В соседнем кабаке во время обеда ничего не стоит познакомиться с офисной девицей из другой "продвинутой компании", договориться насчет ужина, а после ужина тут же и поиметь. Качество девицы прямо соотносится с кабаком и со счетом за обед. Чем круче кабак и счет, тем качественнее девица, тем охотнее они идут на контакт.
После работы вся контора валит в "свой" бар по соседству – там бухают и обсуждают всякие неформальные рабочие моменты. Если не успел в обед, можешь снимать тут же, практически любую, они для того и приходят. Причем речь не о шлюхах, а об обычных девицах из офиса, которые в штатном расписании именуются менеджерами, консультантами, маркетологами… Среди них немало таких, которых предоставляют клиентам и партнерам в качестве отката за выгодный контракт.
"И ни разу, – грустно заключил приятель, – я не встретил симпатичную мне женщину. С которой возможна душевная близость, с которой хочется просто быть, а не "пялиться"… А может, просто все эти девицы так иссушили мой мозг, истоптали душу, что всюду мне мерещатся уже только они?"
– Знаешь, я очень хорошо представляю себе будущее этих твоих девиц… – обратился Шкиль к Василисе. – Их будущих мужей!.. Семьи… Они каждый день проходят перед моими глазами. Одна моя клиентка рассказала: "Живу с мужем, как Анна Каренина, – не записана, не прописана, денег не дает". А другая написала: "Муж меня не бил, он только обругал меня нецензурными словами полового назначения, взял за волосы и пригласил домой. В результате чего я лежу в больнице…" Вот такой таинственный внутренний мир, о котором ты говоришь.
– Ну, это ты придумал!
– Такое не придумаешь. Вась, а что тебя вообще занесло в этот дурацкий техникум? Не понимаю! Если речь о деньгах, можно придумать что-нибудь поделикатнее…
– Артур, а ты помнишь "Вишневый сад"? – вдруг спросила Василиса.
Чуть помедлив, Шкиль уточнил:
– Сад натуральный или чеховский?
– Пьесу, конечно.
– Ну, как же… Многоуважаемый шкаф… Что там еще? Ах да! Человека забыли…
– А ты помнишь Лопахина?
– Который сад купил? И стал его рубить?
– С этой пьесой у Чехова как-то странно все сложилось. Он упрямо твердил, что написал комедию и не понимает, почему ее играют как драму или даже трагедию. Но ее играли и играют именно так – как драму! Во все времена, при любой власти…
– А ты поняла почему?
– Да что там понимать! Что может быть веселого и смешного в исчезновении мира, в котором ты рос и который тебе близок!
– А Чехов, значит, этого не понимал? – аккуратно, чтобы не обидеть искренне, как ему показалось, взволнованную Василису, пошутил Шкиль.
– Просто он был увлечен другими идеями. Прогрессивными, революционными. Он хотел вывести нового героя, за которым будущее. И потому сердито объяснял всем, что в Лопахине написал не какого-то там капиталистического хищника, а нового человека – делового, но с "тонкими, нежными пальцами, как у артиста"… Он хотел в Лопахине явить публике что-то новое, совершенно непохожее на купцов Островского, всяких там самодуров и грубых хищников, и… Не получилось! Никто не смог такого Лопахина, который виделся ему, достоверно сыграть. За сто лет! Пробовали – не получается, фальшь прет, нелепость очевидная. То же и с объявлением пьесы комедией. Да, герои смешные, жалкие, неуклюжие, сплошные несчастья и недоразумения, болтают, ничего не делают, но симпатии-то все равно на их стороне, потому что им сочувствуешь. Потому что с ними уходит грустная красота жизни. И Лопахиным, хватившим топором по вишневым садам, любоваться совсем не хочется. Ну не получается никак!
Шкиль задумался. В словах Василисы, судя по всему, был какой-то важный для нее смысл.
– И потому зрители в душе всегда над героями "Вишневого сада" будут тихо грустить, а Лопахина воспринимать как хищника, погубившего остатки чего-то недоступно прекрасного. Хоть с тонкими пальцами, хоть без…
Василиса замолчала.
