– Кроме того, я ничего не желаю слышать о вашем скандальном плане поездки в Италию. Я не для того проработал более тридцати лет на британских железных дорогах, чтобы единственная дочь меня обесчестила!
Сьюзэн вскочила с места.
– Значит, я вас обесчестила?!
– Именно так! Поверьте мне, Сьюзэн, порядочная девушка, имеющая счастье быть воспитанной такими родителями, как мы, получившая от них незыблемые принципы, не смеет так порочить свою репутацию! Не забывайте, что вы поступили на государственную службу!
– Объясните мне, пожалуйста, дедди, каким образом может пострадать моя репутация, если я, как тысячи наших соотечественников, съезжу на каникулы в Италию?
– Если, к моему превеликому сожалению, появились тысячи подданных короны, позабывших о порядочности, это вовсе не значит, что моя дочь должна быть среди них!
– Я однажды видела по телевизору фильм,– прошамкала Люси,– о жизни двора Медичи… Это просто какой-то ужас! Они все друг друга травили и убивали!
– С тех пор прошло уже четыре века, миссис Рэдсток,– осторожно напомнила Тэсс.
– Ну и что? Еще ни один народ не изменил своих дурных наклонностей! Вы только посмотрите на этих французов? У них все женщины наставляют мужьям рога и ходят вместе со своими любовниками в отдельные кабинеты ресторанов есть лягушек!
– Хватит!– отрубил Рэдсток.– Больше не будем говорить об этой дурацкой поездке! Ее не будет! Мы – настоящие англичане и останемся таковыми. Попросите в итальянском посольстве, чтобы оно лучше вам предоставило эти стипендии для поездки по Англии!
Мери Джейн ласковым голоском спросила:
– Чтобы лучше изучить итальянский язык?
* * *
Дон Паскуале, директор самой престижной гостиницы в Сан-Ремо "Ла Каза Гранде" считал своим долгом каждое утро, выходя из своей комнаты, спускаться пешком по лестнице все семь этажей. Он полагал, что подобные упражнения помогают ему разминать мышцы и суставы, уже начавшие затвердевать в его пятьдесят лет. Дойдя до второго этажа, дон Паскуале останавливался и, перегнувшись через металлические перила, рассматривал все, что происходило в холле. С этой наблюдательной точки директор ощущал свое могущество. Здесь он чувствовал себя настоящим хозяином. Как и все люди невысокого роста, дон Паскуале не хотел выглядеть маленьким и пытался компенсировать этот недостаток своим напыщенным видом, который заставлял трепетать всех слабонервных. Однако это не мешало ему, в случае необходимости, демонстрировать исключительную приветливость и искренность, на которую способны итальянцы по отношению к любому человеку, даже если они видят его впервые.
Дои Паскуале ревностно следил за своей талией, что позволило ему сохранить почти юношескую фигуру и одеваться так же, как молодые щеголи с виа Маттеотти. Небольшая лысина придавала ему определенную привлекательность, и, глядясь в зеркало, директор часто сравнивал себя с "великим лысым" Юлием Цезарем. Вот почему по утрам, облокотившись о перила, с высоты он величественным взглядом осматривал холл. С некоторым раздражением он следил за красавцем-главным администратором Ансельмо Силано, который, несмотря на все запреты дона Паскуале, продолжал высматривать красивых посетительниц, словно султан, обозревающий свой гарем. Ансельмо был высокого роста, и поскольку он приходился братом великой донне Империи Маринео, то избегал любых притеснений.
Умница Фортунато Маринео, сын Империи и племянник главного администратора, впрочем, не такой напыщенный и самовлюбленный, как тог, пользовался своей элегантностью, вежливостью и знанием (как и большинство служащих гостиницы, он говорил по-английски и по-французски) в бюро обслуживания, на работу которого еще никто не жаловался. Фортунато был красивым парнем, хотя и не обладал внешностью и умением держаться как дворянин, вроде его дядюшки, и все же он очаровывал своей элегантностью, непосредственностью и голубыми глазами. Впрочем, за его услужливостью скрывалась твердая воля и целеустремленный характер, унаследованные от матери, для которой он был утешением и предметом гордости со времени ее вдовства.
