Все острее становится у Гоголя сатира на тех, кто, как полковник Кошкарев, хотел бы завести на Руси западноевропейские порядки. Этот отставной полковник, теперь помещик, изложил Чичикову свою "программу возрождения России". Он стал "рассказывать о том, скольких трудов ему стоило возвесть имение до нынешнего благосостояния; с соболезнованием жаловался, как трудно дать понять мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляет человеку просвещенная роскошь, искусство и художество; что баб он до сих пор не мог заставить ходить в корсете, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано; что, однако же, несмотря на все упорство со стороны невежества, он непременно достигнет того, что мужик его деревни, идя за плугом, будет в то же время читать книгу о громовых отводах Франклина, или Виргилиевы Георгики, или Химическое исследование почв". А прежде всего "необходимо для хозяйства устроенье письменной конторы, контор комиссии… комитетов".
Образ этот явно карикатурный, а о том, для чего он нужен, сказал гений хозяйственной практики помещик Костанжогло, которого Чичиков избрал себе в наставники. Поскольку именно в этом дельце Чичиков увидел образец хозяина имения, следует несколько отступить от последовательности изложения и ознакомиться с "философией хозяйства", преподанной ему новым наставником. Это, по-видимому, уместно сделать, поскольку, как мне довелось не раз убеждаться, редко кто из читателей добирался до второго тома поэмы, от которого да нас дошли лишь несколько глав, да и те не всегда полностью и, возможно, не в последней редакции. Поэтому я счел возможным воспроизвести содержание беседы Чичикова и Костанжогло.
Политическая экономия Константина Костанжогло
Кошкарев, – говорит Костанжогло, – "нужен затем, что в нем отражаются карикатурно и видней глупости всех наших умников, – вот этих всех умников, которые, не узнавши прежде своего, набираются дури в чужи. Вон каковы помещики теперь наступили; завели и конторы, и мануфактуры, и школы, и комиссию, и чорт знает, чего не завели… Было поправились, после француза двенадцатого года, так вот теперь все давай расстроивать сызнова. Ведь хуже француза расстроили… Вон шляпный, свечной заводы, из Лондона мастеров выписали свечных, торгашами поделались. Помещик – этакое званье почтенное – в мануфактуристы, фабриканты. Прядильные машины… кисеи шлюхам городским, девкам".
На эту филиппику приехавший вместе с Чичиковым Платонов заметил:
"Да ведь и у тебя же есть фабрики".
"А кто их заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуда – я и начал ткать сукна, да и сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня и разбирают, – мужику надобные, моему мужику. Рыбью шелуху сбрасывали на мой берег в продолжение шести лет сряду промышленники, – ну, куды ее девать – я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял. Ведь у меня все так… Да и то потому занялся, что набрело много работников, которые умерли бы с голоду. Голодный год, и все по милости этих фабрикантов, упустивших посевы. Этаких фабрик у меня, брат, наберется много. Всякой год другая фабрика, смотря по тому, от чего накопилось остатков и выбросков. Рассмотри только попристальнее свое хозяйство, всякая дрянь даст доход, так что отталкиваешь, говоришь: не нужно. Ведь я не строю для этого дворцов с колоннами да с фронтонами".
Вот кто вызвал у Чичикова настоящее восхищение: "Экой чорт", думал Чичиков, глядя на него в оба глаза: "загребистая какая лапа". А вслух сказал:
"Это изумительно. Изумительнее же всего то, что всякая дрянь дает доход!"
Высказался Костанжогло и по поводу того, как российские помещики, посещая европейские страны, учатся там вести хозяйство:
"Если бы только брать дело попросту, как оно есть; а то ведь всякой механик, всякой хочет открыть ларчик с инструментом, а не просто. Он для этого съездит нарочно в Англию, вот в чем дело. Дурачье… И ведь глупей всотеро станет после того, как возвратится из-за границы".
Жена напоминает Костанжогло, что он опять рассердился, а для него вредно.
"Да ведь как не сердиться? Добро бы это было чужое, а то ведь это близко собственному сердцу. Ведь досадно то, что русской характер портится. Ведь теперь явилось в русском характере донкишотство, которого никогда не было.
Просвещенье придет ему в ум – сделается Дон-Кишотом просвещенья, заведет такие школы, что дураку в ум не войдет. Выйдет из школы такой человек, что никуда не годится; ни в деревню, ни в город, только что пьяница, да чувствует свое достоинство. В человеколюбье пойдет – сделается Дон-Кишотом человеколюбья: настроит на миллион рублей бестолковейших больниц да заведений с колоннами, разорится да и пустит всех по миру: вот тебе и человеколюбье".
