Но вернемся к Чичикову. Его возрождение, по замыслу Гоголя, не могло быть прямолинейным движением от пороков к совершенству. Он проходит через соблазны, искушения и падения, и лишь в критических обстоятельствах осознает правоту обращенных к нему слов Муразова: "…какой бы из вас был человек, если бы так же, и сильно и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель! Боже мой, сколько бы вы наделали добра!.. Не то жаль, что виноваты вы стали перед другими, а то жаль, что пред собою стали виноваты – перед богатыми силами и дарами, которые достались в удел вам. Назначенье ваше – быть великим человеком, а вы себя запропастили и погубили".
Напомню: Гоголь считал Чичикова не великим, а средним русским человеком. А мысль его такова: всякий, даже самый средний наш человек – велик, если не забывает о своем высоком человеческом призвании (мысль эта потом станет достоянием русской литературы – вспомним хотя бы думы Гурова в чеховской "Даме с собачкой"; но как тонко она преподнесена у Чехова!). В этом – существенная сторона гоголевского замысла. Ведь, по мысли писателя, сбилось с прямого пути все человечество. И какой же будет толк в том, что несколько из ряда вон выходящих гениев отыщут правильный путь, а все остальные люди, идя по "широкой дороге", попадут в погибель (наш современник, философ В.Н.Тростников, напоминает: спасутся, обретут вечную жизнь только святые, все остальные пойдут, так сказать, в отходы). Нет, спасение не только России, но и всего человечества – в пробуждении благородного, подлинно человеческого именно в среднем человеке – в таком, каков, например, Чичиков. Это, строго говоря, аксиома для деятелей русской культуры за все века нашей писаной истории. От "Слова о законе и благодати" Илариона, "Повести временных лет" преподобного Нестора, "Поучения" Владимира Мономаха и до лучших писателей и художников наших дней идет из России вопль к Богу: "Да, Господи, мы знаем, что спасутся только праведные, что в рай не войдет ничто нечистое, но мы постараемся стать лучше, чем есть ныне, и молим Тебя о спасении всей Русской земли!"
И вот в конце второго тома Чичиков уже осознал бесплодность прежней своей жизни, но в его руках снова заветная шкатулка с немалыми деньгами, рождающими новые соблазны. Можно догадаться, что тюрьмы Чичикову удалось избежать, и, скорее всего, он должен, наконец, встать на путь честной жизни и службы. Но после всего пережитого у него вряд ли остались на это силы…. Ибо "это был не прежний Чичиков. Это была какая-то развалина прежнего Чичикова. Можно было бы сравнить его внутреннее состояние души с разобранным строением, которое разобрано с тем, чтобы строить из него же новое: а новое еще не начиналось, потому что не пришел от архитектора определительный план, и работники остались в недоуменьи".
Игорь Золотусский писал: "Как нетрудно заметить, архитектор этот – Гоголь. И план возведения нового зданья на месте старого и из материалов старого отложен им на следующую часть. Идея второй части (или второго тома) и состоит в том, чтобы поколебать нерушимые, кажется, основы строения Чичикова и разрушить его – разрушить во имя иного строительства. (Но, может быть, критик ошибается, и Архитектором служит Сам Господь? – МЛ.) Процесс разрушения и составляет сюжетную канву второго тома, соответствующую его идейной канве…"
Да, на то, чтобы описать процесс разрушения Чичикова, таланта Гоголю хватило, а насчет возрождения своего героя и сам автор, видимо, "остался в недоуменьи".
И тут Гоголь прибегает к помощи "святых отцов". Не случайно, под влиянием сочинений преподобного Исаака Сирина, которые он читал во время пребывания в скиту Оптиной пустыни, Гоголь во втором томе отказался от изложенного в первом томе понимания некоторых человеческих страстей как врожденных. Нет, все порочные страсти одолимы человеком, когда он осознает необходимость их искоренения. Тогда-то Чичиков и стал тем средним человеком, воплощением заблудшего человечества, на примере которого и предполагалось показать путь подъема от "человека падшего" к "тому благостному образу, каким должен быть на земле человек".
Чичиков – не "избранный для спасения" ("много званых, а мало избранных" – Мф 20:16). Кальвинисты, например, считают, что Бог изначально предопределил одних людей к спасению, а других к погибели. При этом признаком избранности для них служит успех, независимо от того, какими средствами он достигнут, а конкретнее – величина банковского счета. Путь возрождения, полагают русские православные люди, не закрыт никому, даже и Плюшкину – этой "прорехе на человечестве". И все-таки Чичикову в показе этого универсального, всемирного процесса, каким его видел Гоголь, отводится первостепенная роль. "Полюби нас чернинькими, а белинькими нас всякий полюбит" – эти слова Чичикова, выражающие заветное убеждение Гоголя, не были новшеством в русской литературе. У нас всегда знали, что и в самом презренном, падшем человеке сохранились какие-то начала человечности, и никогда не следует отчаиваться ни в каком человеке, ибо он может возродиться буквально "из ничего" и даже в последние мгновения жизни. "Все требует к себе любви…", – говорит якобы пробуждающийся для добра Чичиков.
