Марсьяль замечает на стене еще одну фотографию, еще одно счастливое мгновение: бабушка, внука явно балующая, повела его в "Ванильный дом". Ладошка у Софы вялая, безвольная. Голая рука покрылась мурашками и чуть дрожит. Марсьяль вздыхает, отводит взгляд и наконец решается.
- Ты должна поверить мне, Софа. Поверь мне.
Он откашливается, прочищает горло.
- Я… я не убивал твою маму. Я никого не убивал, маленькая моя. Никого!
Ладошка Софы - словно мыло, тающее в его руке. Марсьяль смотрит на стену, на фотографии, он неспособен больше ни на какие проявления близости, он не может ни обнять дочку, ни прижать к себе, ни пропустить сквозь пальцы ее длинные волосы.
Он даже взгляда ее избегает. У него перед глазами назойливо пляшут три короткие фразы.
Встреча завтра
В бухте Каскадов
Приходи с девочкой
Он начинает говорить. Он понимает, что утешить Софу - это только первый этап. Затем он должен будет ее убедить. Она ему необходима.
- Ты должна быть смелой, Софа. Ты… ты помнишь, на стекле машины была записка, вчера, на стоянке у отеля. Этой запиской мне назначили встречу на другом конце острова, у подножия большого вулкана, в таком месте, которое называется бухта Каскадов.
Марсьяль сжимает в руке пять крохотных, насквозь мокрых пальчиков - как пропитанная слезами губка.
- Мы должны туда добраться, Софа. Завтра. Это будет трудно, очень трудно, там, снаружи, повсюду полицейские, которые нас ищут, но мы должны это сделать…
Софа всхлипывает, с трудом сквозь слезы выговаривает четыре слова:
- И найдем живую маму?
Очень долгая пауза, она длится целую вечность.
- Я бы очень этого хотел, Софа…
21 ч. 34 мин.
Марсьяль открыл окно ванной комнаты, то, что выходит в маленький внутренний дворик, невидимый с улицы. Вернее, приоткрыл всего на несколько сантиметров, только для того, чтобы выпустить дым, который поднимается к звездному небу.
Между пальцев у него зажата самокрутка. Сколько же лет он не курил коноплю. Он купил травку на улице Бойни, у китайца, того самого, у которого купил телефон.
Покупать травку…
Обхохочешься. Он почувствовал себя булочником на пенсии, который каждое утро ходит за хлебом. Еще немного - и он начал бы давать китайцу советы насчет его мелкой торговли.
Он снова затягивается. Звезды в небе на мгновение тускнеют, а потом снова рассыпаются, будто в калейдоскопе, за разбитым стеклом окна.
Во дворе поют какие-то ночные птицы. Марсьяль позабыл их названия, он помнит только серых воробьев парижских предместий.
Он почти все позабыл.
Когда три дня назад он отправился на улицу Бойни, ему пришлось пройти мимо старого автовокзала. Под фонарями, перед разрисованной стеной, ждали с десяток шлюх, и Марсьяль непроизвольно замедлил шаг.
Он поискал взглядом среди этих метисок Алоэ. Ее там не было. Он скользил взглядом по девочкам, похоже несовершеннолетним, по креолкам с платиновыми волосами, по толстухам в тесной одежде, но ни одна из них не была на нее похожа. Или он ее не узнал. Последний раз он о ней слышал пять лет назад. Он знал, что она сменила имя. А может, и цвет волос поменяла. Может быть, у нее даже появились дети.
Еще одна затяжка.
Какой была бы жизнь Алоэ, если бы он не встретился на ее пути? Если бы она не привязалась к Алексу?
Три дня назад он говорил об этом с Лианой. Они поссорились, как бывало всякий раз, когда он упоминал об этой части своей жизни. Во всяком случае, о том, что Марсьяль ей об этом рассказал.
Ссора…
Все это сейчас казалось ему таким пустым и ничтожным…
Это было до бесповоротного шага.
Марсьяль давит окурок о стекло.
