* * *
Однако так было раньше, там, в лесах под Волховом. А теперь перед ним стояла лейтенант вермахта. И в выражении ее лица, во взгляде, в манере держаться уже проявлялось что-то офицерско-вермахтовское - холодное, надменное и… отталкивающее.
- Может, мой отказ служить в русской армии кажется тебе странным, однако намаялась я с тобой. Так намаялась, что с меня хватит. И когда ты с остатками своей Освободительной армии вновь окажешься в окружении, но теперь уже в окружении красноармейцев, водить и спасать тебя по окрестным лесам придется уже твоей Хейди.
- Этой не придется.
- Вот видишь… - неопределенно как-то молвила Мария, а немного помолчав, добавила: - Но хотелось бы видеть, как у нее это будет получаться. Кстати, как хоть она в постели? С ней у тебя лучше выходит, чем со мной? Не ехидничаю, просто спрашиваю.
- Сейчас мы говорим не об этом, - резко осадил ее Власов. - Если передумаешь, сразу же дай знать. Не хочешь в кадровики, в разведотдел армии определю, женщинами-разведчицами командовать будешь. Сразу же "капитана" присвою.
- Я ведь уже сказала: не пойду я в твою Русскую освободительную, чтобы во второй раз "власовкой" становиться. Хватит с меня. И еще скажу тебе, генерал: не верят уже в твою Русскую освободительную. Никто не верит: ни русские, ни германцы. Припоздал ты с ней. В сорок втором создавать надо было.
- Не от меня это зависело. Не позволяли мне.
- А теперь позволяют? Знаешь, что теперь тебе позволяют? Повести десятки тысяч русских на скорую, верную и совершенно бессмысленную гибель. И вести их на эту гибель или не вести - теперь это уже зависит прежде всего от тебя, Власов. Тут уж ты свои грехи на фюрера не спишешь.
Генерал достал портсигар, открыл его, закрыл и вновь открыл. Хейди настолько резко пресекала его тягу к курению, что даже с Марией он курить уже побаивался.
- Правильно делает, что запрещает, - уловила суть его маеты Воронова. - Тем более, что она еще и врач. Но, чтобы не мучиться, лучше закури.
- Мне долго не сообщали, где тебя держат. Несколько раз пытался выяснить, но ты знаешь, как здесь…
- Да и не очень-то удобно было генералу, командарму РОА судьбой какой-то там поварихи интересоваться, - подсказала ему Воронова.
- А потом жизнь закрутила…
- … А тут еще немка. Не в обиде я, дело житейское. - Мария опустилась в кресло, но буквально через минуту вновь поднялась и потянулась к Власову. - Как думаешь, переспать с тобой мне позволят?
- Что ты: какое там "переспать"?! - возразил Власов. Его всегда поражала та непосредственность, с которой Воронова говорила обо всем том, о чем всегда принято было говорить намеками даже между мужем и женой.
- Тогда не будем дразнить гусей и изводить самих себя, - тяжело вздохнула она, опускаясь назад в кресло. Стол был уставлен двумя бутылками вина и двумя порциями лангета. Тут же лежала коробка конфет швейцарского производства. - А хочется еще раз переспать с тобой. Очень хочется. Понимаю ведь, что в последний раз.
- Сама сказала: не будем дразнить гусей. Смотри, какой стол нам накрыли.
- По нынешним временам - щедро, - перехватила его изголодавшийся взгляд гостья. - Я вот и есть не стала. Все - твое. Истощавший ты какой-то: что после Москвы, что под Волховом, что здесь. Чего так? - с тоскливой грустью осматривала его Мария, и было в этом взгляде не столько женского, сколько материнского. - Паек-то и зарплата наверняка генеральские. Ты бы не стеснялся, прикупал кое-чего.
- Какие там генеральские?! - вдруг сорвался Власов. - Мне платят, как немецкому фельдфебелю. Наравне.
- Не может быть! - ужаснулась Мария.
- Ладно, не будем об этом, - поморщился Андрей, жалея о том, что пожаловался Вороновой. - Хватает, прикупаю. Здесь, в санатории, тоже голодом не морили.