– Я должен принимать это как аллюзию? – разыгрывая обиду, догадался Шкиль. – Этакий тонкий намек на толстые обстоятельства?
– Не сердись. Но ведь многие не могут воспринимать тебя иначе.
– Ясно, значит, я – хищник, раздирающий кровавыми лапами что-то невыразимо прекрасное! Может, напомнить, каким оно было, это невыразимо прекрасное прошлое?
– Не надо. Мне просто кажется, что ты не понимаешь, как многие в городе относятся к тебе…
– И как?
– Настороженно. С предубеждением.
– Что значит – многие?
– Ну, прежде всего – отец. Это уже много.
– А ты? Ты тоже побаиваешься меня?
– Нет, я, пожалуй, нет. С некоторых пор. Но, Артур…
– Что, Василиса Жановна, что?
– Ты бываешь как-то по-американски прост.
– По-американски… Может, ты объяснишь, что это значит?
– Ну, как тебе сказать… Я вот как-то прочитала: американцы, много дней бомбившие Афганистан, в том числе и в дни священного месяца Рамадана, сбрасывали на афганцев с тех же самолетов пирожные и конфеты. Потому как после Рамадана мусульмане по традиции угощают друг друга сластями. Вот и они решили их угостить. Для ума американского – это нормальный ход. Для ума более эмоционального и этически развитого тут безобразная грубость и тупое презрение к людям. Или циничное издевательство. Но как им, американцам твоим, это объяснить?
– Эти пирожные – их ели?
– Но разве дело в этом?
– Нет, ты скажи, их ели или не ели?
– Кажется, ели…
– Не кажется, а точно ели. Тогда в чем проблема? Нет, не надо на меня махать руками! Я понимаю, что сделано грубовато, но ведь работает! Действует. Что поделаешь, у каждого свои сильные стороны. Одни чувствительны, как чеховская горничная, которая, помнишь, чуть что – в обморок падала. А другие грубы, бесчувственны, но способны добиваться своего. Все разные и все не равны.
– Увы…
– Увы? А знаешь, что Бердяев говорил о неравенстве?
– Погоди, Артур! Ты и Бердяев? Извини, но это как-то не очень монтируется.
– Я понимаю, что безжалостному хищному зверю такое не к лицу, но, извини, я читал такие книги, которые и ты вряд ли читала! Например, речи дореволюционных адвокатов… Так вот Бердяев писал, я специально выучил: "Неравенство есть основа всякого космического строя, есть оправдание самого существования человеческой личности и источник всякого творческого движения в мире. Всякое рождение света во тьме есть возникновение неравенства. Всякое творческое движение есть возникновение неравенства, возвышение, выделение качеств из бескачественной массы". Оправдание и источник, свет во тьме! Как?
– Скорее всего, оно так и есть. Но в обычной жизни люди задумываются о неравенстве совсем по другим поводам. Когда начальнику – все, тебе – ничего. Сосед богатеет, а ты – в беспросветной нужде. И понимаешь – в лицах этих начальников и соседей чаще всего ничего космического или творческого нет. Одна лоснящаяся сытость. В общем, глядя на них, увидеть "рождение света во тьме" не получается.
– А надо научиться! Надо просто заглянуть за первые впечатления, за предубеждения, за слухи и сплетни.
– Я стараюсь, Артур, стараюсь не обращать внимания на слухи и сплетни. Стараюсь не верить первым впечатлениям. Хотя… Говорят, что они самые верные, – лукаво улыбнулась Василиса.
– Ерунда, – чрезмерно горячо возразил Шкиль. – Поверь мне как адвокату. Я видел монстров с повадками и обликом херувимов, грязных ненасытных распутниц с внешностью непорочных дев, тихонь, сладострастно дожидающихся своего часа, чтобы кого-то уничтожить…
– Ох, страшно с тобой, Артур! Все-то ты знаешь, все-то ты видел, – насмешливо бросила Василиса, решительно вставая. – Пойдем-ка лучше сыграем во что-нибудь! Окунемся в порок с головой. Забудемся в низких страстях! А то я что-то сегодня действительно расклеилась, как… чеховская горничная! – засмеялась Василиса и показала Шкилю язык.
