- Мы с им одногодки. Выходит, что нынче уж на- вовсе плесенью поделались. Еще пяток зим и по семь десятков сполнится. Едино хреново, жизни так и не увидели, ни я, ни Андрюха. Ровно кто засрал на нашей дороге всю удачу, будто поглазили обоих смальства…
- Выходит, что и я в вас. Тоже никакого просвета в судьбе, - всхлипнула баба.
- Ну ты тут не сопливься. Проскажи-ка лучше, чего это у тебя с Шуркой не заладилось? Чую, твои бабка с мамкой помешали вам, совались в ваши дела погаными языками. И разлучили…
- Нет деда, ни при чем они. Как на духу сказываю. Наоборот помирить хотели, заставляли вернуться к нему. А куда, если он прогнал и не велел приходить обратно. Пинком под жопу с крыльца наподдал и назвал гнилой колодой, велел убираться вон со двора, а сам тут же дверь на крючок взял. Я и пошла в чем была. К своим, к мамке с бабкой. По снегу в галошах и халате. Три километра по холоду перлась. Ведь ночью выгнал, даже платка не дал. Я еле живая добралась к своим. А они не легше, прогонять стали, чтоб обратно воротилась в семью. Я и сказала, мол, краше руки на себя наложу, - хлюпала баба.
- За что ж тебя выкинул Шурка? - прищурился Василий Петрович.
- Потому как не беременела от него.
- Сколько ж ты с ним жила?
- Почти два года!
- Ну это мало! Случалось, бабы по пять годов не родили, а опосля, как прорывало их, засыпали детями мужиков. Поспешил твой Шурка, - качал головой Василий.
- Его мамашка подбила на это. Все зудела в уши, что я неплодная. А на самом деле она Шурке другую приглядела, богатую, с приданым, агрономовскую дочку. Он ее через месяц после меня домой привел. И записался в сельсовете. Она Шурке враз двойню принесла, - девок родила. Ох и взвыл он на всю деревню, когда про это узнал. Сынов ждал, помощников, а тут девки… На них все жилы вытянешь, пока им приданое соберешь. А едва подрастут - замуж убегут, только их и видел. Но сколько лет на них уйдет, да толку никакого.
- Тебе что за печаль, как у него сладится? - насупился старик и спросил:
- От кого же твой Колька взялся?
- Не бранись, дедунь! Сына я себе родила. Не от Шурки. На зло всей его родне решила доказать, что не гнилая колода. Тоже родить могу. И вот Коленька появился. Когда Шурка увидел меня уже пузатой, глазам не поверил и спрашивает, мол, от кого ж я понесла дите? Я и ответила, что конечно не от него. От настоящего мужика! У какого меж ног то, что нужно имелось, а не окурок как у Шурки. Ведь он за прожитые со мной два года даже бабой не сумел меня сделать.
- А как же другая от него родила? - поперхнулся дед Василий.
- Она уже бабой была, старше Шурки на семь лет. Сама из себя худючая, дробная. Ну и как фельдшер сказывала, у ней все наруже. Ну а такая и от петуха родит, - усмехнулась Тонька.
- Сколько ж лет любилась с Шуркой?
- Ой и не поминай. Три зимы встречались. Мамка с бабкой противились, брехались со мной, не хотели отдавать за Шурку, а и его родня упиралась, мешали нам. Если б знала, что так будет, даже не глянула б в его сторону! - вытерла слезы со щек.
- Ну, а Колька от кого? - напомнил старик.