- Морить не морили, но и она, немка твоя, тоже жиреть не дает. Да не смущайся, генерал, я ведь…
- Я сказал: хватит об этом! - еще более резко прервал ее Андрей. - Долго задерживаться у меня не следует, - сказал уже спокойнее, берясь за бутылку с вином. - Разговор на рыс-сях - и тебя увезут. Как-нибудь подберем время, и уже тогда…
- Стоит ли подбирать его? Я ведь тоже… не из монастырской кельи к тебе. Генерал один немецкий, эсэсовский, наведывается. Молодой еще, под сорок. На русскую, видите ли, потянуло, на любовницу Власова.
- Что, так и говорят? - пропустил командарм мимо ушей все, что касается ее любовника.
- И не только это. Я когда там, за линией была…
- Что-о?! Тебя засылали в наш тыл?
- А тебе ничего не рассказали обо мне? - в свою очередь удивилась Мария.
- Что и когда мне могли рассказать? О том, что ты жива, я узнал полчаса назад, в подворотне санатория.
- Тогда извини, тоже особо рассказывать не стану. И давай выпьем, а то у меня горло, как песком протерли.
9
Они выпили за Россию, за всех тех ребят, что остались под Волховом; и за тех, кто теперь, уже по эту сторону фронта, усеивает своими телами все пространство от Польши до черт знает покуда.
- Значит, ты все же у них в разведке, - вернулся Андрей к прерванному разговору. Теперь, после двух фужеров вина, Мария показалась ему еще красивее и соблазнительнее. Но он решил: не время затевать что-либо. Нужно продержаться. Как в окопе, во время психической атаки. - Когда в первый раз забросили?
- Уже через четыре месяца после пленения. Вместе с группой наших, русских. Подучили меня на радистку, по ускоренной программе, и забросили.
- Неужели настолько доверяли,?
- Я ведь у них так и проходила по документам - то ли жена, то ли основательная любовница генерала Власова. А поскольку о тебе они были наслышаны, то и во мне почему-то не сомневались. Сдавались-то вместе. Господи, как вспомню, как мы сдавались! Словно в прорубь головой. Боже мой, - простонала Мария, - знал бы ты, сколько страху натерпелась, когда тебя увезли, а я осталась с этими живодерами! Как я тебя проклинала, как донимала упреками: "Ему хорошо, к нему относятся, как к генералу! А что будет со мной?! Неужели не мог спасти? Увезти с собой". Привыкла, что ты командарм, и все тебе подвластны. Не понимала, что плен - и для генерала плен.
- Я и сам понял это не сразу, - признался Власов, вновь берясь за бутылку. - Сам не знал, на каком свете пребываю. Сколько раз ты успела побывать за линией фронта?
- Не поверишь: трижды. Сама удивляюсь, как уцелела. Многие и по первому разу в небеса уходят. Во время третьей заброски одного, решившего в НКВД податься и меня прихватить (до слез разжалобил: отсидим, говорит, свое, на Волгу поедем, поженимся), - на месте пристрелила. Потом еще двоих раненых… Тоже пришлось. Но и после этого вернуться не могла. Добро, хоть рация работала. К тому же группой командовал какой-то известный немецкий диверсант, точного имени которого никто из нас не знал. Ради его спасения немцы бросили в прорыв две роты твоих "власовцев", как их теперь называют, да какой-то полубелорусский-полуукраинский полицейский батальон. Словом, отбили они на одну ночь ту деревушку, в которую мы с вечера, под видом окруженцев, прокрались - вроде бы к родным местам возвращаемся.
- Ну и как они к нам относятся: к РОА, к Русскому комитету?
Мария помолчала, выпила вина, закусила и вновь помолчала.
- Да как относятся? Как и положено: развешивают попавшихся в плен по всем фонарным столбам, какие только подвернутся. Сама видела четверых на площади одного городка: "Месть предателям-власовцам, предавшим свой народ и свою армию! Так будет с каждым власовцем…" И все такое прочее. Знаешь, я ведь уже давно смерти не боюсь. Одного только смертельно опасаюсь - попасться в руки коммунистам. Даже мертвой. Над мертвой тоже ведь надругаются.