Таких фраз, которые должны были передать этот процесс преображения Чичикова, во втором томе много, но они оставались только фразами. Никакого "механизма" этого преображения, процесса изменения души этого своего героя Гоголь показать не смог. Интересно, что, пока Чичиков обращался в среде "мертвых душ", его образ выписан необыкновенно живо. Стоило Гоголю навязать своему герою надуманную задачу, как образ этот становится бледным и нежизненным.
Как писал тонкий критик Юрий Лебедев, "Гоголь признавался, что в процессе творчества он прислушивался к высшему зову, требующему от него безусловного повиновения. Вслед за Пушкиным он видел в писательском призвании Божественный дар. В изображении человеческих грехов, человеческой пошлости Гоголь более всего опасался авторской гордыни. Ведь писатель – человек, он подвержен тем же грехам, что и люди, им изображаемые. Но в минуты творческого вдохновения он теряет свое "я", свою человеческую "самость". Его устами говорит уже не человеческая, а Божественная мудрость: голос писателя превращается в пророческий глас" ("Советская Россия", 12.08.1999). Увы, не всякий писательский голос претерпевает подобное превращение, и Гоголь в число счастливых избранников не попал.
И можно себе представить всю глубину разочарования, даже отчаяния, когда Гоголь, повинуясь, как ему казалось, Божественному гласу, лихорадочно набрасывал все новые и новые повороты в судьбе Чичикова и других персонажей поэмы, а потом, перечитывая написанное, убеждался в том, что все им только что сочиненное ни на что не годится. Не помогали ни жаркие молитвы, ни посты, ни душеполезное чтение. Десятилетие изматывающего труда ни к чему не приводило, и все новые варианты произведения бросались в пылающий камин или в горящую печь. Тут впору было усомниться и в своем призвании, и в своей способности услышать глас свыше.
Неслучайно Розанов замечает:
"Гоголь все-таки пугался своего демонизма. Гоголь между язычеством и христианством, не попав ни в одно".
Гоголь был убежден в том, продолжает Лебедев, что "внешняя организация жизни – отражение внутреннего мира человека. И если в человеке помрачен его Божественный первообраз, никакие изменения внешних форм жизни не в состоянии уничтожить зло.
Гоголь бичевал социальное зло в той мере, в какой видел коренной его источник. Он дал этому источнику имя – "пошлость современного человека". Такого понятия не существует в европейских языках. Какой смысл оно несет? "Пошлым" является человек, утративший духовное измерение жизни, являющееся стимулом его роста и совершенствования. Когда помрачается образ Божий в душе, человек превращается в плоское существо, замкнутое в себе самом, в своем эгоизме. Человек становится пленником своих земных несовершенств и погружается в болото бездуховного "ничто", вязнет в трясине мелочей.
Смысл существования сводится для него к потреблению материальных благ, которые тянут душу вниз – к расчетливости, хитрости, лжи.
Гоголь пришел к мысли, что всякое изменение жизни к лучшему надо начинать с преображения человека. "Мысль об "общем деле" у Гоголя была мыслью о решительном повороте жизни в сторону Христовой правды – не на путях внешней революции, а на путях крутого, но подлинного религиозного перелома в каждой отдельной человеческой душе" – писал русский мыслитель Василий Зеньковский".
Вот тут не знаешь, чему удивляться: некритичности ли критика, формализму ли мыслителя (и священника) Зеньковского, поведению ли друзей Гоголя. Неужели в окружении писателя не нашлось человека, который сказал бы ему: не может быть в нашем мире такого состояния, когда каждая человеческая душа вдруг обратится к Христу. "Не бойся, малое стадо!" – говорил Христос Своим ученикам. Он знал, что Его стадо будет малым, и вопрошал, найдет ли Он веру на земле во Второе Свое пришествие. Евангелие – это не свод правил поведения святых в среде святых, а путь к правильному поведению стремящихся к праведной жизни в мире неправедности. Неужели никто так и не объяснил Гоголю (притом, что все его окружение было основательно начитано в части богословия), что эта его надежда на всеобщее обращение русских людей к Христу противоречит учению Христа? Как же, стоя на такой ложной позиции, можно было изображать процесс преображения Чичикова и рисовать образ идеального русского человека?