Энрико Вальместа, руководивший грумами, был совершенной противоположностью своего друга Фортунато, со своим мечтательным, нежным и спокойным характером. Из-за неразделенной любви его взгляд был постоянно грустным, и казалось, что у него на глазах вот-вот появятся слезы. Все его любили за благодушный характер и бесконечную наивность. Несчастье Энрико состояло в том, что он был постоянно влюблен безответно.
Пьетро Лачи, главный лифтер, которому, как и всем его друзьям, еще не исполнилось тридцати, был вовсе не таким. Обладая незлым характером, Пьетро тем не менее ненавидел мужчин, в каждом из них усматривая более удачливых соперников в борьбе за женщин, которые, как он думал, все без исключения были предназначены только для него одного. По своей натуре Лачи был Дон Жуаном со скудными средствами. Он не выносил замечаний директора по своей работе, и его довольно часто приходилось уговаривать заниматься своим делом как следует. Находясь с Фортунато в дружеских отношениях, он ненавидел его за успехи у женщин.
"Ла Каза Гранде" считалась одной из старейших гостиниц в Сан-Ремо. Вместе с тем ее интерьер и службы постоянно модернизировались, и она имела постоянную клиентуру. Фасад 1900 года, выходивший на корсо Момбелло, привлекал пожилых людей, а более молодые высоко ценили современный комфорт, сочетавшийся со старинной обстановкой. Больше всего "Ла Каза Гранде" нравилась иностранцам тем, что здесь сохранилось все, что напоминало о старинных итальянских гостиницах высшего класса. Шесть или семь лет тому назад "Ла Каза Гранде" испытала момент небывалого взлета благодаря великолепному искусству шеф-повара Бенито Маринео. К сожалению, незабвенный кулинар умер в пятьдесят лет: сказалась работа у жаркой плиты, а также склонность к "Вальпоричелле" – вину, перед которым он не мог устоять, поскольку оно напоминало ему родные края. Его смерть стала чем-то вроде национального траура во всей Лигурии.
Следуя неизменному ритуалу, дон Паскуале никогда не возвращался к себе в кабинет, не взглянув на холл и кухню хозяйским глазом. Кроме того, он всегда заходил поприветствовать донну Империю, вдову незабвенного Бенито, руководившую горничными с таким достоинством и авторитетом, что это впечатляло самого директора. Лишь те, кто работал в холле или на кухне, не были у нее под каблуком.
У донны Империи, высокой крепкой венецианки сорока семи лет, сохранились еще остатки великолепной былой внешности, в которых без труда угадывались лучшие черты ее сына Фортунато и брата Ансельмо. Горе сделало ее по-олимпийски непоколебимой. Она продолжала жить памятью великого человека, каким был ее покойный супруг. Любое предложение со стороны другого человека она готова была воспринять как оскорбление памяти Бенито и непочтение к его вдове. Она с достоинством старилась, и никто не осмеливался посягнуть на это достоинство. Донна Империя занимала в конце коридора, сразу же за бельевой, огромный кабинет, на стенах которого были вывешены все дипломы, медали и другие награды покойного супруга, продолжавшие согревать ее сердце. Дон Паскуале всегда очень церемонно приветствовал кастеляншу, что льстило гордости прекрасной вдовы. Они так давно работали вместе, что иногда им казалось, будто они стали родственниками. И тем не менее, в разговоре они оба старались придерживаться почтительной торжественности.
– Желаю вам здравствовать, донна Империя.
– Здравствуйте, дон Паскуале… (Только она имела право называть директора по имени.)
– Хорошо ли удалось вам отдохнуть?
Здесь всегда следовал глубокий вздох.
