романы.
Итак, я сказал все, что намеревался сказать. И пусть я сделал это неумело, мои коллеги меня поймут – как и все те, кто в той или иной степени разбирается в профессии полицейского. А ведь я и хотел поговорить в основном не о себе, а о нашей профессии.
И все же, надо полагать, я упустил нечто важное. Я слышу, как моя жена осторожно приоткрывает дверь столовой, где я работаю, и входит на цыпочках.
Прежде чем снова уйти столь же тихо, как и вошла, она кладет на стол маленький клочок бумаги с карандашной надписью. Я читаю:
"Площадь Вогезов".
Не могу удержаться от довольной улыбки, потому что эта записка доказывает, что ей тоже хотелось бы исправить некоторые пункты в книгах Сименона (по крайней мере один), и по той же причине, по которой это делаю я: из любви к точности, а быть может, из верности.
Луиза верна нашей квартире на бульваре Ришар-Ленуар, которой мы никогда не изменяли и которую мы сохранили по сей день, хотя приезжаем сюда редко, поскольку живем за городом.
В некоторых книгах Сименон переселил нас на площадь Вогезов, не предоставив разумного объяснения.
Следовательно, я исполняю поручение жены. Это правда, в течение нескольких месяцев мы жили на площади Вогезов. Но это была не наша квартира.
В тот год домовладелец наконец-то решился на ремонт, в котором здание нуждалось уже давно. Рабочие установили вдоль фасада леса, закрывшие окна. Другие рабочие принялись сверлить стены и полы, чтобы провести центральное отопление. Нам обещали, что ремонт продлится не более трех недель. Прошло две недели, а дело не сдвинулось с мертвой точки, и, как назло, в это время рабочие объявили забастовку, срок которой невозможно было предугадать.
Сименон уезжал в Африку, где он должен был провести около года.
– Почему бы до окончания ремонта вам не пожить в моей квартире на площади Вогезов?
Итак, мы переехали на площадь Вогезов, в дом 21, если быть точным, но это никоим образом нельзя рассматривать как измену нашему старому доброму бульвару.
Однажды, тоже без предупреждения, Сименон отправил меня на пенсию, хотя в то время впереди у меня оставался еще не один год службы.
Мы только что купили дом в Мён-сюр-Луар и проводили там выходные, когда я не дежурил. Писатель приехал нас навестить. Окружающий вид настолько очаровал его, что в следующей книге романист предвосхитил события, самым наглым образом состарив меня, и поселил в деревне.
– Это немного изменит атмосферу, – заявил мне Сименон, когда я возмутился. – Набережная Орфевр начала мне надоедать.
Читатель простит мне, что я выделил эту фразу, которая показалась мне невероятной.
Это ему , видите ли, стала надоедать набережная Орфевр, мой кабинет, моя ежедневная работа в криминальной полиции!
Что впоследствии не помешало Сименону – и, вероятно, не помешает в будущем – вновь рассказывать о моих полицейских расследованиях, жонглируя датами и превращая меня то в шестидесятилетнего старика, то в сорокапятилетнего мужчину.
Моя жена снова появилась в столовой. В загородном доме у меня нет кабинета, я не вижу в этом надобности. Когда мне случается работать, я устраиваюсь в столовой, а Луиза хлопочет на кухне, ведь ей это нравится. Я смотрю на мадам Мегрэ, думая, что она хочет мне что-то сказать. Но в ее дрожащей руке зажата еще одна записка, которую она робко кладет передо мной.
На сей раз это список. Подобные списки она пишет мне на страницах, вырванных из блокнота, который я ей принес.
Она вспомнила моего племянника, и я понимаю почему. Речь идет о сыне ее сестры. Однажды, когда в душе юноши полыхал священный огонь, я привел его в полицию.
Сименон не раз упоминал о нем, а затем парень совершенно неожиданно исчез из его книг, поэтому я догадался, что смущало Луизу. Она решила, что некоторым читателям это может показаться двусмысленным и они подумают, что ее племянник наделал каких-то глупостей.
На самом деле все просто. Молодой человек не проявил блестящих способностей, его надежды не оправдались, поэтому он с радостью принял предложение своего тестя, владевшего крупной мыловарней в Марселе, и стал работать на его заводе.
Следующим в списке стояло имя Торранс, толстяк Торранс (я припоминаю, что Сименон убил его вместо совершенно другого инспектора, который действительно погиб прямо у меня на глазах в одном из отелей на Елисейских Полях).
У Торранса не было тестя-мыловара. Зато он отличался редким жизнелюбием и предприимчивостью, а комбинация этих качеств мало совместима с жизнью обычного служащего.
Он ушел из полиции и основал частное сыскное агентство, причем очень серьезное агентство. Я подчеркиваю данный факт, потому что не многим удается организовать действительно хорошую частную сыскную службу. Он еще долго приходил на набережную Орфевр: попросить о помощи, навести кое-какие справки или просто подышать воздухом родного ведомства.
Торранс обзавелся огромной американской машиной, которая время от времени останавливается перед дверью нашей конторы. Каждый раз толстяка сопровождает красивая дама, все время другая, и каждый раз бывший полицейский с неподражаемой искренностью представляет ее нам как свою невесту.