Он так привык врать. Врать Алоэ - в другой жизни. Лиане - на этой неделе. Полицейским - в последние три дня. Теперь - своей дочери.
Скрываться. Врать. Убегать. Убивать.
Есть ли у него другой выбор?
19
Грот Первых Французов
21 ч. 26 мин.
Старушка "рено" Кристоса медленно катит в верхний город Сен-Луи. И еще больше замедляет ход на крутом повороте Лаймовой улицы. Половина дороги занята десятком кафров, ждущих с бутылками пива в руках перед баром-фургоном, пока освободится белый пластиковый столик под натянутым между двумя пальмами пестрым навесом.
До чего же радужный народ, философствует Кристос.
Еще три поворота.
За несколькими многоэтажками начинаются хижины, крохотные кубики, окруженные садиками-свалками, - цветочки, торчащие среди ржавых велосипедов, строительного мусора и металлолома.
Трущобы. И это еще за казуаринами не видно худшего.
На следующем повороте Кристос срезает напрямик. Он по-настоящему понял Реюньон только в тот день, когда увидел его сверху; нет, не с вертолета, незачем было для этого подниматься в небо, он всего-навсего открыл Google Maps, и перед ним появился сфотографированный со спутника сплюснутый остров. Тысячи маленьких белых квадратиков - совершенно одинаковых домиков в окружении одной и той же тропической природы, подрумяненных одним и тем же солнцем; единственная деталь, вносящая разнообразие в это унифицированное изображение, - это маленькие голубые овалы… Если посмотреть сверху, уравнение выглядело простым: чем ближе к пляжу, чем ближе к лагуне, той, где можно было купаться, не опасаясь ни камней, ни акул, ни течения, тем больше было голубых овалов рядом с домами. И никаких исключений этот детерминизм не знал: плотность расположения бассейнов на острове была строго обратной теоретической потребности в них…
Кристос показал карту Айе, но та только плечами пожала. А ему метафора показалась невероятно многозначительной. "Наш остров - это мир" - провозглашает туристический слоган Реюньона. Собственно, так оно и есть. На сорока квадратных километрах собран типичный образчик неравенства между народами пяти континентов.
Лаборатория человечества.
Этот остров - терраса, пристроенная на краю мира для того, чтобы наблюдать за будущим человеческого рода. В тени, во вьетнамках, со стаканом пунша в руке.
Кристос останавливается на Мишу-Фонтен - идущей под уклон маленькой улочке со ржавыми машинами по обеим сторонам. Можно подумать, что это свалка металлолома, а на самом деле - стоянка. Дом Имельды - четвертый от угла. Перед домом, сидя на трех трухлявых досках, заменяющих ступени крыльца, курят трое мальчишек.
Назир - старший из сыновей Имельды. Ему пятнадцать. Длинные тощие ноги - будто аист шорты натянул. Выдохнув дым, он поднимает глаза на Кристоса.
- А, это ты, Деррик? Я-то думал, ты ловишь врага общества номер один.
В пяти метрах от них орет радиоприемник, стоящий на пластиковой канистре. Облава на Марсьяля Бельона заменяет вечерний телесериал.
Назир, снова затянувшись, прибавляет:
- Я-то тебя держал за Джеймса Бонда…
Кристос ставит ногу на ступеньку.
- Я отдыхаю, малыш. Видишь ли, Деррик тоже спит, жрет и срет. То же относится и к Джеймсу Бонду.
Оба приятеля Назира захихикали. А Назир - нет. Он уже изображает из себя скептика.
- Не понимаю, что моя мать в тебе нашла. Зорей, сыщик. И к тому же тупой.
Кристос поднимается на две ступеньки, смотрит на подростка сверху вниз.
- Но романтик. Ты должен усвоить урок, малыш. Спать, жрать и срать - но романтично. В этом весь секрет. Ну ладно, дай-ка мне курнуть…
Назир зажимает окурок между пальцами, прячет руку за спину.