- Не думай об этом. Опять засылать в тыл нашим, то есть в тыл красным, не собираются?
- Два месяца назад вернулась из партизанских лесов. После того как один немецкий генерал надо мной опеку взял, за линию меня больше не посылают. Зато почти два месяца провела с группой красных партизан в лесу, по эту сторону фронта. В подсадной партизанский отряд играли. Сколько там бывших активистов через наши руки, да через гестапо и полицию прошло, - врагу бы лютому этого не знать.
- То есть все это время ты была в лесу?
- Только пару недель. Потом меня в канцелярию немецкую, уже вроде как бы от партизан, пристроили. Там полегче было. Знаешь, - понизила она голос, оглядываясь на дверь, - я там документами запаслась. На нас обоих. Вроде мы в партизанском отряде были. Под другими фамилиями, конечно. Все, кто подписывался в них да печати ставил - на том свете. Те же, кто может пригодиться в роли свидетелей, остались. Надо будет - подтвердят. Может, после войны как-нибудь под чужими именами приживемся, затеряемся. Если, конечно, прижмет.
Власов рассмеялся и, поднявшись из-за стола, нервно прошелся по комнате.
- Ты что, всерьез считаешь, что мне можно будет спастись в этой проклятой стране, где меня чуть ли не каждый второй армейский офицер в лицо знает. Не говоря уже об энкавэдешниках, на рыс-сях. Да тысячи солдат, служивших со мной, кто под Львовом, кто под Киевом…
- Все, кто тебя способен признать, уже или перебиты, или на таких должностях, что до глухой деревни, где мы с тобой на первых порах осядем, не дойдут. Или, может, ты в Германии решил остаться?
- Не знаю, - дальнейший разговор на эту тему показался генералу бессмысленным. - Пока ничего не знаю. Могу я что-либо сделать для тебя?
- Ничего, - почти не задумываясь, ответила Мария, тоже поднимаясь. - Там, на тумбочке, кажется фотография этой твоей Хвойды?
- Хейди.
- Так и говорю. - Когда Мария хоть немного хмелела, сразу же начинала вести себя вызывающе. Эта черта осталась у нее еще со времен Волховского фронта. - Можно посмотреть? А то я так хорошенько к ней и не присмотрелась.
Не дожидаясь согласия, Воронова подошла к тумбочке, взяла фотографию в картонной рамочке с рисованными цветочками и внимательно присмотрелась к изображенной на ней женщине.
- На лицо - так вроде бы ничего… Не такое лошадиное, как у многих других немок, но…
- Что "но"?
- Сам видишь, что "но", - резко отреагировала Мария. - Сюда взгляни, - ткнула пальцем в грудь. - Доска доской. У нее же, как говорят украинцы, "ни цыци, ни пиз…".
- Прекрати! - холодно вскипел Андрей, вырывая у Вороновой фотографию. - Тебя это не касается.
- Да ты не обижайся. Что увидела, на то и показываю. В конце концов, у нас в России и таких тоже любят. Но только от сильной кобельей тоски. Надеюсь, меня отсюда отвезут? - вскинула подбородок и обиженно одернула китель. - Прикажешь отвезти, или ты здесь уже никому ничего приказать не можешь, Власов?
- Отвезут, тебя, Воронова, отвезут. Ты говорила, что получила чин лейтенанта по ходатайству Хейди…
- Не по ее ходатайству. Она лишь поддержала.
- Значит, ходатайствовал твой страдатель-генерал?
- И он - тоже руку приложил. Однако свои чины, как и две медали в придачу к Железному кресту, тем самым местом, на которое ты, будучи командармом, так зарился, я не зарабатываю. Понял, генерал?
И Власов был поражен, увидев перед собой окаменевшее лицо, с застывшей на нем маской неприкрытого, уже вполне "великогерманского", презрения.
- Начинаю понимать, - почувствовал, как горло его судорожно сжимается от ярости. Вместе с душой.