А он вдруг подумал, что так и не знает, как она восприняла историю с Гонсо. Какие-то смутные, неприятные предчувствия шевельнулись в Шкиле. Впрочем, к своему удивлению и некоторому раздражению, такие чувства он испытывал каждый раз после встречи с Василисой. Может быть, в этом и был секрет ее притягательности?
– Кстати, об испанских нравах, которые произвели на тебя столь сильное впечатление… – Шкиль взял Василису за руку и притянул к себе. – Был еще в Средние века в Испании такой Хуан Руис, который написал "Книгу благой любви". Так в ней дается такой совет влюбленному: "Без колебаний, но умеренно применяй иногда силу, ибо только страх и скромность не позволяют женщинам уступать твоим желаниям".
– А что, он, видимо, знал в этом деле толк, этот самый Хуан Руис, – загадочно сказала Василиса.
Шкиль притянул ее совсем близко.
– Но умеренно, Артур, – засмеялась Василиса, ничуть не сопротивляясь. – Не забывай, что там сказано – без колебаний, но умеренно…
Туз маялся, не зная, как начать разговор с Василисой, которая вернулась домой довольно поздно. Дочь была не в духе, и от нее явственно попахивало вином. О происшествии с Гонсо они еще не говорили, и Туз мучительно соображал, как и когда завести этот разговор половчее.
Василиса вышла из ванной в своем халате до пола, с полотенцем на мокрой голове. Туз суетился на кухне с чаем. Она забилась в угол дивана и, вздохнув, сказала:
– Пап, ты долго будешь ходить вокруг да около? Давай выкладывай смягчающие обстоятельства, выявленные следствием детали и факты, проливающие новый свет на поведение подозреваемого…
– Ты о чем? – заюлил Туз, еще не подготовивший речь в защиту Гонсо.
– Пап, весь город об этом говорит, а ты не знаешь? – укоризненно сказала Василиса. – Этот герой куда-то спрятался, ты ходишь, как тень отца Гамлета! Ну, с тем-то ясно, но ты-то чего перепугался? Ты ж прокурор, тебе не к лицу и не по летам! Будь проще, возьми себя в руки. Я уже выслушала несколько версий этого прискорбного события в городской парикмахерской, готова выслушать твою. Итак?
– Понимаешь, дочь, глупость всегда труднее всего объяснить!
– Что же ты мне все расписывал, какой он скромный, но умный? А он, оказывается, буйный и глупый. Ничего себе комбинация! И такого-то человека ты мне в мужья продвигаешь? Мне – единственной и любимой дочери…
– Да не он глупый, а ситуация идиотская!
– Ну, ясно… Жертва роковых обстоятельств. То секретные документы потеряет, то к девицам прямо на публике под юбку лезет! Есть один фильм, итальянский, там старик залез на дерево и вопит: "Хочу женщину! Хочу женщину!" Все понятно. А тут молодой мужчина! Я знаю, мужчин иногда с этим делом так припрет, что хоть караул кричи, но… В парикмахерской, в антисанитарных условиях!
Никогда раньше Василиса не говорила так вольно с отцом на подобные темы, и Жан Силович только растерянно смотрел на нее.
– А может, – как бы не замечая растерянности отца, продолжала Василиса, – ему на роду написано в идиотских ситуациях пребывать? Тогда я, знаешь, несогласная. Извини. Жить с юродивым! У меня никакого такого желания нет. Об этом мы с тобой не договаривались. Мы говорили о молодом, перспективном, растущем работнике прокуратуры, а тут на́ тебе – чеховский Епиходов по прозвищу "двадцать два несчастья". Только местного разлива.
– Погоди, Василиса. Никакой он не юродивый. Ты полегче немного… Документы, кстати, нашлись!
