Утратив преимущество внезапности, он вцепился мне в волосы и старался стукнуть головой о стенку. В его голубых глазах горела ярость отчаяния. И он оказался куда сильнее, чем я мог себе представить.
Когда я в очередной раз треснулся ухом о стенку, мне удалось, наконец, высвободить правую руку и ударить его под ребра. Он ослабел и упал, судорожно хватаясь за горло.
Я подтащил его к окну, чтобы холодный ветер обдувал ему лицо. Через три или четыре минуты цвет лица восстановился.
Я обвил его пальцы вокруг решетки и перестал поддерживать. Он устоял на ногах. Тогда я вышел и запер дверь. Застежка, забравшись в мою комнату, мирно жевала сено.
Я привалился к стене и некоторое время смотрел на нее, проклиная себя за дурость, из-за которой чуть не попал в собственную ловушку. Меня здорово потрясла не столько сама драка, сколько та сила, с которой Кемп-Лор боролся.
Из задней комнаты не доносилось ни звука. Я подошел к окну. Он стоял на том же месте, и слезы лились у него по щекам. Дыхание выровнялось, и я подумал, что теперь ему хуже не станет, поскольку Застежки нет в комнате.
- Будь ты проклят! - Еще одна слеза скатилась по его щеке. - Проклят! Проклят!
Что можно было на это ответить?
Вернувшись к Застежке, я надел на нее повод. Собирался заняться ею позже, когда отпущу Кемп-Лора. Но обстоятельства изменились, и я решил сделать это пока светло. Вывел лошадь из дома, провел через ворота, вскочил ей на спину и проехал мимо машин, спрятанных в кустах вдоль гребня холма. Примерно в миле - шоссе, ведущее к Даунсу. И вскоре мы добрались до поля, принадлежавшего знакомому фермеру. Тут я спешился и снял повод.
Славная кобыла, мне было жаль с нею расставаться. Но не мог же я держать ее в коттедже. И поставить эту старушку в конюшни Джеймса - тоже не мог. По правде говоря, я просто не знал, что с ней делать. Я погладил ей морду, похлопал по шее и угостил полной горстью сахара. Потом хлестнул ее по заду и наблюдал, как мои восемьдесят пять фунтов, задрав копыта, ускакали по полю. Вот будет удивлен фермер, обнаружив приблудную кобылу. Но лошадей так бросают не впервые. И я не сомневался, что ее примут хорошо.
Стало смеркаться, и коттедж в Ложбине среди кустов и деревьев показался мне каким-то призрачным.
Все было спокойно. Он все еще стоял у окна. Увидев меня, попросил тихо:
- Выпустите…
Я покачал головой.
- Ну хоть позвоните на телевидение, что я заболел. Не заставите же вы их ждать и ждать до последней минуты.
Я не ответил.
- Позвоните!
Я отрицательно покачал головой.
Он просунул руки сквозь решетку и уперся головой в оконную раму.
- Умоляю вас, выпустите меня!
Он меня умоляет!
- А сколько вы собирались продержать меня в той кладовой?
Кемп-Лор вздернул голову, будто я его ударил.
- Я вернулся, чтобы отвязать вас, - желая меня убедить, заговорил он торопливо. - Вернулся сразу после передачи, но вас уже не было… Поверьте, все именно так. Я не оставил бы вас там надолго! Я только хотел помешать вам участвовать в скачке. - Его голос был таким убедительным, будто он говорил о чем-то совершенно обыденном.
- Вы - лжец, - спокойно возразил я. - Не приезжали вы после передачи. Иначе вы застали бы меня там. Ведь я освободился только к полуночи, и никто не пришел мне на помощь. И к тому времени, когда за мной приехали - а было часа два ночи, - вы тоже не вернулись. А в Аскоте на следующий день все говорили - прошел слух, что я не приеду. Вы даже по телевизору объявили, что мое имя на табло появилось по ошибке. Ну вот… И никто, кроме вас, не мог знать, что я не приеду на скачки. Так что вы не возвращались туда даже утром. И считали, что я все еще вишу на том крюке - живой или мертвый.