Я читаю третье имя – малыш Жанвье, как мы всегда его называли. Он еще продолжает служить на набережной Орфевр. Интересно, его до сих пор величают "малышом"?
В своем последнем письме он сообщал мне с некой долей уныния, что его дочь собирается замуж за инженера.
И наконец, Люка, который в настоящее время, вероятно, сидит, как обычно, в моем кабинете, на моем месте, и курит одну из моих трубок – ее он со слезами на глазах выпросил у меня на память.
Я дошел до последнего слова списка. Сначала я решил, что это имя, которое мне не удается разобрать.
Тогда я отправился на кухню, где с удивлением обнаружил, что на улице светит яркое солнце. Когда я работаю, то закрываю ставни в столовой, полагая, что полутень создает соответствующую атмосферу.
– Закончил?
– Нет. Здесь какое-то слово, которое я не могу разобрать.
Мадам Мегрэ смутилась.
– Это совсем не важно.
– И все-таки, что это?
– Ничего. Не обращай внимания.
Разумеется, я настоял на ответе.
– Сливовица! – наконец призналась жена, отворачиваясь.
Она знала, что я начну хохотать, и я тут же не преминул это сделать.
Когда речь шла о моем злополучном котелке, о пальто с бархатным воротником, о печи, которую следует топить углем, или о кочерге, я чувствовал, что мое желание все изменить кажется Луизе глупым ребячеством.
Тем не менее моя супруга неразборчиво написала в самом конце списка слово "сливовица", и я полагаю, писала она неразборчиво намеренно, стыдясь своего поступка. С такой же стыдливостью она вносит в список товаров, которые необходимо купить в городе, какую-нибудь мелочь, столь необходимую женщинам.
В своих романах Сименон упоминал о некой бутыли, которую всегда можно обнаружить в буфете на бульваре Ришар-Ленуар. Теперь она имеется и в нашем загородном доме – ее ежегодно привозит из Эльзаса сестра жены. Этот ритуал стал священным в нашей семье.
Так вот, Сименон необдуманно сообщил читателю, что бутылка заполнена сливовицей. А на самом деле в ней малиновая наливка. Ни один эльзасец не спутает эти напитки.
– Я внес поправку, Луиза. Твоя сестра будет довольна.
На сей раз я оставил дверь на кухню открытой.
– Больше ничего?
– Напиши Сименону, что я вяжу носочки для…
– Послушай, дорогая, речь идет не о письме!
– Да, правда. Тогда сделай пометку, что об этом следует упомянуть в письме. И пусть не забудут прислать фотографию, как обещали.
Затем она добавила:
– Я могу накрывать на стол?
Вот, собственно, и все.
Мён-сюр-Луар, 27 сентября 1950 года
Первое дело Мегрэ
Глава 1
Показания флейтиста
Черная балюстрада делила комнату на две части. Со стороны, предназначенной для посетителей, возле выбеленной известью стены, увешанной объявлениями, стояла одна черная скамья без спинки. С другой стороны виднелись столы, чернильницы, стеллажи с пухлыми регистрационными журналами, тоже черные, так что все в комнате было черно-белым. Но самое главное – на листе железа возвышалась чугунная печка, какие сегодня можно встретить лишь на вокзалах небольших городов, с трубой, которая сначала поднималась к потолку, затем изгибалась, шла через всю комнату и исчезала в стене.
Полицейского с румяным лицом, который расстегнул свой мундир и пытался уснуть, звали Лекёр.
Часы с круглой черной окантовкой показывали двадцать пять минут второго. Время от времени потрескивал единственный включенный газовый рожок. Иногда без видимой причины начинала гудеть печка.
На улице спокойствие ночи временами нарушалось все более редкими взрывами петард, песней какого-нибудь пьяницы или шумом фиакра, проезжающего по мостовой.
За столом слева сидел секретарь комиссариата квартала Сен-Жорж и, как школьник, шевелил губами, склонившись над недавно вышедшей брошюрой "Курс описания примет (словесный портрет) для офицеров и инспекторов полиции".
На внутренней стороне обложки чья-то рука вывела печатными буквами: "Ж. Мегрэ".
Уже в третий раз с начала ночи молодой секретарь комиссариата вставал, чтобы помешать угли в печке. Именно об этой печке он будет с ностальгией вспоминать всю свою жизнь и почти такую же увидит однажды на набережной Орфевр, которую позже, когда в помещениях криминальной полиции установят центральное отопление, окружной полицейский комиссар Мегрэ, начальник специальной бригады, сохранит в своем кабинете.
Дело было 15 апреля 1913 года. Криминальная полиция в ту пору еще называлась сыскной. Утром некий иностранный монарх торжественно прибыл на вокзал Лонгшам, где его встретил президент Республики. Правительственные ландо в сопровождении парижской жандармерии при полном параде прошествовали по авеню дю Буа до Елисейских Полей между двумя рядами людей и знамен.
В Парижской опере устроили пышные торжества, на улицах взрывались фейерверки, толпа веселилась вовсю, и шум народных гуляний только начинал стихать.