– Увы, дон Паскуале! Со времени смерти Бенито я почти что не сплю…
Это была наивная ложь, и оба лишь делали вид, что верят в нее.
– Моя бедная, дорогая донна Империя… Что нового у вас по работе?
– Неделю назад мне пришлось отказаться от услуг той девчонки из Ливорно. Она никогда бы не смогла у нас работать.
Это был безапелляционный приговор, означавший, что девушка не придерживалась с клиентами принципов высокой морали, что было совершенно недопустимо в "Ла Каза Гранде". Донна Империя добавила:
– Одной Джозефины нам вполне достаточно!
Дон Паскуале воздержался от ответа, поскольку ему было хорошо известно, что донна Империя не переносит Джозефину, великолепную девушку двадцати лет, словно воплотившей в себе красоту молодых итальянок, по двум причинам: она считала ее слишком легкомысленной и, кроме того, та постоянно вертелась вокруг Фортунато. Директор уже давно бы избавился от Джозефины, чтобы та не досаждала донне Империи, но этого никак нельзя было делать, поскольку она была единственной дочерью Людовико Пампарато, сменившего у плиты Бенито, а его жена, Альбертина Пампарато, руководила уборкой в гостинице.
Дон Паскуале произнес:
– Не мне вам рассказывать, донна Империя, что приходится сносить ради хорошей работы гостиницы…
– Знаю, дон Паскуале.
После этих подкрепляющих взаимное доверие слов директор уходил, предварительно поцеловав руку кастелянши, и спускался в холл, где, соблюдая с давних времен установленную иерархию, обращался сначала к администратору, слегка махнув рукой в ответ на поклоны остальных служащих.
– Ничего не произошло, Ансельмо?
– Ничего особенного, синьор директор, если не считать того, что англичанин из 221-го номера опять вернулся пьяным в стельку в три часа ночи.
– Скандалил?
– Никакого скандала! Ночной сторож, как только увидел, в каком он был состоянии, сразу же сам посадил его в лифт, проводил в номер и уложил спать.
– Отлично. Заплатите этому парню тысячу лир премиальных и попросите вашего племянника внести их в счет этому англичанину по статье, которую он может выбрать сам. Кстати, вы не видели дона Луиджи?
Администратор ответил, что с утра еще не видел заместителя директора Луиджи Маргоне, и это его немало удивляло, поскольку впервые за все годы его службы в гостинице дон Луиджи опаздывал на работу.
– Ладно! Может быть, вчера он допоздна засиделся на работе и еще не успел проснуться!
Дон Паскуале, закончив разговор с главным администратором, направился к Фортунато, который доложил ему об ожидаемом количестве отъездов и приездов клиентов. Пьетро Лачи пожаловался на то, что он перегружен работой, и заявил, что уйдет из гостиницы, если в помощь ему не наберут персонал.
– Ведь я же не простой носильщик чемоданов, синьор директор!
– А кто же ты еще, Пьетро? В Сан-Ремо найдутся сотни лентяев, готовых занять твое место!
Пьетро, ворча, вернулся к своему лифту, мечтая о том дне, когда товарищи коммунисты возьмут власть в свои руки, и гостиницей будет управлять он, а дон Паскуале будет возить клиентов в лифте и носить их чемоданы.
Директор испытывал некоторую нежность к начальнику грумов Энрико Вальместа и его постоянным любовным неудачам.
– Ну что, Энрико, все в порядке?
– Нет, синьор директор.
– Что еще могло у тебя случиться?
– Я так привязан к этой гостинице, синьор, что мне не хотелось бы поставить вас в неловкое положение.
– Каким образом, Энрико?
– Оставив эту работу в результате самоубийства.
– И все из-за той рыжей из Оспедалетти?
– О нет, синьор директор, из-за той я собирался покончить с собой в прошлом месяце. Нет, я сейчас говорю об одной блондинке с карими глазами. Она из Вареццо. Она сначала дала мне понять, что у нас может что-то получиться, а потом бросила меня ради одного почтового служащего!