Чичикову не до просвещенья было дело. Ему хотелось обстоятельно расспросить о том, как всякая дрянь дает доход. А Костанжогло продолжал свои желчные речи:
"Думают, как просветить мужика. Да ты сделай его прежде богатым да хорошим хозяином, а там он сам выучится. Ведь как теперь, в это время, весь свет поглупел, так вы не можете себе представить. Что пишут теперь эти щелкоперы! Пустит какой-нибудь молокосос книжку, и так вот все и бросятся на нее. Вот что стали говорить: "Крестьянин ведет уж очень простую жизнь; нужно познакомить его с предметами роскоши, внушить ему потребности свыше состоянья". Что сами, благодаря этой роскоши, стали тряпки, а не люди, и болезней чорт знает каких понабрались, и уж нет осьмнадцатилетнего мальчишки, который бы не испробовал всего: и зубов у него нет, и плешив как пузырь – так хотят теперь и этих заразить. Да слава богу, что у нас осталось хотя одно еще здоровое сословие, которое не познакомилось с этими прихотями. За это мы просто должны благодарить бога. Да, хлебопашец у нас всех почтеннее; что вы его трогаете? Дай бог, чтобы все были хлебопашцы".
"Так вы полагаете, что хлебопашеством доходливей заниматься?" – спросил Чичиков.
"Законнее, а не то, что доходнее. Возделывай землю в поте лица своего, сказано. Тут нечего мудрить. Это уж опытом веков доказано, что в земледельческом звании человек нравственней, чище, благородней, выше. Не говорю не заниматься другим, но чтобы в основание легло хлебопашество, вот что. Фабрики заведутся сами собой, да заведутся законные фабрики, – того, что нужно здесь, под рукой человеку на месте, а не эти всякие потребности, расслабившие теперешних людей. Не эти фабрики, что потом, для поддержки и для сбыту, употребляют все гнусные меры, развращают, растлевают несчастный народ. Да вот же не заведу у себя, как ты там ни говори в их пользу, никаких этих внушающих высшие потребности производств, ни табака, ни сахара, хоть бы потерял миллион. Пусть же, если входит разврат в мир, так не через мои руки. Пусть я буду перед Богом прав… Я двадцать лет живу с народом; я знаю, какие от этого следствия".
"Для меня изумительнее всего, – вставил реплику Чичиков, – как при благоразумном управлении, из останков, из обрезков получается, что и всякая дрянь дает доход".
"Гм! политические экономы!", – говорил Костанжогло, не слушая его… "Хороши политические экономы. Дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Дальше своего глупого носа не видит. Осел, а еще взлезет на кафедру, наденет очки… Дурачье!"
Чичиков вновь пытается вернуть разговор на тему быстрого и притом законного, праведного обогащения:
"Слушая вас, почтеннейший Константин Федорович, вникаешь, так сказать, в смысл жизни, щупаешь самое ядро дела. Но, оставив общечеловеческое, позвольте обратить внимание на приватное. Если бы, положим, сделавшись помещиком, возымел я мысль в непродолжительное время разбогатеть так, чтобы тем, так сказать, исполнить существенную обязанность гражданина, то каким образом, как поступить?"
"Как поступить, чтобы разбогатеть?" подхватил Костанжогло. "А вот как…"
Тут у Гоголя небольшой пропуск, где, видимо, речь шла об имении, которое Хлобуев намеревался продать Чичикову.
"Именье, за которое если бы он запросил и 40 тысяч, я бы ему тут же отсчитал".
Но Чичиков спросил: "А отчего же вы сами не покупаете его?"
"Да нужно знать, наконец, пределы. У меня и без того много хлопот около своих имений. Притом у нас дворяне и без того уже кричат на меня, будто я, пользуясь крайностями и разоренными их положеньями, скупаю земли за бесценок. Это мне уж, наконец, надоело… Не можете себе представить! Меня иначе и не называют, как сквалыгой и скупцом первой степени. Себя они во всем извиняют. "Я", говорит, "конечно промотался, но потому, что жил высшими потребностями жизни, поощрял промышленников, мошенников то есть, которые 1 нрзб, а этак, пожалуй, можно прожить свиньей, как Костанжогло".
"Желал бы я быть этакой свиньей!" – сказал Чичиков.