- Не трогай, дядя, это запрещенное вещество…
- Тем более. Не забывай о том, что разговариваешь со служащим, который давал присягу.
Подросток с вызовом сверкает глазами.
- Да что ты?
- Да-да! В наказание отдавай косячок, а заодно и пакет с травкой, который ты прячешь в кармане. Конфисковано!
Назир, нисколько не смутившись, вытаскивает из кармана пакетик с листьями и трясет им перед жандармом.
- Ты об этом говорил, дядя? Я тебе его уступлю за полторы сотни евро. Это стоит вдвое дороже, но ты ведь почти родственник, верно?
Кристос протягивает руку.
- Продано. Деньги я оставлю твоей матери.
- Еще чего…
Пластиковый пакетик снова исчезает в кармане. Назир вытащил оттуда всего один листик.
- Ну, бери, Деррик, - он протягивает его Кристосу, держа между большим и указательным пальцами. - Подарок от фирмы! Травка из нашего огорода, утром только сорвана…
Когда Кристос, с сигаретой в руке, входит в дом, Имельда стоит к нему спиной, наклонившись над раковиной. Трое детишек, Дориан, Жоли и Амик, сидят рядком с краю стола.
- Кристос, какого черта! - вопит Имельда не оборачиваясь. - Брось сигарету!
Полицейский вздыхает.
- Только не при детях! К Назиру это тоже относится, я все слышала. Ты не должен его поощрять, ему всего пятнадцать. Он берет с тебя пример…
Кристос покашливает.
- Ну да, я для него пример, а как же! Скажи еще, что я его приемный отец, раз уж на то пошло. Имельда, со мной этот дешевый психологический шантаж не пройдет.
Чашки и тарелки стукаются о выщербленный фаянс. Ножи и вилки с грохотом сыплются в раковину.
- Сейчас же потуши сигарету. А завтра ты для начала отберешь у него пакет с травкой, а потом выдернешь всю, какая растет в саду. Не хочешь быть в роли отца, так побудь хотя бы в роли полицейского.
Кристос тушит окурок об пол. Дотягивается до бутылки рома и плюхается на деревянную табуретку.
- Ничего не скажешь, вечер удался…
Развернувшись, Имельда одним движением сгребает стоящие перед детьми тарелки и стаканы.
- Я слушала новости. В Сен-Жиле дела серьезные. Я не ждала тебя так рано.
Белый ром обжигает нёбо младшего лейтенанта.
- Одним придурком больше играет в прятки, одним меньше - от этого мало что меняется…
Имельда пожимает плечами. Чиркает спичкой, зажигает газ под низкой алюминиевой кастрюлей.
- Спорю, ты ничего не ел?
Кристос только кивает в ответ. Он обожает эту черную богиню. Обожает ее карри. Обожает сидеть в ее хижине-развалюхе.
Как только он допивает ром, Жоли запрыгивает к нему на колени. Ее длинные курчавые волосы пахнут шампунем на кокосовом молоке.
- Расскажешь мне историю про злодея?
Кристос отодвигает бутылку подальше от девочки.
- Про настоящего злодея?
- Угу-у-у-у.
- Историю про злодея, который убивает креолов большим ножом? Который убивает свою жену, чтобы не делить с ней маленькую дочку?
Жоли хохочет.
- Ага-а-а-а!
Имельда убирает посуду в пластиковый кухонный шкафчик. Кристос сквозь бутылку рома смотрит на ее царственный зад. Он до безумия хочет ее прямо сейчас. Имельда просто создана для того, чтобы трахаться с ней по-собачьи.
Жоли тянет его за рукав.
- Ну, Иисус, ты будешь на мамину попу смотреть или рассказывать мне историю?
Вот паршивка!
Кристос переворачивает девочку вверх тормашками. Она хохочет во все горло. Дориан и Амик, не утерпев, лезут на ринг и получают каждый свою порцию кетча.
- Осторожно, горячее, - предупреждает Имельда, ставя перед Кристосом тарелку с карри. - Малышня, ну-ка, живо в постель!