– И тебе хочется умереть из-за такой дуры!
В совершенно искреннем отчаянии Энрико прижал руки к груди.
– Синьор директор, мне двадцать четыре года… Они все смеются надо мной! Если так будет продолжаться дальше, у меня никогда не будет семьи и не будет бамбини!
– Ну и что?
Пораженный, Энрико перестал рыдать и уставился на собеседника.
– У меня нет ни семьи, ни бамбини, Энрико. Неужели ты думаешь, что из-за этого я несчастен? Я пользуюсь полной свободой. Понимаешь? А где мне найти лучшую семью, чем в "Ла Каза Гранде"? Ты глупец, Энрико, а я не люблю работать с глупцами. Запомни это! Если хочешь мне доказать, насколько ты глуп, можешь покончить с собой, но помни: ты имеешь право это сделать только во время отпуска, иначе ты не мужчина, если нарушишь свой служебный долг!
Затем, указав широким жестом на грумов, которые издалека пытались разгадать, о чем они беседуют, дон Паскуале добавил:
– Тебе не кажется, что все они – твои бамбини?
На этом директор оставил Энрико с его мрачными мыслями, а сам направился на кухню, в царство маэстро Пампарато.
Шеф-повар был ростом в один метр девяносто сантиметров. Дон Паскуале ненавидел его уже за это. Под предлогом того, что он заменил великого Бенито, Людовико Пампарато разыгрывал из себя гения кулинарного искусства. Вместо того, чтобы готовить приличные блюда по готовым рецептам, он целыми днями сушил себе голову над изобретением какой-то новинки, которой он мог бы дать свое имя. Увы! Его сопровождали постоянные неудачи и с анисовой полентой, и с антрекотом в чернике, и с рагу под соусом, и с миндальными пирожными в пюре из фруктового ассорти. Но он не сдавался и продолжал свои кулинарные эксперименты, к великому огорчению своей жены Альбертины, любезной сорокалетней толстушки, на которой он испытывал свои изобретения, при этом никак не считаясь с ее мнением.
Дону Паскуале приходилось разговаривать с Людовико с небывалой вежливостью, что приводило его самого в ярость.
– Здравствуйте, шеф! Хорошо выспались?
– У тех, кто думает, почти не бывает времени для сна.
– Что у нас сегодня в меню?
– Спросите у Марио. У меня нет времени заниматься такими пустяковыми вопросами.
Директору очень хотелось сказать, что это как раз именно его дело, но Людовико совершенно не переносил замечаний и, чуть что, сразу же грозил сдать свой поварской фартук администрации гостиницы. Подошел второй повар, Марио.
– Вы хотели узнать что у нас в меню помимо обычных блюд, синьор директор?
– Если вы не находите мою просьбу слишком настойчивой!
– Ну что вы, что вы! Значит так, у нас есть дикий козленок, жареные сардины и анчоусы, треска, зажаренная с лимоном, спагетти с трюфелями, говяжий рулет, фаршированный ветчиной и яйцами, лангет с кабачками.
– Ладно, ладно… Очень хорошо… Надеюсь, наши клиенты останутся довольны.
Пампарато поднялся и с высоты своего огромного роста пренебрежительно произнес:
– Если найдется человек, которому не понравится кухня Людовико Пампарато, значит он варвар и ему не место в "Ла Каза Гранде"! Кстати, я готовлю рецепт одного блюда из мякоти ананаса, которое произведет сенсацию в мире кулинарного искусства!
Дон Паскуале уловил затравленный взгляд несчастной Альбертины, которой в скором времени предстояло испытать на себе этот шедевр, чтобы угодить своему мужу и повелителю.