- Военные к нам приехали осенью. Картошку на зиму покупали. Враз на всю часть. Ну и к нам пришли. Сам знаешь, участок большой, картохи, как говна, хоть с ушами ею завались. На ту пору мы только половину ее убрали. Не успевала я повсюду. Бабка со спиной захворала, у матери давление и ноги сдали. А тут Степушка-лапушка предложил, мол, если чуть подешевле уступим, ихние солдаты за день всю картоху соберут с поля. Я, конечно, согласилась, и на другой день привезли солдат, да так много. Они враз картоху копать стали. А мы со Степой в избе остались вдвух. Бабка к фельдшеру, мамка, сам знаешь, на работу пошла. Мы разговорились, и Степушка пожалел меня, сначала поцеловал. Он мне сразу понравился. Весь красивый, не то что наши замухрышки деревенские. Ну, а когда я с ним в постели оказалась, поняла, что еще девка. И Степа мой удивился, мол, какой же мужик у тебя был, что не справился с твоей невинностью? Мне ответить было нечего. Так вот до вечера с ним пробыла. Поняла, каким мужик должен быть и чего Шурке не хватало. А вечером вернулись мать с бабкой. Степа уже рассчитался за картоху, хорошо заплатил. Его солдаты постарались. Сено на чердак перенесли, все дрова попилили и перекололи, сложили в сарай, под стреху, даже навоз на поле вынесли. Короче, помогли во всем по слову Степушки. Мы все ими довольные остались. И они целую машину картохи увезли. Ну и нам много осталось. Начали мы прибираться в доме. Радуемся, что с огородом хорошо управились, а я чую, тошнит меня. Поняла, что неспроста. Так оно и оказалось. Но не враз своим призналась, не хотела дите губить, для себя родить вздумала. Очень понравился мне Степушка, захотела память об нем заиметь.
- Как же мамка с бабкой на то глянули?
- Грызли всякий день. Заставляли аборт сделать; Я заупрямилась. Ну, пока родила мальчонку, свет опаскудел. Дома зашпыняли навовсе. А деревенские в говне вконец изваляли. Все поняли, что пузо не от Шурки. Времени много прошло, как он меня прогнал. Ну и давай славить на всю округу: вроде хуже чем я в свете нет. Особо бывшая свекровка старалась. Потаскухой, шлюхой, блядью называла. Всех деревенских на меня натравила. Проходу не стало. С дома неможно было выйти. Все как озверели, - заплакала баба.
- А ты Степана не искала?
- Зачем? Он женатый, двоих детей имеет. Я о том сразу знала, сам не стал скрывать. Да и к чему навязываться. Он меня не брал силой. Появился звездочкой в судьбе, на многое глаза открыл. А то бы до смерти вековала в дурах, виня себя неведомо за что. Нынче радуюсь, что живу мамкой, не впустую свет копчу.
- Выходит, к Саньке отгорела?
- Об чем ты? Глянь, Коленька, вылитый Степа. Его портрет. Я когда впервой вывела его во двор, бабы с зависти зашлись. У них детва корявая. А мой, как с телевизора взятый.
- Беспортошная безотцовщина! - хохотнул дед.
- И неправда! Все у Коли есть. Одет и обут не хуже других. А и что ждало в деревне, после того как Шурка выгнал? Замуж никто не взял бы, так и дожила б одна до смерти. Разве неправду говорю?
- Чего теперь ревешь? Есть у тебя Колька. Сама еще молодая. Встретишь еще человека по себе, устроишь судьбу и мальца вырастишь. Я чем могу, подмогну, не кину и не прогоню. Живи спокойно.
- Не нужны мужики. Я ребенка хотела и заимела. Назло всем, себе на радость.
- А и верно сделала. В кажной жизни свой толк нужен. Как гвоздь, какой все держит. Без дитенка баба что пустыня без воды, снег без тепла. Жила иль нет, какой прок от бездетной? Опять же и Шурка! Разве он мужик? Срам единый! Ему со стыда в деревне средь люду жить неможно. Не только не мужик, а и не человек. Таких, как вшей, огнем выжигать нужно. Не он, а ты его должна была опорочить вместе со всей родней. Жаль, что не сама от него ушла, а еще два года мучилась. Лучше вовсе не иметь мужика, чем вот такой под боком заваляется.
- Мамка другое сказывала, что хоть и плохонький мужик, а все ж в доме хозяин и для бабы ширма. Какая она ни на есть, никто блядью не ославит.
- А чего сама мужика с дому прогнала?