"И все это ложь и вздор. Какие высшие потребности? Кого они надувают? Книги хоть он и заведет, но ведь их не читает. Дело окончится картами да пьянством. И все оттого, что не задаю обедов да не занимаю им денег. Обедов я потому не даю, что это меня бы тяготило, я к этому не привык. А приезжай ко мне есть то, что я ем, – милости просим. Не даю денег взаймы – это вздор. Приезжай ко мне в самом деле нуждающийся, да расскажи мне обстоятельно, как ты распорядишься с моими деньгами. Если я увижу из твоих слов, что ты употребишь их умно и деньги принесут тебе явную прибыль, я тебе не откажу и не возьму даже процентов… Но бросать денег на ветер я не стану. Уж пусть меня в этом извинят!.. Он затевает там какой-нибудь обед любовнице, или на сумасшедшую ногу убирает мебелями дом, или с распутницей в маскарад, – юбилей там какой-нибудь в память того, что он даром прожил на свете, – а ему давай деньги взаймы…"
"Позвольте мне, досточтимый мною, обратить вас вновь к предмету прекращенного разговора", – сказал Чичиков "Если бы, положим, я приобрел то самое имение, о котором вы изволили упомянуть, то во сколько времени и как скоро можно разбогатеть в такой степени…"
"Если вы хотите разбогатеть скоро, так вы никогда не разбогатеете; если же хотите разбогатеть, не спрашиваясь о времени, то разбогатеете скоро… Надобно иметь любовь к труду. Без этого ничего нельзя сделать. Надобно полюбить хозяйство, да. И, поверьте, это вовсе не скучно. Выдумали, что в деревне тоска – да я бы умер, повесился от тоски, если бы хотя один день провел в городе так, как проводят они в этих глупых своих клубах, трактирах да театрах. Дураки, дурачье, ослиное поколенье! Хозяину нельзя, нет времени скучать. В жизни его и на полвершка нет пустоты, все полнота. Одно это разнообразье занятий, и притом каких занятий! – занятий, истинно возвышающих дух. Как бы то ни было, но ведь тут человек идет рядом с природой, с временами года, соучастник и собеседник всего, что совершается в творении. Рассмотрите-ка круговой год работ: как, еще прежде, чем наступит весна, все уж настороже и ждет ее: подготовка семян, переборка, перемерка по амбарам хлеба и пересушка; установленье новых тягол. Весь год обсматривается вперед и все рассчитывается в начале. А как взломает лед, да пройдут реки, да просохнет все и пойдет взрываться земля, – по огородам и садам работает заступ, по полям соха и бороны; садка, севы и посевы. Понимаете ли, что это? Безделица! грядущий урожай сеют. Блаженство всей земли сеют. Пропитанье миллионов сеют. Наступило лето… А тут покосы, покосы. И вот закипела вдруг жатва: пошла рожь, а там пшеница, а там и ячмень, и овес. Закипело все, кипит; нельзя пропустить минуты; хоть двадцать глаз имей, всем им работа. А как отпразднуется все, да пойдет свозиться на гумны, складываться в клади, да зимние запашки, да чинки к зиме амбаров, риг, скотных дворов, и в то же время все бабьи работы, да подведешь всему итог и увидишь, что сделано, – да ведь это… А зима! Молотьба по всем гумнам, перевозка перемолотого хлеба из риг в амбары. Идешь и на мельницу, идешь и на фабрики, идешь взглянуть и на рабочий двор, идешь и к мужику, как он там на себя колышется. Да для меня, просто, если плотник хорошо владеет топором, я два часа готов пред ним простоять: так веселит меня работа. А если видишь еще, что все это с какой целью творится, как вокруг тебя все множится да множится, принося плод да доход. Да и я рассказать не могу, что тогда в тебе делается. И не потому, что растут деньги. Деньги деньгами. Но потому, что все это дело рук твоих; потому, что видишь, как ты всему причина, ты творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыплется изобилье и добро на все. Да где вы найдете мне равное наслажденье?" – сказал Костанжогло, и лицо его поднялось кверху, морщины исчезнули. Как царь в день торжественного венчания своего, сиял он весь, и казалось, как бы лучи исходили из его лица. "Да в целом мире не отыщете вы подобного наслажденья. Здесь именно подражает Богу человек. Бог предоставил себе дело творенья, как высшее всех наслажденье, и требует от человека также, чтобы он был подобным творцом благоденствия вокруг себя. И это называют скучным делом!"
Как пенья райской птички, заслушался Чичиков сладкозвучных хозяйских речей.
Костанжогло и Чичиков остались довольны друг другом: "Гость не глупый человек, – думал хозяин, – степенен в словах и не щелкопер". И Чичикову сделалось так приютно, как не бывало давно. Точно как бы после долгих странствований приняла уже его родная крыша и, по совершеньи всего, он уже получил все желаемое и бросил скитальческий посох, сказавши: "довольно!".
"Сладки мне ваши речи, досточтимый мною Константин Федорович, – произнес Чичиков. – Могу сказать, что не встречал во всей России человека, подобного вам по уму".
Но нет предела совершенству. И Костанжогло сказал Чичикову:
"Нет, уж если хотите знать умного человека, так у нас действительно есть один, о котором, точно, можно сказать: умный человек, которого я и подметки не стою".
"Кто ж бы это такой мог быть?" – с изумленьем спросил Чичиков.
"Это наш откупщик Муразов… Это человек, который не то, что именьем помещика, целым государством управит. Будь у меня государство, я бы его сей же час сделал министром финансов".