И еще одна цитата из статьи Лебедева:
"Чичиков у Гоголя – русский человек, а потому в его действиях сохраняется тот же самый "перехлест", в который никак не укладывается буржуазная, предпринимательская энергия. То тут, то там проскальзывает игра случая, обнаруживается "прореха" в самом неподходящем месте – и все, задуманное Чичиковым, рушится… Есть во всех предприятиях Чичикова выход за нормы буржуазной добропорядочности, рядового мещанского стяжательства. Не от русского ли задора идет его нетерпение, неуемное желание рискнуть, но уж взять разом весь капитал?.. Крах авантюры Чичикова с "мертвыми душами"… это событие большого масштаба и исторической значимости, это свидетельство отторжения русской жизнью того пути, буржуазный дух которого пытался утвердить гоголевский герой".
Чичиков должен был преобразиться к лучшему не сам по себе, а под влиянием встречи с прекрасным человеком, носителем высшей духовности. Осознав в конце жизни, что без светлого начала его поэма превращается в картину сплошного мрака, Гоголь пытается создать образы положительных героев, но с ужасом убеждается, что он на это не способен. Никакие попытки "воспитания самого себя в христианском духе" не помогли (потому что самый этот дух он понимал ложно). Отсюда его трагедия, сожжение второго тома и странная смерть. В ранее опубликованных статьях я сделал некоторые открытия, которые позволили полнее осветить эти повороты его творческой и жизненной судьбы.
Русский мыслитель Николай Федоров, создатель "Философии общего дела", считал таким общим для всего человечества делом воскрешение умерших предков. Он знал, что в день Страшного суда Бог воскресит всех умерших, чтобы воздать каждому по делам его. Но Федоров предлагал человечеству, так сказать, принять "встречный план", – пойти навстречу Божьему замыслу и еще раньше воскресить умерших на основе достижений науки. А Гоголь, как полагала самобытный пушкиновед и гоголевед Кира Викторова, захотел воскресить "мертвые души" силой лишь своего писательского таланта, и его крах стал наказанием за такую дерзкую и смехотворную идею.
"А те, которым в дружной встрече он главы первые читал" (главы второго тома), были убеждены: "Нет, не погиб талант писателя, писавшего второй том своей поэмы, как утверждали многие, а обернулся новой, непривычной для читателя тех лет стороной". Так, Сергей Аксаков 29 августа 1849 года сообщал своему сыну Ивану: "Не могу больше скрывать от тебя нашу общую радость: Гоголь читал нам первую главу 2-го тома "Мертвых душ". Слава Богу! Талант его стал выше и глубже". 19 января следующего года Сергей Тимофеевич напишет сыну о последующем чтении второго тома: "Такого высокого искусства показать в человеке пошлом высокую человеческую сторону нигде нельзя найти. Теперь только я убедился вполне, что Гоголь может выполнить свою задачу…"
Крушение надежд на второй том
По мысли Гоголя, главной задачей второго тома "Мертвых душ" было показать путь к Христу, чтобы этот путь был ясен каждому читающему. К сожалению, многое во втором томе не понравилось отцу Матвею Константиновскому, который в последние годы был духовным наставником писателя. Отец Матвей просил сжечь только отдельные главы второго тома, а Гоголь сжег все. И этот акт не был приступом сумасшествия, как трактуют многие. Ведь писатель сжигал все, что ему не нравилось, а потом писал сызнова. Гоголь считал, что в этом плане был чист перед Богом: "Хозяин, заказывающий это, видел. Он допустил, что она сгорела. Это Его воля. Он лучше меня знает, что для Него нужно".
По мнению современников и поклонников Гоголя, второй том был гораздо более светлым, чем первый, он был весь устремлен к будущему и проникнут убеждением в том, что оно у России станет счастливым. Он затрагивал вопрос о судьбах всего человечества. А впереди еще был третий том, где должны были воскреснуть к достойной жизни герои первого и второго томов, даже Плюшкин, – можно ли было бы тогда сомневаться в способности Чичикова к возрождению?
Увы, то, что дошло до нас от второго тома, не подтверждает лестных его оценок слушателями. Выведенные им персонажи не обладают яркостью образов отрицательных типов вроде Плюшкина или Собакевича, но не несут в себе и живых черт реальных людей, тем более – положительных героев. Если в первом томе выступали герои – воплощение определенных отрицательных качеств и пороков, то во втором предстали только безжизненные схемы. И величавые образы новых героев, обещанные в первом томе, так у Гоголя и не появились. Они и не могли появиться, им неоткуда было взяться. У Гоголя не было понимания русского человека, как не было и таланта для создания его образа.
Не тот талант, не по Сеньке была шапка. И возрождение Чичикова не состоялось. Оно было Гоголем отложено на третий том. Однако провал второго тома похоронил и надежду Гоголя на третий том.
