В свободное время я принимал участие в работе Научного совета АН СССР по кибернетике, который возглавлял академик Аксель Берг (правда, он на заседаниях не столько высказывал новые идеи, сколько ругал Советскую власть и высмеивал тупоумных бюрократов). В составе Совета была секция организации, возглавляемая адмиралом Боголеповым, а я руководил в ней подсекцией теории систем. Сначала мы изучали теоретические работы австро-американского биолога-теоретика Людвига фон Берталанфи, который пытался выработать математический аппарат для описания различных типов систем. Но скоро Александр Фетисов выполнил работу "Речное пароходство как объект теории систем", которая сразу же перевела наши исследования в практическую (в том числе и в политическую) плоскость. Александр Александрович был на 12 лет старше меня, участвовал в войне, был ранен, занимал большие командные должности на Тихоокеанском флоте. Более десяти лет мы работали с ним рука об руку. Но в 1968 году я, как и Фетисов и еще два наших товарища, был арестован по обвинению в "клеветнических измышлениях, порочащих советский общественный и государственный строй", и провел несколько лет "далеко от Москвы". Самое смешное здесь заключалось в том, что эта статья Уголовного кодекса применялась обычно к диссидентам, каковым я не был, и если критиковал Советскую власть, то не с антисоветских позиций, а за то, что она была недостаточно Советской. Мне также хотелось, чтобы власть совместно с Церковью занялась нравственным воспитанием народа, что тогда тоже не поощрялось. Но под категорию антисоветчика я не подходил. Это не помешало властям поместить меня в следственный изолятор "Лефортово" (могу засвидетельствовать, что там обращение следователей КГБ и охраны с заключенными в то время было вполне корректным), а оттуда направить на судебно-психиатрическую экспертизу в Институт судебной психиатрии имени Сербского. Не знаю, было ли это личным изобретением Юрия Андропова или же уже отработанной практикой, ясно одно – тогда тех, кого считали противниками режима, но кого судить открытым судом было нежелательно, признавали психически больными и держали в соответствующих "больницах специального назначения". Так мне, стороннику советского строя, хотя и настаивавшему лишь на его совершенствовании, пришлось, пройдя через цепочку тюрем, провести три года в таких заведениях.
Мне много раз предлагали написать воспоминания о тех годах, но я всякий раз отказывался, и сейчас этого делать не буду. Отмечу лишь одну особенность этого вида наказания. В любом другом исправительном учреждении вы, разговаривая или даже просто пребывая рядом с человеком, более или менее знаете, чего от него можно ждать. Здесь же вы этого не знаете, потому что он может вдруг выкинуть нечто невероятное и для вас небезопасное. На кровати, соседней с моей, некоторое время спал детина, по слухам, людоед. Когда он совершал побег из места заключения, то брал с собой товарища, который потом служил ему пищей. Что может быть на уме у такого соседа?
Больницы эти были специфические. За пациентами (а это все уголовники, совершившие особо тяжкие преступления, в большинстве – убийцы и насильники, но признанные судом невменяемыми) наблюдали врачи-психиатры. Раздавали таблетки и делали уколы медицинские сестры. Санитарами, непосредственными над нами начальниками, были уголовники, отбывавшие здесь срок своего наказания. А уже снаружи заведение охраняли солдаты внутренних войск.
В больнице, как и в тюрьме, в камерах, именуемых палатами, всю ночь горел яркий свет, что многими очень трудно переносится.
И в этом состоянии вам приходится находиться не день, не два, не неделю, даже не год…
Но должен признать, что и среди врачей были люди весьма приличные. Мои "лечащие врачи", возможно, не считали меня больным (я их об этом не спрашивал). Но относились ко мне, как к человеку здоровому и вменяемому. Благодаря им, мне, например, удалось пройти весь срок, не приняв ни одной таблетки и не испытав ни единого укола, которые у многих вызывали нежелательные побочные действия. Меня "лечили" методами "стенотерапии".
Годы размышления не прошли для меня даром. И я вернулся с пониманием того, что борьбу надо продолжать иными средствами и на новом, более высоком уровне.