"И, говорят, человек, превосходящий меру всякого вероятия: десять миллионов, говорят, нажил".
"Какое десять! перевалило за сорок! Скоро половина России будет в его руках".
"Что вы говорите!" – вскрикнул Чичиков, вытаращив глаза и разинув рот.
"Всенепременно. Это ясно. Медленно богатеет тот, у кого какие-нибудь сотни тысяч, а у кого миллионы, у того радиус велик: что ни захватит, так вдвое и втрое противу самого себя. Поле-то, поприще слишком просторно. Тут уж и соперников нет. С ним некому тягаться. Какую цену чему ни назначит, такая и останется: некому перебить".
"Господи боже ты мой", – проговорил Чичиков, перекрестившись. Смотрел Чичиков в глаза Костанжогло, – захватило дух в груди ему.
"Уму непостижимо! Каменеет мысль от страха. Изумляются мудрости промысла в рассматриваньи букашки; для меня более изумительно то, что в руках смертного могут обращаться такие громадные суммы. Позвольте спросить насчет одного обстоятельства: скажите, ведь это, разумеется, вначале приобретено не без греха?.."
"Самым безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами".
"Невероятно. Если бы тысячи, но миллионы…"
"Напротив, тысячи трудно без греха, а миллионы наживаются легко. Миллионщику нечего прибегать к кривым путям. Прямой дорогой так и ступай, все бери, что ни лежит перед тобой. Другой не подымет: всякому не по силам, нет соперников. Радиус велик, говорю: что ни захватит – вдвое или втрое противу самого себя. А с тысячи что? Десятый, двадцатый процент".
"И что всего непостижимей, что дело ведь началось из копейки".
"Да иначе и не бывает. Это законный порядок вещей, – сказал Костанжогло. – Кто родился с тысячами и воспитался на тысячах, тот уже не приобретет, у того уже завелись и прихоти, и мало ли чего нет. Начинать нужно с начала, а не с середины, с копейки, а не с рубля, снизу, а не сверху. Тут только узнаешь хорошо люд и быт, среди которых придется потом изворачиваться. Как вытерпишь на собственной коже то да другое, да как узнаешь, что всякая копейка алтынным гвоздем прибита, да как перейдешь все мытарства, тогда тебя умудрит и вышколит так, что уж не дашь промаха ни в каком предприятьи и не оборвешься. Поверьте, это правда. С начала нужно начинать, а не с середины. Кто говорит мне: "Дайте мне 100 тысяч, я сейчас разбогатею", я тому не поверю: он бьет наудачу, а не наверняка. С копейки нужно начинать… И непременно разбогатеете. К вам потекут реки, реки золота. Не будете знать, куды девать доходы".
К сожаленью, о политической экономии Муразова Гоголь ничего нам не рассказал.
И даже, отходя ко сну, Чичиков обдумывал, как сделаться помещиком не фантастического, но существенного имения. После разговора с хозяином все становилось так ясно. Возможность разбогатеть казалась так очевидной. Трудное дело хозяйства становилось теперь так легко и понятно и так казалось свойственно самой его натуре! Только бы сбыть в ломбард этих мертвецов, да завести не фантастическое поместье. Уже он видел себя действующим и правящим именно так, как поучал Костанжогло – расторопно, осмотрительно, ничего не заводя нового, не узнавши насквозь всего старого, все высмотревши собственными глазами, всех мужиков узнавши, все излишества от себя оттолкнувши, отдавши себя только труду да хозяйству. Уже заранее предвкушал он то удовольствие, которое будет он чувствовать, когда заведется стройный порядок и бойким ходом двигнутся все пружины хозяйственной машины, деятельно толкая друг друга. Труд закипит, и подобно тому, как в ходкой мельнице шибко вымалывается из зерна мука, пойдет вымалываться из всякого дрязгу и хламу чистоган да чистоган. Чудный хозяин так и стоял пред ним ежеминутно. Это был первый человек во всей России, к которому почувствовал он уважение личное. Доселе уважал он человека или за хороший чин, или за большие достатки. Собственно за ум он не уважал еще ни одного человека. Костанжогло был первый.
А величавых героев по-прежнему нет
Кажется, во втором томе Гоголь в последний раз попытался то ли нарисовать свой автопортрет, то ли посмеяться над своими планами переустройства Руси. Вот его герой Тентетников: "За два часа до обеда уходил он к себе в кабинет затем, чтобы заняться сурьезным сочинением, долженствовавшим обнять всю Россию со всех точек – с гражданской, религиозной, философической, разрешить затруднительные задачи и вопросы, заданные ей временем, и определить ясно ее великую будущность, словом – все так и в том виде, как любит задавать себе современный человек. Впрочем, колоссальное предприятие больше ограничивалось одним обдумыванием".