Поскольку директор не проявил явного энтузиазма по поводу нового блюда, Людовико коварно добавил:
– Я уже начинаю думать, не теряю ли я зря свое время на этой кухне. Очень жаль, что такой великий мастер, как я, вынужден зарабатывать себе на хлеб, готовя всякую чепуху, чтобы люди могли насытить свой желудок, тогда как я должен был бы целиком посвятить свое время поиску новых рецептов. Видите ли, дон Паскуале, я думаю, что поступлю правильно, если подам в отставку и перееду с женой и дочерью в родную Тоскану…
Директор знал, что Пампарато никуда не собирался уезжать, но ему нравилось угрожать и шантажировать. По его, дурака, мнению, это придавало ему лишний вес. Дон Паскуале, прекрасно зная, что это всего лишь блеф, даже при всем своем богатом воображении, не мог себе представить неожиданного отъезда повара и его семьи в самый разгар туристического сезона, что навсегда бы лишило "Ла Каза Гранде" ее репутации в глазах международного туризма. Ничего не сказав в ответ, он вышел из кухни и поднялся к себе в кабинет, где предался мечтаниям о том далеком и благословенном дне, когда в присутствии всего персонала он сможет высказать Пампарато все, что о нем думает, и на глазах у всех вышвырнет его за дверь.
К девяти часам утра служащих гостиницы, работавших в холле, охватывала своеобразная лихорадка, которая проявлялась в прерывистых жестах, нетерпении, слишком оживленном тоне разговоров. Лишь главный администратор Ансельмо с невозмутимой насмешливостью наблюдал со стороны за этим незаметным для клиентов оживлением, хорошо зная его причину, заключавшуюся в появлении в это время в холле горничной Джозефины Пампарато, в которую были безумно влюблены все или почти все мужчины, работающие в гостинице.
Даже самые ярые ее враги вынуждены были признать, что Джозефина – одна из самых красивых девушек, которую им приходилось когда-либо встречать в своей жизни. Она была довольно высокого роста, великолепно сложена, наряды ее не были нескромными, но подчеркивали пластичность ее фигуры; ее ротик заставлял мужчин мечтать, а вьющиеся волосы и острый взгляд прекрасных глаз зажигали в жилах кровь. К несчастью, Джозефина была порядочной вертихвосткой, знавшей себе цену, и считала, что все мужчины должны быть ей покорны.
Когда Джозефина, вопреки правилам для обслуживающего персонала, из которых лишь для нее одной делалось исключение, через центральный вход попадала в холл, где целовала папу и маму, у всех перехватывало дыхание, и каждый из работавших там мужчин реагировал на ее появление по-своему. Обычно она начинала с того, что с видом, будто она никого не замечает, подходила к главному администратору и справлялась, нет ли для нее письма. Ансельмо вовсе не был так прост.
– Что ты, красавица, виляешь своим красивым задом на глазах у этих дураков?
– Не зли меня, Ансельмо!
– Ну ладно, моя курочка! Меня ты не проведешь!
– Все говорят то же самое, по если бы я захотела…
– Ошибаешься, моя кокетка! Если бы я захотел!
И, чтобы подтвердить сказанное, старший администратор незаметно, но сильно давал шлепок возмущенной Джозефине.
– Ну у тебя и манеры! Вот погоди, расскажу отцу!
– Ма ке! Отцу? Знаешь, что я об этом думаю, а? Хочешь, скажу при всех?
Даже если бы этот Ансельмо был Богом, сегодня она готова была его искусать, задушить, избить и сделала бы это с превеликой радостью. Джозефина настолько разозлилась, что прошла мимо Пьетро Лачи, не обратив на него никакого внимания. Тот поймал ее за руку.
– Ты что, больше не дружишь со мной, Джозефина?
– Не в этом дело, дурачок! Просто этот Ансельмо ужасно меня злит!
– Это потому, что ты ему нравишься!
Польщенная, она промурлыкала:
– Думаешь?
– Еще как! Только хочу тебя предупредить, Джозефина: я этого не допущу!
– Чего ты не допустишь?
– Чтобы ты полюбила другого!
– Но какое ты имеешь на это право?
– Ма ке! Ведь я тебя люблю!