Власову вдруг показалось, что за те несколько минут, которые он провел с Вороновой, перед ним, одна за другой, предстали три, совершенно непохожие друг на друга, женщины, каждая из которых по-своему помнила его, по-своему любила и по-своему презирала. И какое счастье, что она не может задержаться здесь. Сколько-нибудь долго терпеть эту, - одну в трех, теперь уже одинаково ненавистных ему, - женщину он не смог бы.
- А заготовленные мною документы я все-таки сохраню. Спрятала их в надежном месте. На тот случай, когда и в Германии нас, "влас-совцев", - это свое "влас-совцев" она произнесла, как что-то убийственно презренное, - начнут выстреливать точно так же, как выстреливают в России… По всей Европе флажками обставят, как волков в степи. И оружие в трех тайниках, вместе с кое-каким золотишком, там, в России, припрятала. Кто знает, а вдруг пригодится. Я подробно опишу места расположения тайников и передам это описание тебе. На тот случай, если самой мне до конца войны дожить не случится, или же пути наши разойдутся.
- Предусмотрительно, - признал командарм. - И по-своему щедро.
- Жизнью, войной, по обе стороны фронта, ученая. Такая наука зря не пропадает. Не провожай меня. Где там твой капитан, душа его навыворот?!
- Капитан! - тотчас же позвал Власов.
- Здесь я, господин генерал, - почти мгновенно возник на пороге Штрик-Штрикфельдт.
- Проведите лейтенанта к машине и проследите, чтобы ее тотчас же отправили, но чтобы так: в стремени, да на рыс-сях.
- Как и доставили сюда, - зачем-то уточнил капитан. - В сопровождении двух эсэсовских унтер-офицеров.
- Даже? - ненаигранно удивился Власов. - Генеральский эскорт. Надеюсь, они обеспечат вашу безопасность, лейтенант?
- Не волнуйтесь, господин генерал-полковник, - сделала Мария ударение на второй части его звания, - в Германии обо мне заботятся куда аристократичнее, нежели в России, - насмешливо добавила она, давая понять, что в жизни ее изменилось не только то, что одного генерала она умудрилась променять на другого. Вместе с генералом изменились и страна, народ, культура.
Да, это действительно была уже совершенно не та женщина, с которой он блуждал когда-то по волховским лесам и которую однажды, не столько в порыве любви, сколько отчаяния, брал в каком-то заброшенном окопчике буквально на виду у проходивших мимо - метрах в пятидесяти, по ту сторону кустарника, - немцев. Возможно, даже из ярости. Прощаясь с жизнью.
А еще - это совершенно не та женщина, которая, всякий раз рискуя жизнью, словно волчица, добывала для него пропитание, рыская по окрестным, простреливаемым немцами, окруженцами и сельскими отрядами самообороны селам…
"А ведь Хейди прекрасно понимала, что сегодня перед тобой предстанет уже совершенно иная Мария "Форонофа", - вдруг открыл для себя Власов. - Знала Биленберг о зафронтовых вояжах Марии за линию фронта, о наградах, добытых вовсе не тем, чем очень часто добывали их себе походно-полевые жены многих комбатов и комдивов. О ее эсэсовском генерале знала… Поэтому и свела нас только для того, чтобы… окончательно развести. При этом была уверена, что совершенно ничем не рискует".
* * *
Оставшись в одиночестве, генерал один за другим опустошил два бокала вина, и, почувствовав, что основательно пьянеет, решил: теперь он может предстать и перед Хейди Биленберг.
- Простите, капитан, - покаялся он, вновь увидев в прихожей Штрик-Штрикфельдта. - Я ведь не знал, что вы давно успели предупредить Хейди о существовании Вороновой.
- Только потому, что меня попросили подготовить фрау Биленберг к восприятию этой информации, которая, так или иначе, дошла бы до нее.
- Не спрашиваю, кто именно попросил вас об этом.
- Имя этого человека лучше не выяснять.