– Поздравляю! Вот счастье-то привалило! Значит, не перевелись еще добрые люди!
– Еще какие добрые! Адвокат Шкиль, между прочим, вернул.
– Артур?
– Артур собственной персоной. Вернул и даже ничего не попросил взамен.
– Мне он ничего не сказал…
– А зачем? Он же знает, что я сам тебе все расскажу!
– Вот видишь ты какой. Шкиль для тебя злодей. Что ни сделает – все не так, все с каким-то злым умыслом. А Гонсо твой любимчик, поэтому ты ему все готов простить. Может, и в парикмахерской все не так было, как люди видели, а просто поговорили они о любви и дружбе и разошлись взаимно обогащенные!
– Ну, случайно все это у него получилось, пойми ты! Не хотел он. Рукой неловко махнул…
– Это ты, пап, на суде скажешь.
– На каком еще суде? – опешил Туз.
– Не на страшном, конечно, – фыркнула Василиса. – В нашем городском. Насколько я понимаю, действия нашего с тобой друга вполне можно квалифицировать как хулиганство и требовать от него возмещение морального ущерба.
– Какое там хулиганство! – опешил Туз. – Ну ты даешь! Тоже еще прокурор объявился!
– Самое обыкновенное, да еще в циничной форме!
И Туз пожалел, что в свое время заставил дочь почитать внимательно Уголовный и Гражданский кодексы. Втайне он тогда надеялся, что, может, Василиса увлечется юриспруденцией. Но Василиса быстро к таинствам сей науки охладела, хотя кое-какие формулировки в ее голове засели прочно.
– Моральный ущерб! Какой такой ущерб он ей причинил?
– А откуда ты знаешь, что он там ей причинил? – каверзно ввернула Василиса. – Может быть, девочка чувствует себя на веки вечные опозоренной? Может, она теперь по ночам не спит? Просыпается в кошмарах? Может, она теперь на себя руки наложит? От страданий? Мы, девушки, народ хрупкий, чувствительный!
– Насколько я знаю, руки она на себя накладывать не собирается, – не слишком уверенно возразил ошарашенный напором дочери Туз. – А вот ты все это откуда взяла?
– Поинтересовалась. Провела следственную работу. Все-таки кандидат в мои женихи как-никак в деле замешан!.. Кстати, Эльвира до тебя еще не добралась? Учти, она будет требовать возбуждения уголовного дела. Если, говорит, Туз откажет, вздумает своего работничка выгораживать, прямо в суд обратимся. Так что имей в виду. А я спать пошла…
Туз и Василиса разошлись по своим комнатам. Но оба долго еще не могли заснуть и лежали в темноте, думая о событиях и новостях, что свалились на них в последние дни.
Василиса пыталась разобраться, чем ее чувства к Гонсо отличаются от чувств к Шкилю и какие сильнее, но быстро запуталась. Ясно было только, что окончательно она еще ничего для себя не решила, никого не выбрала и должна будет мучиться дальше, да еще неизвестно сколько. Почему Гонсо не пришел и не рассказал ей все сам? Неужели там что-то действительно было?
А Туз ворочался в постели потому, что ясно чуял: все, что случилось, происходит не случайно, кто-то направляет события, но так ловко, что не поверишь, будто это конкретный человек. А может, на Гонсо в самом деле ополчилась судьба и тогда надо только кряхтеть да терпеть?
Глава 17. Сельские впечатления
Учитывая, что кур съели свиньи, что подтверждается наличием на их мордах пуха, уголовное дело по данному факту кражи возбуждать нет оснований.
Из постановления об отказе в возбуждении уголовного дела
Прокурорская "Волга", набитая гостинцами и подарками для сельских родственников Туза, несла Гонсо из города в неведомые дали, дабы мозги его, как выразилось начальство, маленько охолонули после дурацких, опять же по выражению начальства, событий последних дней. Перед Гонсо, сидевшим рядом с водителем, расстилалась бескрайняя степь, испускавшая из своих подземных глубин жаркое марево. Белесое небо над степными просторами тоже исходило жаром. Тугой горячий ветер бил в раскрытое окно машины и постепенно выдувал из головы Гонсо сумрачные настроения. Встреча с Алиной, девушкой-парикмахершей, с которой он столь постыдно попал впросак, буквально вернула его к жизни.