Полиция была измучена. Несмотря на принятые меры безопасности, предусмотрительно произведенные аресты и достигнутые договоренности с потенциально опасными лицами, все до самого конца опасались взрыва бомбы какого-нибудь анархиста.
Кроме Мегрэ и агента Лекёра в половине второго ночи в полицейском участке Сен-Жорж на тихой улице Ларошфуко никого не было.
Оба подняли головы, услышав торопливые шаги по тротуару. Дверь распахнулась. Молодой мужчина, запыхавшись, озирался вокруг, ослепленный светом газового рожка.
– Где комиссар? – спросил он прерывающимся голосом.
– Я его секретарь, – ответил Мегрэ, не вставая со стула.
Он еще не знал, что с этой минуты начинается его первое в жизни расследование.
Мужчина был светловолосым, щуплым, с голубыми глазами и лихорадочным румянцем на щеках. Поверх фрака было надето серо-бежевое пальто, в одной руке он держал шляпу-котелок, а другой время от времени ощупывал свой распухший нос.
– На вас напали хулиганы?
– Нет. Я пытался помочь женщине, звавшей на помощь.
– На улице?
– В особняке на улице Шапталь. Мне кажется, вам нужно срочно туда отправиться. Он вытолкал меня за дверь.
– Кто?
– Слуга вроде дворецкого или консьержа.
– Может, расскажете все с самого начала? Что вы делали на улице Шапталь?
– Возвращался с работы. Меня зовут Жюстен Минар. Я работаю вторым флейтистом в оркестре "Концерты Ламурё", но по вечерам играю в ресторане "Клиши". Живу я на улице Энгьен, напротив редакции "Пти Паризьен". Каждую ночь я прохожу через улицу Баллю, затем иду по улице Шапталь.
Как добросовестный секретарь, Мегрэ записывал показания блондина.
– Где-то посередине улицы, которая почти всегда безлюдна, я заметил припаркованный автомобиль "Дион-Бутон" с работающим двигателем. За рулем сидел мужчина, одетый в серую кожаную куртку, а его лицо было почти полностью скрыто за темными очками. Когда я с ним поравнялся, на третьем этаже распахнулось окно.
– Вы запомнили номер дома?
– 17-бис. Это особняк с воротами. Все остальные окна были темными. Свет горел лишь во втором окне слева, в том, которое открылось. Я поднял голову и увидел женщину, которая попыталась выглянуть и крикнула: "На помощь!.."
– И что вы сделали?
– Погодите. Кто-то из находившихся в комнате, должно быть, дернул ее назад. В тот же момент раздался выстрел. Я обернулся к автомобилю, мимо которого только что прошел, и тот резко рванул с места.
– Вы уверены, что услышали не звук мотора, а именно выстрел?
– Да, уверен. Я подошел к двери и позвонил.
– Вы были один?
– Да.
– Вооружены?
– Нет.
– И что вы собирались делать?
– Но…
Вопрос настолько сбил с толку флейтиста, что он растерянно замолчал. Если бы не его светлые усы и несколько волосков на бороде, ему вполне можно было бы дать лет шестнадцать.
– Соседи что-нибудь слышали?
– Судя по всему, нет.
– Вам открыли дверь?
– Не сразу. Я позвонил трижды. Затем принялся стучать ногой в дверь. В конце концов я услышал шаги, кто-то снял цепочку, отодвинул засов. Вход был не освещен, но прямо напротив дома стоит газовый фонарь.
Один час сорок семь минут. Флейтист время от времени с тревогой поглядывал на часы.
– Высокий тип в черном костюме дворецкого спросил, что мне нужно.
– Он был полностью одет?
– Ну да.
– В брюках и при галстуке?
– Да.
– И при этом в доме не было света?
– Кроме комнаты на третьем этаже.
– Что вы ему сказали?
– Не помню. Я хотел пройти.
– Зачем?
– Чтобы посмотреть, что происходит. Он преградил мне путь. Я сказал ему о женщине, звавшей на помощь.
– Его это смутило?
– Он угрюмо смотрел на меня и молча пытался оттеснить к двери.
– Что потом?
– Буркнул, что мне почудилось, что я пьян, что-то еще в этом же роде, а затем из темноты раздался голос, словно говорили с лестничной площадки второго этажа.
– Что именно сказали?
– "Поторопитесь, Луи!"
– А дальше?
– Он принялся толкать меня еще сильнее, а поскольку я сопротивлялся, ударил меня по лицу. Я очутился на тротуаре перед закрытой дверью.
– На третьем этаже все еще горел свет?
– Нет.
– Машина не возвращалась?
– Нет. Может быть, нам уже пора туда пойти?
– Нам? Вы что же, намерены меня сопровождать?
Это было одновременно комично и трогательно: контраст между почти женственной хрупкостью флейтиста и его полным решимости видом.
– Разве не я только что получил по физиономии? Кстати, я подаю жалобу.
– Это ваше право.
– Но нам лучше заняться этим прямо сейчас. Вы не находите?
– Вы назвали мне номер дома?
– 17-бис.