В 70-е годы в моей жизни произошли два важных события. Во-первых, мне посчастливилось стать духовным сыном схииеромонаха Сампсона (в миру графа Эдуарда Сиверса), который открыл мне глаза на многое, происходящее вокруг. В частности, он объяснил разницу между Православием и тем обрядоверием, которым пронизана была тогда вся жизнь Церкви. Вспоминаю здесь данный факт потому, что это в еще большей степени относится к дням сегодняшним, когда присутствие в храме на праздничных богослужениях стало чуть ли не обязательным для политиков, общественных деятелей и всех желающих засветиться, публично продемонстрировать свою приверженность духовным ценностям. Во-вторых, наконец-то была снята угроза выдворения меня из столицы. Дело в том, что после освобождения из заключения я оказался в сложном положении. На работу по специальности меня не брали. Устроиться на "простую" работу (истопником или почтальоном) – значило попасть в число тех, кто "социально деградировал", а это грозило новыми крупными неприятностями. А нигде не работать (рассчитывая, например, на заработки переводами) значило подпасть под подозрение как тунеядец, что также могло повлечь за собой кары. Как я выходил их этой ловушки в течение шести лет – это особая история, но ясно, что в это время мне было не до публикаций. И вот в 1977 году меня наконец-то приняли на постоянную работу, и не в какую-нибудь контору по заготовке рогов и копыт, а в Институт мировой экономики и международных отношений Академии наук СССР, то есть в учреждение, готовившее материалы для ЦК партии и правительства СССР. И даже в закрытый его отдел, занимавшийся особо важными исследованиями. Как могло случиться такое чудо, что туда приняли человека, исключенного из партии (предварительно заявившего о добровольном выходе из ее рядов) как противника Советского строя, прошедшего через тюрьмы и психушки и признанного ненормальным, это тоже целая эпопея, о которой здесь не место рассказывать.
Недолгая карьера публициста
В 1981 году началась моя карьера публициста: в "Нашем современнике" была напечатана моя статья "Нравственность экономики", сразу же сделавшая меня известным достаточно широкому кругу читателей (тираж журнала был тогда вполне приличным). Поскольку многие молодые писатели, а тем более – читатели, плохо представляют себе обстановку, в которой приходилось тогда жить журналам, расскажу об этом эпизоде.
В редакции знали, что прохождение этой статьи через Главлит, то есть через просмотр цензора, будет трудным. Заместитель главного редактора журнала поэт Валентин Устинов (он, слава Богу, жив и здоров и может подтвердить мною рассказанное) повез верстку номера, а я остался в редакции ждать своей участи: на следующее утро мы с женой собирались отправиться на теплоходе в "кругосветку" по маршруту Москва – Рязань – Нижний Новгород – Ярославль – Москва. Вернулся Устинов удрученный: цензор, сам экономист, статью по ее содержанию оценил высоко, но сказал, что пропустить ее в печать не может. И те места, которые вызывают возражение, он подчеркнул красным карандашом.
Когда Устинов развернул верстку, мне показалось, что она сплошь исчеркана красным. Откладывать переделку статьи, чтобы поставить ее в следующий номер, нам не хотелось, и я предложил, чтобы мы еще посидели и поставили "подпорки" – цитаты из сочинений Брежнева, благо несколько томов их находились на книжной полке в редакции.
Идеология КПСС во многом держалась на социальной демагогии, это иногда помогало партии, но часто давало возможность воспользоваться тем же оружием, чтобы обойти партийные запреты. И вот в те места текста, которые казались цензору неприемлемыми, мы вставляли: "как говорил товарищ Л.И.Брежнев", и далее помещали подходящую цитату из сочинений генсека. Закончив эту работу очень поздно, мы с Валентином все же решили отметить эту победу: он заехал за своей женой и за гитарой, и в крохотной моей комнатке (я до 55 лет жил либо в общежитиях, либо в бараках, либо в коммуналках) состоялся пир. Но сомнения в том, что статья увидит свет, еще оставались. Утром мы с женой уехали на теплоходе, так и не зная, чем дело кончится.
Позднее мне рассказали еще об одной хитрости, к которой прибегали редакторы журналов. В один номер ставили, скажем, как в моем случае, три "непроходных" статьи. Кроме моей, в номере стояли: очередная глава из повести Михаила Алексеева "Драчуны" – о голоде в Поволжье в 30-е годы и статья Петра Дудочкина "Трезвость – норма жизни", которую можно было истолковать так, будто власть умышленно спаивает народ. И когда цензор заявил, что эти статьи не пойдут, редактор отвечал, что он не может заменить сразу три статьи, и выпуск очередного номера журнала будет сорван, а это непозволительный скандал (с намеком: и цензора за это не похвалят). А с Михаилом Николаевичем, милейшим человеком, договориться о переносе публикации его главы было нетрудно: он был уже любимым писателем миллионов, лауреатом и депутатом, и уж его-то произведение непременно будет напечатано. Так и прошла моя статья благодаря такой жертве со стороны маститого автора.
Первая остановка теплохода, откуда можно было позвонить в редакцию, была через несколько дней пути, в Рязани. С замиранием сердца набрал я номер телефона и спросил, какова судьба статьи. А мне ответили, что уже были сотни звонков благодарных читателей, идут потоком и письменные отклики.