Угрожающе замахнувшись тряпкой и тем самым заставив недовольных умолкнуть, она снова поворачивается к Кристосу.
- Мне надо с тобой поговорить. Немного попозже, когда останемся вдвоем. И серьезно…
- Тогда лучше не надо.
Имельда продолжает чуть более раздраженно:
- Поговорить про твоего сбежавшего убийцу, идиот! В этой истории, которую нам уже сто раз рассказали по телевизору, меня кое-что смущает. Кое-что странное, о чем, похоже, никто почему-то не подумал…
21 ч. 35 мин.
Двадцать минут отдыха. Айя позволяет себе устроить передышку.
На двадцать минут - по часам.
Она решила, что лучше выбраться из Сен-Жиля, и, как часто бывало, когда ей требовалось собраться с мыслями, доехала на машине до Сен-Поля, чтобы походить в темноте мимо безлюдного кладбища моряков, от пустой рыночной площади до укрытого казуаринами грота Первых Французов.
Айя только что звонила домой. Там все в порядке. Том укладывает спать Жад и Лолу. Айя терпеть не может вот так звонить, в трех фразах рассказывать, как прошел день, как можно скорее отключаться, чтобы не занимать линию, а потом выстраивать по порядку слова, набросанные в трубку сочувствующим мужем и взволнованными дочками.
Береги себя, дорогая! Мама, мы тебя по телевизору видели… Не волнуйся, дорогая, я справляюсь. Мама, ты когда вернешься? Девочки только твоего звонка ждали, сейчас выключим свет. Папа читал нам про Ти-Жана, а потом нашел хамелеона, он прятался под камнями за домом… Поцелуйте маму, девочки, она торопится…
Том - совершенство.
Он уже шесть лет как стал учителем, работает в верхней части Сен-Жиля. Занимается со старшими дошкольниками. Спокойный. Разумный. Добрый. Она часто спрашивает у него, с какой стати такой безупречный человек должен терпеть такую зануду, как она.
Ты не зануда, неизменно отвечает он. Ты цельная натура.
Цельная…
Иногда Айе кажется, что она живет с надежно закрепленной на подставке боксерской грушей: сколько раз ни ударь, всегда возвращается на место. Невредимая. Красивая боксерская груша из черного бархата. Потрясающий отец. Нежный любовник.
Айя не любит спать без Тома.
Но что поделаешь, если по острову разгуливает убийца с девочкой Лолиного возраста.
Она вытаскивает мобильник, смотрит, который час. У нее остается семь минут. Ей совершенно не из-за чего дергаться, Моресу строго велено немедленно звонить ей, если появится хоть что-то новое. Пока что он молчит.
Айя идет в сторону грота Первых Французов. Вдали виднеется порт Пуэнт-де-Гале… Именно здесь, если верить легенде, на берег сошли первые жители острова. Остров Бурбон, как его называли в те времена, до того был необитаемым. Никаких туземцев, колонистам никого убивать не пришлось. Остров был всего-навсего камнем посреди океана, не принадлежащим никому. Или принадлежащим всем…
Айя идет мимо кладбища моряков к своей припаркованной машине. Недавно она узнала, что ее прапрадед похоронен здесь, рядом с могилами пиратов. Аби Пюрви, ее предок, прибыл на остров в 1861 году, во времена ангажизма - местный политкорректный термин для обозначения рабства после его отмены Французской республикой. Следом за африканцами и тамилами сюда тысячами везли зарабов для работы на плантациях сахарного тростника… И вот тут в метрополии как раз научились делать сахар из сахарной свеклы, после чего мгновенно рухнула вся экономика острова. Насмешка зарождающейся экономической глобализации - тысячи рабов оказались безработными. Прапрадед Айи, как и другие зарабы, пытался сколотить состояние на торговле тканями. Этническая солидарность. Он нашел себе нишу - плетеные соломенные шляпы из стеблей чайота. Они дали ему возможность выжить, во всяком случае, ему это удавалось лучше, чем большей части креолов, подыхавших с голоду.