- Ну ладно! - закричал он вдруг, стукнув кулаком по решетке. - Мне все равно было, останешься ты жив или сдохнешь!.. Ты доволен?.. Ты это хотел услышать? Мне было наплевать: подыхай! Я с удовольствием представлял себе, как ты там висишь и как руки у тебя мертвеют, потом становятся черными… И как ты будешь стынуть медленно, постепенно. И наплевать мне было. Мне так было наплевать, что не помешало заснуть. Я лег спать. И заснул. Мне было безразлично… Надеюсь, теперь ты доволен! - У него перехватило дыхание, и он сел там внутри.
Нет, доволен я не был. Ни капельки. Я не представлял такой степени бесчеловечности. И мне стало нехорошо.
Я снова вернулся в дом и уселся на сено. Четверть седьмого. Еще три часа ждать. Три часа, пока ужасная правда дойдет до коллег Кемп-Лора на телевидении. И кончится тем, что выкопают какой-нибудь старый фильмик, предварительно объявив: "Мы очень сожалеем, но сегодня, из-за… болезни Мориса Кемп-Лора передачи "На скаковой дорожке" не будет".
Ни сегодня не будет, ни когда-нибудь еще. Так-то, друзья!
Стемнело и стало подмораживать. А когда село солнце, температура упала ниже нуля. Стены нежилого дома, казалось, впитывали стужу.
Кемп-Лор снова начал дубасить в дверь.
- Я замерз! - кричал он. - Здесь слишком холодно…
- Очень жаль.
- Выпустите меня! - заорал он снова.
Я неподвижно сидел на сене. Сильно болело запястье, зажатое им, когда мы боролись. И кровь снова просочилась сквозь повязку. Мне и думать не хотелось, что скажет доктор-шотландец, увидев это. Все три его подбородка затрясутся неодобрительно.
Кемп-Лор долго ломился в дверь, но выломать ее ему не удалось. И все это время он кричал, что замерз и голоден, и чтобы я выпустил его. Я не отвечал. И примерно через час крики и стук прекратились. Я услышал, как он повалился на пол и зарыдал.
Но и слушая, как неутешно плачет он и стонет, я не двигался с места. Там, в кладовой, я тоже плакал.
Стрелки часов ползли по циферблату.
Без четверти девять - когда ничто не могло уже спасти его передачу - рыдания Кемп-Лора затихли, и коттедж погрузился в молчание.
Я вышел в сад и с чувством облегчения вдохнул свежий воздух. Трудный день кончился, и звезды ярко сияли в морозном небе.
Заведя машину Кемп-Лора, я развернул ее и подъехал к воротам. Затем в последний раз обошел дом, чтобы поговорить с ним через окно. Его лицо за решеткой выглядело бледным пятном.
- Моя машина! - истерически закричал он. - Я слышал ее мотор! Вы собираетесь бросить меня здесь?!
Я засмеялся:
- Нет. Вы поедете сами. Куда пожелаете. На вашем месте, я бы отправился в аэропорт и улетел подальше. Завтра, когда прочтут эти документы, вы уже никому не будете нужны. А еще день-другой - и до этой истории доберутся газеты. Во всяком случае, к скачкам вас уже не подпустят. А в Англии вас слишком хорошо знают в лицо, чтобы вы могли спрятаться под чужим именем или сменить род занятий. А так как есть еще целая ночь, прежде чем разразится буря и люди начнут с презрением и насмешкой таращиться на вас, - вы успеете собрать манатки и смыться из страны без всякого шума.
- Вы хотите сказать, что я… могу уехать? - Он был ошеломлен. - Просто уехать?
- Да, можете просто уехать, - кивнул я. - И если поспешите, вам удастся избежать расследования, которое обязаны предпринять распорядители. И даже сможете уйти от наказания. Уезжайте-ка в какую-нибудь отдаленную страну, где вас никто не знает и где есть возможность начать все сначала.
- Боюсь, что у меня нет другого выбора, - пробормотал он.
- И постарайтесь найти такую страну, где не занимаются стипль-чезом.
Он застонал и с силой стукнул кулаком по оконной раме.
