И вот что примечательно: чем больше стремился Гоголь наделить Чичикова русскими чертами характера, тем менее этот герой становился похожим на русского. Тут Гоголя подвело тогда, по сути, всеобщее убеждение (особенно распространенное среди близких Гоголю славянофилов и панславистов), что русские – это славянский народ, старший брат в семье славянских народов. Между тем, русские давно уже выделились из океана славянства и стали единственным в мире евразийским народом, сохранившим от своего славянского прошлого в основном язык, да и тот приобрел имперское звучание, приблизившись в этом смысле к латинскому. Русские неуклонно шли на Север и на Восток, как бы предчувствуя, где будет в грядущем центр мира. А остальные славянские народы в большей или меньшей степени стремились к Западной Европе. Это подметил еще Константин Леонтьев, который хорошо изучил южных и западных славян, когда служил русским консулом в Константинополе (точнее, в Стамбуле, а земли южных славян в значительной степени входили в состав Османской империи). А в наши дни приходится сплошь и рядом просто краснеть от стыда за славянские страны, готовые ради вхождения в Европу идти на самые немыслимые уступки, вплоть до выдачи своих национальных героев суду Гаагского трибунала.
Я бы даже сказал, что Чичиков из второго тома даже менее русский, чем был Чичиков в первом томе, зато его хищнически-паразитическая сущность проявляется еще более ярко – даже в мелочах. Вот он в поисках возможных продавцов "мертвых душ" знакомится с Тентетниковым, который великодушно предлагает ему погостить в его усадьбе.
"Чичиков, с своей стороны, был очень рад, что поселился на время у такого мирного и смирного хозяина. Цыганская жизнь ему надоела. Приотдохнуть, хотя на месяц, в прекрасной деревне, в виду полей и начинавшейся весны, полезно было даже и в гемороидальном отношении". А на дворе весна! "Рай, радость и ликованье всего! Деревня звучала и пела, как бы на свадьбе. Чичиков ходил много. Прогулкам и гуляньям был раздол повсюду". Но о своем деле он не забывал ни на минуту, заводил знакомства со всеми лицами, которые могли бы помочь ему уяснить состояние хозяйства Тентетникова и выяснить, сколько могло бы быть у него "мертвых душ". При этом он питал к приютившему его хозяину отнюдь не дружественные чувства: "Какая, однако же, скотина Тентетников! Такое имение и этак запустить. Можно бы иметь пятьдесят тысяч годового доходу!"
В имении Петуха Чичиков знакомится с соседним помещиком Платоновым, которого уговаривает отправиться с ним в путешествие. ""Право, было бы хорошо. Можно даже и все издержки на его счет; даже и отправиться на его лошадях, а мои бы покормились у него в деревне".
И так во всем, в мелочах, не говоря уж о подлинно преступных деяниях и аферах. Тут и подделка завещания, и много всяких иных преступлений. Не выбраться бы ему из тюрьмы, если бы дело не взял в свои руки адвокат – чуть ли не само воплощение дьявола.
И вот этому "становящемуся все более русским" (по представлениям Гоголя) Чичикову якобы все чаще приходит мысль бросить свои авантюры и заделаться заправским помещиком, отцом своим крепостным крестьянам, душой хозяйственного созидания, в котором должно проявиться богоподобие и истинное призвание человека. И от этих мыслей "самое лицо Чичикова как бы стало становиться лучше". Но этот потенциальный поворот ко благу в его личной судьбе выглядит нелогично. Ведь Чичиков видел, что Тентетникову, желавшему облагодетельствовать своих крестьян, облегчить их жизнь и рассчитывавшему на их благодарность в виде добросовестного труда на барина, ничего этого добиться не удалось. Уроки Костанжогло вряд ли могли пойти ему на пользу: ведь тот экономический гений прошел среди народа жизненный путь, насыщенный общением с разными слоями населения, в том числе и с крестьянами. А с чего это Чичиков, никогда ранее не сталкивавшийся с сельским хозяйством, решил, что из него получится и добрый барин, и "эффективный менеджер"?
Во втором томе Чичиков – свершитель многих добрых дел (опять-таки, как это представлялось Гоголю), примиритель Тентетникова с Бетрищевым, Платонова с Леницыным. Но в своем стремлении к праведной жизни он еще не устоял и влипает в такие авантюры, по сравнению с которыми скупка мертвых душ кажется мелкой шалостью, вследствие чего и попадает в тюрьму.