Сейчас, если перечитать эту статью, покажется странным, что она тогда произвела такое впечатление. Но, видно, сама мысль (впервые высказанная в советское время) о том, что экономика должна быть основана на нравственных принципах, без чего она превращается в теорию и практику разорения страны, настолько уже созрела в общественном сознании, что даже провозглашение этой идеи было воспринято как революционный шаг. О том же свидетельствует то обстоятельство, что буквально в следующем месяце в "Новом мире" тоже появилась статья об экономике и нравственности.
С появлением упомянутой моей статьи мне стали поступать лестные предложения от разных газет и журналов. А издательство "Молодая гвардия" предложило мне переделать статью в книгу. У нее, кстати говоря, тоже была пресмешная судьба. Я сдал рукопись и ждал выхода книги в свет. Наконец, прочитал в "Книжном обозрении", что она вышла. А буквально через несколько дней сообщается, что умер Брежнев. И издательство отказалось выпускать книгу в таком виде: ведь все те "подпорки", – цитаты из Брежнева, какие были в статье, перешли и в книгу, а в Кремль пришел новый хозяин, который, как предполагали, будет проводить иную политику. Издатели решили подстраховаться и предложили мне отыскать другие "подпорки", благо новый генсек ранее успел произнести немало речей. Пришлось перерабатывать текст. Наконец, когда все было готово, умер Андропов. Если бы не терпение и упорство моего редактора, так и была бы моя книга похоронена вместе с покойным генсеком. Но, по счастью, Черненко протянул год на высоком посту, и почти одновременно с его смертью книга поступила в магазины.
А скоро подоспела и горбачевская "перестройка". Я давно осознал необходимость преобразований в стране и саму идею совершенствования нашего строя поддерживал. Но курс, проводившийся Горбачевым, рано стал вызывать у меня сомнения. Особенно меня встревожило сообщение о встрече Горбачева с Рокфеллером и другими руководителями Трехсторонней комиссии – этой важной структуры "мировой закулисы" (или, как утверждают некоторые исследователи, невидимого мирового правительства). На встрече было решено, что советская экономика будет встроена в мировую экономику. Это была ложь, потому что экономика СССР давно была встроена в экономику мира. Наша страна экспортировала сначала зерно, меха и произведения искусства, чтобы закупить оборудование, а затем продавала нефть и газ, чтобы купить хлеб и разное оборудование. Значит, на встрече шла речь о сдаче нашей экономики на разграбление иностранным капиталом. И я выступил с рядом статей по ключевым проблемам "перестройки" с показом ошибочности их официального толкования. Например, Горбачев провозгласил линию на интенсификацию производства. Казалось бы, совершенно правильную, эффективность нашего производства в рамках отдельного предприятия была крайне низкой по сравнению с лучшими предприятиями Запада. (Но эффективность общественного производства в масштабах страны была у нас неизмеримо выше, о чем горбачевцы умалчивали.) И я опубликовал статью "Какая интенсификация нам нужна?", в которой проводил простую мысль: если в организме человека заставить сердце, печень и другие органы работать с предельной интенсивностью, то его сразу же кондрашка хватит. Нужно интенсифицировать работу не отдельных звеньев народнохозяйственного организма, а целых технологических цепочек. В противном случае массовыми станут явления, с которыми мы сталкивались и раньше: работники предприятия, выпускающего полуфабрикат, перевыполняли свои планы, а другое предприятие, на которое поступала их продукция, не знали, что делать с этим "подарком". Их мощности не позволяли его реализовать, у них не было достаточного количества комплектующих и пр. В итоге "перевыполнение плана", а в новых условиях – "интенсификация" выливались в излишнюю трату ресурсов на изготовление ненужной продукции. Несколько таких моих статей, показывавших, по меньшей мере, непродуманность ряда конкретных направлений "перестройки", думаю, внесли свой вклад в выработку правильной оценки разрушительной стратегии горбачевцев.