А как же Белинский, назвавший Гоголя великим русским писателем, первым взглянувшим смело и прямо на русскую действительность, а первый том "Мертвых душ" – великим произведением? Он прав. И Гоголь – гений, и первый том "Мертвых душ" – великое художественное произведение. С присущим ему юмором, через мелочи, Гоголь так показал Русь, что читатели смогли через комическое увидеть ужасы крепостничества, и это сделало Гоголя в глазах Белинского не только первым в стране поэтом, но и вождем на пути прогресса. И вообще там, где речь идет о творчестве, игре фантазии, создании иллюзии, Гоголь велик. Но к познанию Руси и русского человека это не имеет никакого отношения. К тому же Белинский, как известно, изменил свое мнение о Гоголе, прочитав его "Выбранные места".
Конечно, Гоголь создавал утопию, но ведь нотки утопии встречались у Пушкина и Лермонтова, Льва Толстого и Чехова, Достоевского и Чернышевского и у многих других "властителей дум" русского народа. Есть ведь такие утопии, которые двигают человечество вперед лучше самых реалистических проектов и творений! Повторяю: русские писатели с незапамятных времен знали апокалипсические представления о конце "мира сего": "земля и все дела на ней сгорят!", каждый получит воздаяние по делам своим. И все же они не переставали не только обращаться к Господу с мольбой о спасении родной страны, но и убеждать людей: живите по-человечески, праведно, и да минует нашу землю предсказанная ужасная участь! Как тут не вспомнить слова гениального русского педагога К.Д.Ушинского: "Утописты, мечтающие о быстрой реформе рода человеческого, не знают истории человеческой души; но сами утописты необходимы: только их пламенным рвением движется этот медленный процесс, и новая идея, хотя медленно и трудно, но все же входит в характер человека и человечества. Без этих утопистов мир только бы скрипел на своих старых, заржавленных основах и, сживаясь все более и более со своими закоренелыми предрассудками, уходил бы в них все глубже и глубже, как в топкое болото". И Гоголь хотел нарисовать утопическую картину воскрешения мертвых душ еще в середине XIX века!
Гоголь призывал читателей к чистой жизни, к шествию в ней по единственно правильному прямому (хотя и "узкому") пути, а не по бесчисленным ложным дорогам, ведущим к погибели. Его наставления сохранить благородство порывов юности, не отдать в жертву беспощадной старости ни одного достойного человека движения сердца были искренними. Его предупреждения о страшной тине мелочей, опутывающей жизнь человеческую, заставляли читателей задуматься. Наконец, он мог надеяться оказать на них воздействие и своим личным примером бескорыстного служения литературе, которой он пожертвовал буквально всем. Но это были, так сказать, декларации о намерениях, никак не вытекавшие из созданных им художественных образов и не подкрепленные личным духовным опытом, как и образом жизни писателя. Нельзя было считать Гоголя и образцом кристально чистых отношений с ближними. При всей своей устремленности к идеалу Гоголь показал себя прагматиком, который неплохо устроился в жизни и, как признает И.Золотусский, заставлял работать на себя весь круг своих знакомых, оберегая себя от грубой прозы жизни, поскольку он – Поэт.
Трудно сказать, выполнима ли вообще была чисто художественными средствами та воистину великая сверхзадача, какую поставил перед собой в своей поэме Гоголь. Во всяком случае, ему она не удалась. Вот тут и наступил финал трагедии: писать Гоголь уже не мог, а жить без этого не хотел.
Судьба второго тома и смерть Гоголя
О тайне второго тома "Мертвых душ" я в 1990 году написал статью "Гоголь и Оптина Пустынь", напечатанную тогда в "Учительской газете" (№ 22). Перескажу кратко ее содержание.
До нас не дошла глава, в которой появляется главный положительный персонаж второго тома, и под влиянием этой благодатной личности начинается преображение Чичикова. Мне удалось установить, что прообразом этого положительного героя послужил знаменитый старец Оптиной пустыни схииеромонах Макарий (в миру дворянин Михаил Николаевич Иванов), с которым писатель не раз встречался во время двух своих поездок в прославленный монастырь и переписывался, когда напряженно работал над вторым томом. Но сначала несколько слов о том, что привело Гоголя в Оптину.
Полемика (с Белинским) полемикой, а надо дело делать. У Гоголя же второй том не подвигался. Он писал – и жег, снова писал – и снова сжигал. Не выходило у него задуманное, как он все больше убеждался, из-за того, что неясен был образ положительного героя.
Многие убеждены в том, что положительный герой – это крепкий хозяин и удачливый коммерсант Костанжогло, у которого "всякая дрянь дает доход". Но это, конечно, неверно, торгаш или предприниматель, идеал для Чичикова, не мог быть положительным героем у Гоголя.