Алина оказалась тихой и застенчивой. Еле слышным голосом убеждала она Герарда Гавриловича, что ничуть на него не сердита. Она понимает, что все случилось непреднамеренно и случайно. И никаких заявлений и жалоб она писать не будет. Хотя ее и подбивают на это. Родители и еще кое-кто. А вообще-то она теперь знаменитость – к ней в парикмахерской очередь из мужчин каждый день. Вот только противно, что все подмигивают и намекают на "тот случай". И потому она теперь на работу ходит в джинсах. Девушка, чувствовал Герард Гаврилович, была замечательная, и если бы не Василиса…
С Василисой было все значительно сложнее и запутаннее. Ни позвонить ей, ни встретить как бы случайно после работы Гонсо не решился. Так и уехал не объяснившись. Вот и думай теперь, что ждет его после возвращения.
До села Герард Гаврилович добрался часа через два, и здесь для него началась расчудесная жизнь в большом просторном доме Силы Васильевича Туза.
Старик Туз, обросший, как леший, седой бородой, страдал ногами и потому целые дни сидел во дворе на широкой оттоманке, застеленной ковром, зорко наблюдал за всем происходящим вокруг и слушал радио. Так что был в курсе всех событий как в стране, так и в мире. И спорить с ним о международном положении было тяжело. Особенно дед не любил президента Буша-младшего и говорил, что от человека, бросившего пить, можно ждать всего. У пьющего человека, разъяснял дед, мозги привыкают работать при подпитке алкоголем. А когда алкоголь перестает поступать в организм слишком резко, мозг повреждается, и это приводит к самым неописуемым результатам. Поэтому когда поступило сообщение, что Буш подавился соленым крендельком, у деда был самый настоящий праздник – его теория нашла блистательное подтверждение. В честь чего было выпито изрядное количество самогона и домашнего вина.
Время от времени дремавший на оттоманке дед покрикивал на Барса – такую же крупноголовую, как он сам, кавказскую овчарку, то спавшую на сырой земле, спасаясь от жары, то неутомимо носившуюся вдоль забора, охраняя хозяйство деда Туза и немилосердно облаивая всякого, кто шел за забором.
А хозяйство у старого Туза было просторное и богатое – сад, огород, курятник, виноградник, малинник, пруд. Старик Туз уходил в дом только спать. Так и текла бы его жизнь в философском направлении, если бы не проклятые пацюки. Эти расплодившиеся неизвестно по какой причине в ходе перестройки и реформ крысы довели деда до состояния пролетарского гнева, и все его мысли в последнее время были заняты только ими. Дед вынашивал планы их полного уничтожения и готовился к большой военной кампании против богопротивных иродов.
Гонсо отвели в доме тихую прохладную комнату, где его никто не тревожил.
Но в первый же день старик предложил ему ночевать в саду под открытым небом. И Герард Гаврилович провел необыкновенную ночь, разглядывая звездное небо, прислушиваясь к таинственному трепету листьев, вникая в перекличку собак, вздрагивая от ударов падающих яблок о землю, думая непрестанно о Василисе то с восторгом, то с бурным отчаянием…
Утром старик как бы случайно спросил:
– А ты, сынок, как – женатый?
– Да нет, холостой еще, – как можно равнодушнее ответил Герард Гаврилович.
– Эх, жалко! – поскреб в бороде старый Туз. – Холостые мужики – они народ беззащитный.
– Это почему же? – удивился Герард Гаврилович.
– А потому что у них рога не растут, – не моргнув глазом ответил старик. – Им ни бодаться, ни упереться нечем!
За сивой щетиной было не разобрать, ухмыляется старый Туз или нет, но одно Герард Гаврилович уяснил себе сразу – старик непрост и на язык ему лучше не попадаться.