Еще раз напомню: Гоголь сам говорил, что часто лепил образы персонажей, персонифицируя собственные душевные качества. Но если в первом томе он воплощал в персонажах свои недостатки, то во втором щедро наделяет героев качествами, которые сам считает достоинствами, вкладывает в их уста собственные, часто заветные мысли. Он сам мечтал стать примирителем раскалывавшейся на враждебные лагери России – и делает в поэме примирителем Чичикова. Он сам мечтал призвать всех русских людей к всенародному единению ради спасения страны, как в давние грозные для нее годы (Гоголь сам воспитывался в среде, где хорошо помнили 1612 год), – и вкладывает эти страстные призывы в уста Тентетникова и генерал-губернатора. Но призывы типа "Брат повиснет на груди у брата…" звучали не очень убедительно: повиснуть на миг можно, но нельзя же висеть на груди у другого всю жизнь.
Но чем больше старался Гоголь облагородить Чичикова и найти новых героев, менее уродливых, чем персонажи первого тома, тем очевиднее становились его неспособность создавать полнокровные литературные образы, непонимание главной доминанты в характере русского человека, отрыв от реальной жизни России, а рисуемые образы получались совсем уж безжизненными. Словно подтверждая слова Розанова о том, что Гоголю из женских образов удаются только покойницы, он в качестве идеала рисует образ Улиньки. Рисует он его по той же схеме, что и образ Аннунциаты, о котором шла речь выше. Ввиду важности темы приведу все, что можно прочесть об этой девушке у Гоголя. Вот как явилась она Чичикову:
"В кабинете послышался шорох… дверь отворилась… и… явилась живая фигурка. Если бы в темной комнате вдруг вспыхнула прозрачная картина, освещенная сильно сзади лампами, одна она бы так не поразила внезапностью своего явления, как фигурка эта, представшая как бы затем, чтобы осветить комнату. С нею вместе, казалось, влетел солнечный луч; как будто рассмеялся нахмурившийся кабинет генерала.
Трудно было сказать, какой земли она была уроженка. Такого чистого, благородного очертания лица нельзя было отыскать нигде, кроме разве только на одних древних камейках. Прямая и легкая, как стрелка, она как бы возвышалась над всеми своим ростом. Но это было обольщение. Она была вовсе не высокого роста. Происходило это от необыкновенно согласного соотношения между собою всех частей тела. Платье сидело на ней так, что, казалось, лучшие швеи совещались между собой, как бы получше убрать ее. Но это было также обольщение. Оделась как сама собой; в двух-трех местах схватила игла кое-как неизрезанный кусок одноцветной ткани, и он уже собрался и расположился вокруг нее в таких сборах и складках, что если бы перенести их вместе с нею на картину, все барышни, одетые по моде, казались бы перед ней какими-то пеструшками, изделием лоскутного ряда. И если бы перенести ее со всеми этими складками ее обольнувшего платья на мрамор, назвали бы его копиею гениальных".
Гоголю, видно, очень хотелось наделить этот единственный у него (насколько можно судить по дошедшим до нас рукописям) светлый женский образ всеми мыслимыми добродетелями. И вот что у него получилось: Улинька – "существо дотоле невиданное, странное… Если бы кто увидал, как внезапный гнев собирал вдруг строгие морщины на прекрасном челе ее и как она спорила пылко с отцом своим, он бы подумал, что это было капризнейшее создание. Но гнев ее вспыхивал только тогда, когда она слышала о какой бы то ни было несправедливости или дурном поступке с кем бы то ни было. Но никогда не гневалась и никогда не споривала она за себя самое и не оправдывала себя. Гнев этот исчезнул бы в минуту, если бы она увидела в несчастии того самого, на кого гневалась. При первой просьбе о подаянии кого бы то ни было она готова была бросить ему весь свой кошелек, со всем, что в нем ни было, не вдаваясь ни в какие рассуждения и расчеты. Было в ней что-то стремительное. Когда она говорила, у ней, казалось, все стремилось за мыслью – выраженье лица, выраженье разговора, движенье рук; самые складки платья как бы стремились в ту же сторону и, казалось, как бы она сама вот улетит вслед за собственными словами. Ничего не было в нее утаенного. Ни перед кем не побоялась бы обнаружить своих мыслей, и никакая сила не могла бы ее заставить молчать, когда ей хотелось говорить. Ее очаровательная, особенная, принадлежащая ей одной походка была до того бестрепетно-свободна, что все ей уступало бы невольно дорогу. При ней как-то смущался недобрый человек и немел; самый развязный и бойкий на слова не находил с нею слова и терялся, а застенчивый мог разговориться с нею, как никогда в жизни своей ни с кем, и с первых минут разговора ему уже казалось, что где-то и когда-то он знал ее и как бы эти самые черты ее ему уже где-то виделись, что случилось это во дни какого-то незапамятного младенчества, в каком-то одном доме, веселым вечером, при радостных играх детской толпы, и надолго после того становился ему скучным разумный возраст человека".