При свете ручного фонарика я отпер замок и распахнул дверь. Он повернулся и нетвердыми шагами двинулся мимо меня, отворачивая от света глаза. Я пошел следом - с фонариком.
У ворот я засунул фонарик между перекладинами, чтобы освободить руки, если они понадобятся. Но ему уже было не до драки. В машине он помедлил.
- Когда я был мальчишкой, я мечтал стать жокеем, - выговорил он дрогнувшим голосом. - Хотел выиграть Большой Национальный приз, как мой отец. А потом я чуть не слетел с лошади. Я видел, как земля мчится под копытами, и меня объял страх - началась эта ужасная боль в животе. И я весь облился потом, пока мне удалось остановиться и слезть. И потом меня так тошнило… - При одном воспоминании он застонал и схватился за живот. Лицо его исказилось. Затем он бросил злобно: - И мне стало приятно видеть несчастные лица жокеев. Я им всем портил жизнь. А мне от этого было так хорошо! Я себя чувствовал прямо-таки великим. - Он взглянул на меня с новой злобой, и голос его окреп. - А вас я ненавидел сильнее, чем всех остальных. Вы скакали слишком хорошо для новичка и слишком быстро стали подниматься. Все говорили: "Давайте Финну плохих лошадей, он не ведает страха". Ненавижу храбрецов! Я выходил из себя, когда это слышал. Из-за этого я и включил вас в свою передачу, помните? Я хотел выставить вас дураком. Так получилось с Мэтьюзом, почему бы не проделать того же и с вами? Но Эксминстер пригласил вас работать у него, а потом Пэнкхерст сломал ногу… Я так хотел раздавить вас, уничтожить! А вы разгуливали с самоуверенным видом, будто силу свою принимали как нечто само собой разумеющееся. И слишком многие поверили, что вскоре вы станете чемпионом. И тогда я дождался, пока вы упали. Да так, будто ушиб серьезный, - и применил этот трюк с сахаром. Подействовало. И я прямо-таки вырос на десять футов, слушая, как все смеются над вами. Я хотел, чтобы вы корчились, когда все, кого вы любите… как мой отец, говорили бы своим друзьям: какая жалость… какая жалость, что вы слюнтяй и трус, какая жалость, что вам не хватает храбрости, куража… куража…
Он замолчал, его ввалившиеся глаза уставились в пространство.
Я смотрел на развалины, оставшиеся от блестящего Кемп-Лора. И это ничтожество столько времени было властелином общественного мнения! Вся его энергия, весь блестящий талант ушли на то, чтобы портить жизнь людям, которые ничем ему не мешали.
"Таких индивидуумов можно понять, - говорил Клаудиус Меллит. - Понять, лечить и простить".
Но я не мог понять его. А лечить?.. Лечение, которое я применил, могло и не исцелить пациента. Но зато он не сможет больше распространять заразу - а это главное, чего я добивался.
Не говоря ни слова, я захлопнул дверцу машины и махнул ему, чтоб сматывался. Он еще раз недоверчиво глянул на меня - не верил, что я отпущу его подобру-поздорову.
Наверное, он поедет осторожно. Мне хотелось, чтобы он остался жить. Пусть живет много лет и помнит о том, что потерял. Иначе он отделается слишком легко.
Машина тронулась, и я в последний раз мельком увидел знаменитый профиль. Звук мотора затих, и кумир исчез во мраке.
Я вынул из забора фонарик и направился по тропинке в тихий коттедж, чтобы вымести его начисто.
"Простить, - думал я, - это уже иное дело. Много времени должно пройти, прежде чем можно будет простить".
Кеннет Миллар
В родном городе
I
Пока живешь на чужбине, о городе своего детства вспоминаешь и говоришь так, словно и воздух там слаще, чем в любом другом месте. При встрече с земляком испытываешь к нему прямо-таки братское чувство и беседуешь до полного изнеможения до тех пор, пока больше и вспоминать не о ком и не о чем.
Город начался раньше, чем я ожидал. За десять лет моего отсутствия он вытянулся вдоль шоссе, и там, где когда-то зеленели поля, теперь были асфальтовые дворы многоквартирных домов и ряды маленьких стандартных домишек, так похожих друг на друга, словно в городе существовал только один архитектор, ничего больше не умевший создавать.