Но "ЛР" так и оставалась для меня, выражаясь языком альпинистов, непокоренной вершиной. Правда, она упоминала обо мне в связи с тем, что я стал принимать некоторое участие в мероприятиях Союза писателей России. Так, в июне 1987 года проходили Дни советской литературы на Курской земле и выездной пленум Совета по очерку и публицистике. В Курск приехала большая группа писателей во главе с главным редактором "Литературной России" Михаилом Колосовым. Мне было поручено выступить на Совете с сообщением о современном состоянии российской публицистики. За этим последовали Овечкинские чтения (в память об известном, но уже покойном, публицисте). После завершения официальной части участники разъехались по градам и весям области для выступлений перед тружениками заводов и полей. У меня было довольно много выступлений в разных местах, но особенно запомнилось мне приглашение прочитать лекции по древнерусской иконописи в санатории ЦК КПСС Марьино (я был лектором общества "Знание" и коробочки со слайдами захватил с собой). Располагался санаторий в бывшем имении князя Барятинского, победителя Шамиля. Приняли меня в санатории с почетом и отвели мне гостевые покои. Только тут я почувствовал обстановку комфорта, в какой жила до революции российская аристократия. Покои были "трехсветные" (то есть высотой то ли в два очень высоких, то ли в три обычных этажа) и состояли из кабинета, спальни, приемной и вспомогательных помещений, с отдельным выходом в сад (а дело было в разгар лета). Роскошью и комфортом я никогда не был избалован, парадные залы видал только в музеях, в зарубежных суперотелях не останавливался. Но, думается, более тщательно продуманного устройства помещений для почетных гостей просто невозможно представить. Русские архитекторы в провинции умели создавать такие шедевры, в которых красота без помпезности сочеталось с предельным вниманием к потребностям заказчика. Кстати сказать, рядовые отдыхающие – партработники на уровне инструктора ЦК – жили в обычных комнатках и, возможно, даже не подозревали о существовании гостевых покоев. Зато все остальное в смысле культуры обслуживания было на высоте и даже, по-моему, с некоторым перехлестом, официантки в столовой всякий раз сами предлагали дополнительно какое-нибудь вкусное блюдо (будто от этого зависела их зарплата). А в целом время, проведенное в Марьине, запомнилось мне как "неделя пребывания в земном раю".
Тема иконописи для партработников ЦК была тогда еще почти запретной, во всяком случае – диковинной. Куда с большим интересом слушали мои лекции партийцы и интеллигенция районных центров вроде славного города Рыльска. Так проездил я по области почти месяц. А по возвращении в Москву мне поступил заказ на новую книгу. Редакция "Нашего современника" предложила несколько командировок в Кировскую область, которые дали мне великолепный материал по состоянию и передовых, и отсталых колхозов. И мои очерки о разных сторонах жизни села были хорошо восприняты читателями. А тут еще Михаил Алексеев предложил мне стать членом редколлегии возглавляемого им журнала "Москва". Я согласился, а буквально через неделю Сергей Васильевич Викулов, главный редактор "Нашего современника", сделал мне аналогичное предложение, которое я вынужден был отклонить, поскольку уже был связан с другим журналом. Это даже породило некоторый конфликт между двумя "главными": дескать, "мы вырастили автора, а вы его у нас умыкнули". О работе в "Москве" я не жалею, там были напечатаны мои статьи с критическим обзором состояния советской философии и экономической науки, а также с моими нетривиальными представлениями о главных задачах страны. Обо мне тогда писали, но почему-то никто не отметил, что мой голос был уникальным, ни у какого другого публициста идей, подобных высказывавшимся мною, не было. Мне придется кратко рассказать о некоторых высказанных там идеях, потому что они дополняют то, о чем я писал в "ЛР", и только вместе могут быть поняты.
В статье, которую я назвал "Блеск и нищета философии", но которой редакция, по совету сверху, дала менее вызывающее название "Перестройка и мировоззрение" (1997, № 9), я подверг критике учебник "Основы марксистско-ленинской философии", написанный коллективом авторов – самых известных советских философов во главе с академиком Ф.В.Константиновым. В этом учебнике, по которому обучались все молодые обществоведы страны, социализм представлялся благостным обществом, в котором если и есть противоречия, то они не опасные, неантагонистические. Я определил эти положения учебника как теоретическое обоснование тормоза развития, революционного преобразования общества. Отрицательные последствия научно-технического прогресса, загрязнение окружающей природной среды и пр. авторы видели в мире капитализма и объясняли частной собственностью на средства производства. А чем же, – спрашивал я, – объяснить те же явления (подчас даже более масштабные) при социализме? И я представил ведомственность, эту раковую опухоль, разъедавшую советское народное хозяйство, как разновидность частной собственности. Но главное – в учебнике основным вопросом философии по-прежнему считался вопрос о том, что первично – материя или дух. Но даже не ставились коренные вопросы философии: кто такое человек? Каково его призвание? В чем смысл его жизни? Как жить, чтобы быть достойным своего призвания? Зачем, во имя чего, сколько и как надо трудиться? Как относиться к другим людям? А ведь чем дальше, тем больше люди будут различаться не столько уровнем материальной обеспеченности, сколько пониманием цели и смысла жизни, высотой их духовно-нравственного идеала, степенью благородства и чистоты жизни. Человек, который в материальных благах уже не нуждается, а потребности в духовном развитии не воспитал, страшен, – это убедительно показали Валентин Распутин в повести "Пожар" и Виктор Астафьев в "Печальном детективе".