Вот она вступила в разговор о неприятном и кажущемся ей непорядочном человеке:
"Болезненное чувство выразилось на благородном, милом лице девушки: "Ах, папа, я не понимаю, как ты можешь смеяться. На меня эти бесчестные поступки наводят уныние и ничего более. Когда я вижу, что в глазах совершается обман в виду всех и не наказываются эти люди всеобщим презреньем, я не знаю, что со мной делается, я на ту пору становлюсь зла, даже дурна: я думаю, думаю…" И чуть сама не заплакала.
И что же? Явилась ли русская девица, каких не сыскать нигде более на земле? Просто удивительно, что этот перл творения и воплощение всех мыслимых добродетелей, несмотря на стремительную походку, так же безжизненна, как и прочие герои "Мертвых душ". Розанов не без ехидства пишет:
"Замечательно, что нравственный идеал – Уленька – похожа на покойницу. Бледна, прозрачна, почти не говорит, а только плачет. "Точно ее вытащили из воды", а она взяла да (для удовольствия Гоголя) и ожила, но самая жизнь проявилась в прелести капающих слез, напоминающих, как каплет вода с утопленницы, вытащенной и поставленной на ноги".
Особенно остро некоторые читатели рукописи второго тома критиковали сцену, в которой некий князь, посланный правительством в губернию с полномочиями генерал-губернатора для наведения там порядка, сталкивается там с бесчисленными проявлениями воровства и прочими безобразиями, но особенно возмутило его дело Чичикова. Однако князю противостоит адвокат – гений зла. Его принцип – все запутать так, чтобы никаких концов нельзя было найти. Князь потому и оказался бессилен, что, во-первых, столкнулся с круговой порукой чиновников. А во-вторых, с таким ходом следствия, "когда горят шкафы с бумагами и, наконец, излишеством лживых посторонних показаний и ложными доносами стараются затемнить и без того довольно темное дело…"
Убедившись в невозможности искоренить взяточничество и другие преступления, он обращается к чиновникам, взывая к их совести, чуть ли не со словами "братья и сестры!":
"Теперь тот самый, у которого в руках участь многих и которого никакие просьбы не в силах были умолить, тот самый бросается к ногам вашим, вас всех просит. Все будет позабыто, изглажено, прощено; я буду сам ходатаем за всех, если исполните мою просьбу. Вот моя просьба. Знаю, что никакими средствами, никакими страхами, никакими наказаньями нельзя искоренить неправды, она слишком уж глубоко вкоренилась. Бесчестное дело брать взятки сделалось необходимостью и потребностью даже и для таких людей, которые и не рождены быть бесчестными. Знаю, что уже почти невозможно многим идти противу всеобщего теченья. Но я теперь должен, как в решительную и священную минуту, когда приходится спасать свое отечество, когда всякий гражданин несет все и жертвует всем, я должен сделать клич хотя к тем, у которых еще есть в груди русское сердце и которым понятно сколько-нибудь слово благородство… Дело в том, что пришло (время) нам спасать нашу землю, что гибнет уже земля наша не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих; что уже, мимо законного управленья, образовалось другое правленье, гораздо сильнейшее всякого законного. Установились свои условия, все оценено, и цены даже приведены во всеобщую известность. И никакой правитель, хотя бы он был мудрее всех законодателей и правителей, не в силах поправить зла, как ни ограничивай он в действиях дурных чиновников приставленьем в надзиратели других чиновников. Все будет безуспешно, покуда не почувствовал из нас всяк, что он так же, как в эпоху восстанья народ вооружался против врагов, так должен восстать против неправды. Как русской, как связанный с вами единокровным родством, одной и тою же кровью, я теперь обращаюсь к вам… Я приглашаю вспомнить долг, который на всяком месте предстоит человеку. Я приглашаю рассмотреть ближе свой долг и обязанность земной своей должности…"
Действительно, весьма странный пассаж. Думается, если бы Гоголю удалось опубликовать это свое творение, не миновать бы ему равелина Петропавловской крепости. Император узнал бы из этой страстной речи, кроме того, что в России правит не он, а чиновник (это он и сам говорил), еще и то, что кроме его, императора, правительства возникло тайное параллельное правительство, гораздо более сильное. И получается, что он, император, вовсе не "хозяин земли русской" (как называл себя один его потомок), а некая пешка в руках могущественных сил, о которых он не имеет даже понятия.
Хуже того, "князь был в это время озабочен множеством других дел, одно другого неприятнейших. В одной части губернии оказался голод. Чиновники, посланные раздать хлеб, как-то не так распорядились, как следовало. В другой части губернии расшевелились раскольники. Кто-то пропустил между ними, что народился антихрист, который и мертвым не дает покоя, скупая какие-то мертвые души. Каялись и грешили и, под видом изловить антихриста, укокошили неантихристов. В другом месте мужики взбунтовались против помещиков и капитан-исправников. Какие-то бродяги пропустили между ними слухи, что наступает такое время, что мужики должны быть помещики и нарядиться во фраки, а помещики нарядятся в армяки и будут мужики, и целая волость, не размысля того, что слишком много выйдет тогда помещиков и капитан-исправников, отказалась платить всякую подать. Нужно было прибегнуть к насильственным мерам". Ну, если бы царь услышал от князя, что в каком-то месте империи мужики хотят стать помещиками, а помещиков сделать мужиками, то, думается, не поздоровилось бы и князю. Отсюда, кажется, уже недалеко и до прокламации "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон!" (так она называлась, если мне не изменяет память?).