- Теперь уже недалеко, - заметил шофер грузовика, не отрывая глаз от дороги, и зевнул. - Уж сегодня-то мне и выпить не потребуется, чтобы заснуть.
- Вы тут живете?
- Снимаю комнату в меблирашках. Так что живу, если это можно назвать жизнью.
- Вам тут не нравится?
- Жить можно, если конечно, не знать лучших мест. - Он смачно плюнул в открытое окно. - Домом я называю Чикаго. Там живет моя жена.
- Тогда все понятно.
- А вы-то женаты?
- Нет. Вот и шляюсь повсюду один.
- Ищете работенку?
- Вот именно.
- Здесь устроиться трудности не составит. Кстати, в нашем гараже нужны рабочие. Зачастую нам приходится самим грузить машины. Силенки-то у вас хватит?
- Хватит, только это не та работа, о которой я думаю.
- Зато платят у нас ничего - семьдесят центов в час. Лучше вы тут не найдете.
- Может быть, и найду. У меня есть кое-какие связи.
- Да?! - Шофер искоса взглянул на меня. Я понимал, что выгляжу не ахти как: в тот день я не брился и не умывался, одежда на мне была основательно помята - пришлось спать, не раздеваясь. Несомненно, он решил, что я лгу, ухмыльнулся, заметил: - Ну, что ж, как хотите, - и больше не заговаривал со мной.
Вскоре окраина кончилась, мы въехали на главную улицу, загроможденную в этом конце города жилыми домами и торговыми заведениями: бакалейными лавками, угольными складами, бензозаправочными колонками, дешевыми барами и унылыми церквами. Разумеется, я не помнил, какие дома мы будем проезжать, но сразу же узнавал некоторые из них. В одном месте до меня донесся отвратительный запах от расположенных поблизости резиновых заводов, отравлявших зловонием свежий воздух весеннего вечера. Я внимательно всматривался в вечернюю толпу прохожих, надеясь встретить знакомые лица.
Заскрипели тормоза, и шофер остановил машину у обочины.
- Вылазьте здесь, приятель. В гараж нельзя. - Он кивнул на надпись на ветровом стекле: "Перевозка пассажиров запрещена". - Если ваши связи не помогут, приходите к нам в гараж, на Мастер-стрит.
- Ладно. Спасибо, что подвезли.
Захватив стоявший в ногах парусиновый чемоданчик, я выбрался из кабины. Оставив меня на тротуаре, грузовик двинулся дальше.
Не спеша я прошел несколько кварталов в том же направлении, в котором скрылся грузовик. Торопиться мне было некуда. Волнение, испытанное при возвращении в родной город, уже прошло. Никто из встречных не был мне знаком. Полицейский долго и внимательно присматривался ко мне. Конечно, я выглядел как бродяга, и мысль об этом заставила меня и в самом деле почувствовать себя отщепенцем. Впервые за этот день я спросил себя: представляют ли какую-нибудь ценность мои связи в городе? Не исключено, что их вообще не существует.
Я прошел мимо нового высокого дома с окнами, похожими на дыры в ящике света. В одном из окон увидел мужчину и женщину, которые, тесно прижавшись друг к другу, танцевали под радио. Сразу же охватило чувство одиночества, которое временами появлялось у меня в последнее время. Хорошо бы быть своим в каждой комнате этого дома, подумал я, называть по имени каждого жильца…
На другой стороне улицы увидел неоновую вывеску: "ПИВО" - и направился туда. Нижняя половина широкой витрины занавешена, но поверх занавески был виден большой квадратный зал с деревянными табуретами и столами, и со стойкой бара в глубине. В холодном желтом свете засиженных мухами лампочек я рассмотрел на столах вырезанные инициалы и обуглившиеся вмятины от непогашенных сигарет. В пивной сидело всего лишь несколько человек, и, взглянув на них, я понял, что не буду там белой вороной.