"Значит, речь идет о Гиммлере", - догадался командарм. - Из знакомых Биленберг только он знал о существовании поварихи Вороновой, и только он мог попросить, а точнее, приказать Штрик-Штрикфельдту подготовить ревнивую Хейди к появлению соперницы.
- Считайте, что вы, капитан, поступили правильно.
- Будь я чуть набожнее - перекрестился бы. Я-то как раз боялся, что этим своим предупреждением подставляю вас. Когда мужчина оказывается между двумя женщинами, это пострашнее, чем на передовой, на голой равнине, под перекрестным огнем.
- Но я-то прошу прощения не потому, что вы - германский офицер, а потому…
- …Что это сделано было деликатно и по-мужски, - примирительно довершил Штрик-Штрикфельдт. - Кстати, нам, господин генерал, тоже пора уезжать.
Власов непонимающе уставился на капитана, пытаясь понять, о чем идет речь.
- Почему вы считаете, что пора? И куда мы должны уезжать?
- Париж нас пока не ждет, поэтому придется обойтись Дабендорфом. Дня на три-четыре, не больше. Впрочем, кто способен предсказать, как там все сложится.
- Только не убеждайте меня, что не знали об этом задолго до появления здесь Вороновой.
- Не хотелось портить вам свидание, господин генерал.
- Что тоже по-мужски.
- Отъезжаем через двадцать минут. Иначе не успеем к поезду. Машина уже ждет нас. Я помогу перенести вещи.
- Но не могу же я покинуть это богоугодное заведение, не попрощавшись с Хейди.
Капитан задумчиво и сугубо по-русски почесал затылок.
- Может, в данной ситуации будет лучше - не попрощавшись? Взять и уехать, а потом позвонить, написать. Пригласить в Дабендорф. Две женщины в течение получаса - это, извините, господин генерал, и вне постели тяжеловато.
- Так-то оно так, но потом это уже будет совершенно иной разговор. Поэтому лучше сейчас.
- Как минимум десять минут у вас еще найдется, - пожал плечами Штрик-Штрикфельдт. - Но задерживаться не стоит.
- В Дабендорфе что-то произошло? Или, может, в Берлине? По-моему, вы нервничаете, капитан.
- Нервничаю не я, а известный вам абверовский генерал Гелен.
- Он-то с какой стати? Теперь мы - вооруженная сила, и наша боеспособность…
- Простите, господин генерал, однако генерал Гелен уже неоднократно выражал неудовольствие вашим длительным отсутствием в штабе РОА и частыми поездками в эту хранимую Богом долину. И точно так же неоднократно Гелен требовал от меня объяснений по этому поводу.
- Почему же вы молчали, в стремени, да на рыс-сях?!
- Думал, что он отвлечется на другие проблемы и на какое-то время забудет о нас с вами.
- И никуда он не денется, отвлечется. Но это тоже так, конфиденциально, - процедил Власов и решительно направился к двери, намереваясь тотчас же поговорить с Хейди.
Марию Воронову он уже потерял. Будет страшно, если в один и тот же день потеряет и другую женщину, которую здесь, в Германии, никакая другая ему не заменит. Поскольку такая замена попросту невозможна.
Уже выйдя во двор, Власов с удивлением обнаружил, что Мария все еще не уехала: она стояла у машины, опираясь рукой о капот, а по обе стороны от нее, словно изваяния, застыли - с автоматами наперевес - рослые эсэсовцы.
"Ждала, когда ты выйдешь, чтобы еще раз попрощаться, - истолковал это ее ожидание Власов. - Может, стоит подойти и еще раз предложить перевестись в РОА? Или, наоборот, поблагодарить, что она не согласилась переходить в твою армию, спасая тебя от ревности Хейди?"
И был крайне удивлен, что Мария не окликнула его, не помахала рукой. Едва завидев генерала, она демонстративно отвернулась, молча села в машину и уехала.
- Как считаете, капитан, возможно, у нее была какая-то просьба, с которой так и не решилась обратиться?
- По-моему, она поняла, что идете не к ней, - с хитринкой в голосе прокомментировал Штрик-Штрикфельдт.