И еще одна нестыковка. Князь обращается к чиновникам перед своим отъездом в Петербург, где он надеется получить полномочия решать дела о взяточничестве в губернии не обычным порядком гражданского судопроизводства, "не формальным следованьем по бумагам, а военным быстрым судом, как в военное время……
Ну, и чем же грозит бесчестным чиновникам этот скорый военный суд, и насколько эффективна будет эта мера, как будет расчищена почва от взяточничества? "Само по себе, что главным зачинщикам должно последовать лишенье чинов и имущества, прочим отрешение от мест. Само собой разумеется, что в числе их пострадает и множество невинных. Что ж делать? Дело слишком бесчестное и вопиет о правосудии. Хотя я знаю, что это будет даже и не в урок другим, потому что на место выгнанных придут другие, и те самые, которые дотоле были честны, сделаются бесчестными, и те самые, которые удостоены будут доверенности, обманут и продадут, несмотря на все это, я должен поступить жестоко, потому что вопиет правосудие".
Но с чего вдруг этот герой Гоголя ударяет в набат и призывает к всенародному подвигу? Разве случилось новое нашествие на Русь двунадесяти языков? (Это случится лишь через год после смерти Гоголя.) Или тайное незаконное правительство, более сильное, чем законное, подготовило (или даже уже совершило) государственный переворот, и надо поднимать народ на защиту богоданной власти?
Нет, ничего подобного в стране не происходило. После подавления восстания декабристов и разгрома кружка петрашевцев в России до конца царствования Николая I не было никаких серьезных проявлений революционного движения. Император Николай Павлович ходил и разъезжал по Петербургу открыто и без какой-либо охраны, не опасаясь покушений на свою жизнь.
Гоголь хотел поразить читающую Россию тем, что в стране процветают взятки, казнокрадство, равнодушие чиновников к судьбам страны? Так ведь то же было и прежде. С этим самой властью велась борьба традиционными методами.
Да, чиновники воровали. Когда Николай посетил выстроенную Брестскую крепость и узнал, во что это удовольствие обошлось казне, он подумал, что если бы цитадель была сооружена из чистого золота, и то, верно, стоила бы дешевле. И он в сердцах сказал наследнику престола Александру Николаевичу: "кажется, в России не воруют только два человека – я и ты". О том, как воровали военные инженеры-строители (и что случалось с теми из них, кто отказывался участвовать в воровстве), можно прочитать в повести Николая Лескова "Инженеры-бессребреники". А о том, как Николай наказывал проворовавшихся, так рассказано в повести Льва Толстого "Хаджи-Мурат":
"Николай был уверен, что воруют все. Он знал, что надо будет наказать теперь интендантских чиновников, и решил отдать их всех в солдаты, но знал тоже, что это не помешает тем, которые займут место уволенных, делать то же самое. Свойство чиновников состояло в том, чтобы красть, его же обязанность состояла в том, чтобы наказывать их, и, как ни надоело это ему, он добросовестно исполнял эту обязанность.
– Видно, у нас в России только один честный человек, – сказал он.
Чернышев (военный министр) тотчас же понял, что этот единственный честный человек в России был сам Николай, и одобрительно улыбнулся.
– Должно быть, так, ваше величество, – сказал он".
Как видим, император смотрел на перспективы борьбы со взяточничеством чиновников почти так же пессимистически, как и князь в описанной выше сцене, и говорил об этом почти в тех же выражениях. Николай боролся с мелкими взяточниками, наказывал интендантов, но знал (или хотя бы догадывался), что главные воры – вокруг его трона, и имел основания полагать, что лишь сам он – честный человек. (Упомянутого министра Чернышева, если верить Толстому, император считал подлецом и терпел только потому, что пока его некем было заменить.) Никакой чрезвычайной ситуации в воровстве и казнокрадстве Николай не видел, а гоголевский князь, человек, очевидно близкий к императору, вдруг увидел в этих пороках угрозу самому существованию государства, равнозначную нападению могущественного внешнего врага. Гоголь и тут оказался неадекватен реальности. А монолог князя сегодня можно было направить в комитеты по борьбе с коррупцией или прямо в Администрацию президента как образец риторики, которому надлежит следовать при составлении очередной декларации о борьбе с этим злом.