Я уселся на высокий табурет перед стойкой. Бармен не обратил на меня внимания. Он переругивался с крашеной блондинкой и ее ярко-рыжей подругой, сидевшими у другого конца стойки, рядом с крупным молодым человеком в пальто из искусственной шерсти.
- Значит вам еще виски? - презрительно ухмыляясь, спросил бармен. - По-вашему, мне только и дела, что подавать вам виски? А вы знаете, что к вечеру я могу думать только о своих ногах? Они так болят, что не дают мне покоя…
- А ты налей руками, - визгливо произнесла крашеная блондинка.
Ее приятельница захихикала, а сидевший между ними молодой человек обнял обеих за плечи и привлек к себе.
Брюхо у бармена, полного, высокого и седоволосого мужчины, свисало над поясом и колыхалось при каждом движении.
- Генри, тебе следовало бы похудеть, - продолжала блондинка. - Тогда тебе было бы куда легче стоять на ногах.
- Ладно, ладно, - проворчал бармен. - Вы просили выпить, и вы получите выпивку. Однако предупреждаю, что виски здесь ничем не лучше помоев из канализации. - Говоря это, он налил три бокала из бутылки без ярлыка.
- Тебе-то это, конечно, известно, Генри, - заметила блондинка.
- Еще бы! Виски для меня - что молоко матери для младенца. - Я постучал по стойке четвертаком.
- Кто-то там проявляет нетерпение, - заявил Генри. - А когда у меня клиенты проявляют нетерпение, я начинаю нервничать и тогда вообще ничего не могу делать.
- Бутылку пива, - сказал я.
- Нет, вы только взгляните на мою руку, - продолжал Генри. - Она дрожит, как листочек. - Он вытянул перед собой огромную грязную лапищу и улыбнулся. - Значит, вам пива?
- Да, если ваше заведение еще не обанкротилось.
Бармен достал из холодильника бутылку пива, откупорил и толкнул ко мне.
- Что с вами, - недружелюбно спросил он. - Лишены чувства юмора?
- Растерял его в другом месте… Можете вернуться к своим дружкам и продолжать забавлять их.
- Видно, вы впервые в нашем городе, если не понимаете, как мы тут разговариваем.
- Ничего, я быстро выучусь. Я способный.
- Что-то незаметно.
- Скажите, а у вас подаются стаканы к пиву? Я не возражал бы против стакана.
- Может быть, вам подать еще маслины или вишни?
- А вы просто обмакните палец в стакан, когда будете наливать пиво.
- Можете налить себе сами.
Я взял бутылку и стакан и сел за столик у стены. За соседним столиком, перед стаканом пива, сидел старик. Лицо у него заросло щетиной - седой на щеках и верхней губе и грязно-серой на шее с обвисшей кожей. Когда я налил себе пива и поднес ко рту, он поднял свой стакан и подмигнул мне.
Я вежливо улыбнулся в ответ и тут же пожалел об этом, ибо старик поднялся и направился ко мне. Бесформенное, поношенное пальто висело на нем, как на вешалке, а двигался он словно мешок с тряпьем. Кряхтя, опустился на табуретку, положил на стол дряхлые руки и, наклонившись ко мне, противно улыбнулся, обнажив беззубые десны. От него пахло пивом и старостью.
- В конце концов человек начинает жить только после шестидесяти пяти, - заговорил он.
- Вам шестьдесят пять?
- Шестьдесят шесть… Знаю, знаю, что на вид мне еще больше, но меня состарили инфаркты. Если от первого я только стал медленнее ходить, то от второго до сих пор плохо действует левая рука, и, видимо, навсегда.
- В таком случае у вас странные основания заявлять, что человек начинает жить только после шестидесяти пяти лет.
- Что ты! Я совсем не это имел в виду! Я начал жить после шестидесяти пяти совершенно по иным причинам после того, как получил права.
- Какие? Избирательные, что ли?
- Да нет, сынок, права на пенсию по старости. С тех пор я сам себе хозяин никто меня не торопит, и никому я не обязан лизать пятки.
- Великое дело.
- Еще бы! Это самое лучшее время в моей жизни!
Он допил свой стакан, и я налил ему еще.
- А у кого вы работали до пенсии?