Джалад, сын Аби Пюрви, продолжил дело отца. Чайот, соломка, шляпы - они не перестанут продаваться, пока тропическое солнце будет припекать головы. В 1906 году он женился, свадьба была в мечети Нур-аль-Ислам в Сен-Дени - самой старой мечети Франции. Купил клочок земли в Сен-Жиле, не предполагая, что как раз напротив этого каменистого участка, вдоль которого тянулась грязная канава, французы построят вокзал Сен-Дени. Поначалу он хотел перебраться оттуда куда-нибудь еще - из-за шума, дыма, толпы. Потом привык. В конце концов он сдал свою хижину жителям Сен-Дени, которые проводили выходные у лагуны. Пять лет спустя, в 1912 году, он бросил плести соломку и построил пансион на семь комнат.
Фарис, дед Айи, родился в 1915 году в большом доме, выстроенном в колониальном стиле, в верхней части Сен-Жиля. Дела семьи Пюрви шли как нельзя лучше. Теперь не только по железной дороге, но и на пассажирских судах, бросавших якорь в порту Пуэнт-де-Гале, прибывали потоки отборных туристов: руководителей предприятий, богатых семей, жаждущих экзотики. В 1937 году Фарис заложил первый камень достойного этого названия реюньонского отеля, который открылся двумя годами позже. Первые его постояльцы задержались дольше, чем предполагали: это были богатые европейцы, бежавшие от нацизма, большей частью евреи. Иудаизм - единственная религия, которой до тех пор недоставало на острове!
Отец Айи, Рахим, появился на свет одновременно с открытием отеля "Лагуна", в 1939 году. Он был единственным сыном и нашел себе сестренку-ровесницу по имени Сара Абрамова, дочь еврея-предпринимателя, для которого отель стал убежищем на время войны и который после 1945 года не захотел покидать тропики ради молодого государства Израиль. Они росли вместе и были неразлучны, проводя время то в коридорах отеля, то на берегу лагуны. Для Фариса, Айиного деда, свадьба была делом решенным. Его деловое чутье, подкрепленное банковским счетом его тестя, давало возможность написать историю счастливого соединения евреев с мусульманами, какая могла произойти только на Реюньоне, и надежду на создание туристической империи. Когда Рахим и Сара достигли совершеннолетия, их отправили в Соединенные Штаты изучать международную торговлю. В одном и том же учебном заведении, на одном курсе. Рахим был робким и послушным, но семейное предприятие интересовало его меньше, чем его предполагаемые художественные способности, которые проявлялись в работе с фаянсом. Сара, со своей стороны, вскоре променяла креольские мелодии своего детства на рок группы Beach Boys. Она так и не вернулась домой. Подцепила светловолосого калифорнийца и осела в Сан-Диего. Прощайте, грезы о гостиничном комплексе посреди Индийского океана… Ее отец, Натан Абрамов, покинул Реюньон в 1967 году и поселился в Тель-Авиве. Рахим вернулся из Соединенных Штатов один, без денег и даже без диплома. В довершение ко всему этот недостойный сын, едва вернувшись, утешился после всех своих неудач, влюбившись в самую красивую девушку в гостинице, - Лайла, неграмотная креолка, только-только ставшая совершеннолетней, мыла туалеты. Отцовское разочарование, гнев, угрозы - ничего не помогло. Рахим, который и мечтать не мог о том, что такая красавица на него хотя бы посмотрит, впервые решился противостоять отцу. Он отплыл вместе с Лайлой на Мадагаскар, убегая от проклятий семьи и насмешек зарабов и надеясь разбогатеть благодаря занятиям искусством. И снова у него ничего не вышло. Он кое-как выживал, таская камни для строительства дамбы на озере Алаотра. На Реюньон он вернулся только шесть лет спустя, после смерти отца. Лайла тогда была беременна Айей. Денег не было. Работы тоже.