- Сказывала, что пил он крепко и дрался с ней всякий день, вот и не стало терпенья. Но я отца совсем не помню. Он ушел от нас, когда еще ходить не научилась. Отец, как только покинул, вскоре с деревни уехал насовсем. И никогда не приезжал. Никто не знал, куда подевался. Да и живой ли он теперь? Мамка его не искала. Выкинула из головы навовсе. Сама меня растила, без отцовской подмоги. Он нас тоже запамятовал.
- Ну и хрен с ним! - оборвал Василий Петрович в сердцах.
- Сами продышим! Худо ль, бедно ли, без куска хлеба не сидим, голыми жопами не светим. Покуда живы, не побираемся и взаймы ни у кого не просим. Вырастим и Кольку. От кого бы ни родился, свой он, наше семя, - оглянулся на спящего внука, тот во сне улыбался. А старику вспомнился грязный, плачущий малыш, вцепившийся в юбку матери. Он прятался от всех. Особо от своих. На него орали, ругались, грозили и обзывали грязно, обидно. Василий Петрович взял Кольку на руки, умыл, посадил к себе на колени. Мальчонка прижался к нему, обнял за шею, да так и уснул, уткнувшись носом в грудь.
Василий Петрович боялся пошевелиться, чтоб не спугнуть мальчонку. Тот впервые в жизни уснул на руках мужчины, а дед своему счастью радовался, значит, не так уж плох он, если у него на руках уснул дитенок.
Пока Колька спал, человек велел всем бабам сесть к столу и, оглядев хмуро, сказал:
- Ну, поглядел я на вас! Узнал, чем и как тут дышите! И вот что проскажу: забираю от вас Тоньку с Колькой. Навовсе, насовсем увезу их в город! Затуркали вы их вконец, смордовали обоих, живьем сгрызли. Из молодой бабы сообразили загнанную кобылу, а и дитенок средь вас без детства живет, смеяться не умеет. Только плачет. Любить не научился, выходит, не за что! Эх, вы, стервы лохмоногие, мартышки облезлые! Цельную судьбу мужичью губите! А ить Колюнька единой звездочкой серед вас жил, радостью и солнышком был. А нынче увезу его. И чтоб ни одна с вас ногой в мой дом не ступила никогда! Слышь, Тонька, сбирайся мигом. Документы все забери. И боле ни ногой сюда. Дом на тебя и Колюшку отпишу. Простись с ентим змеюшником и поехали домой.
Тонька, обалдев от счастья, повисла на шее деда. Ей не верилось в услышанное, она спешила, боясь, чтоб дед не передумал. Но тот торопил:
- Давай свой паспорт! Да еще аттестат не забудь, Колькину метрику. Ну а справку иль трудовую книжку нехай эти две кикиморы получут. Я их через месяц навещу и заберу. Слышь, на что сдалася тебе телогрейка? У меня ее не наденешь, в городе их не носят. Оставь тут. Поедем налегке, твое тряпье там не годится. Вот Колькино возьми: горшок, соски, игрушки на первое время. Там другое купим.
- А у тебя сарай есть? - спросила Тонька.
- Само собой имею!
- Значит, я свою телку заберу. Она стельная, через месяц телком разрешится. Свое молоко будет, - обрадовалась баба.
- Во, чума бесстыжая, а ты нас спросила? Иль одна телку выходила! Мы тож за ей ходили. Корова старая, уж семь годов! - поднялись бабы.
- Замолкните, лярвы! Не теперь возьмем! В такси, что нас дожидается, тел уху не впихнешь. В другой раз за ей на грузовике приеду. Коль Тонька решилась взять скотину, будь по ее слову! - оглядел всех и добавил:
- Не дарма возьмем, деньги за ее заплачу!
Бабы мигом стихли, успокоились. Тонька, уложив все собранное в узел, вышла во двор, сверкая улыбкой, гордо пошла к калитке и уверенно подошла к такси. Следом за нею, бережно держа на руках спящего Кольку, шел Василий Петрович. Он не простился, ни слова не сказал двум бабам, плетущимся тенями за спиной. Они что-то говорили, но их никто не слушал.
Едва дед, устроившись, захлопнул дверцу машины, такси рвануло с места резвой кобылой и, миновав деревенскую щербатую улицу, выскочило на асфальтированную трассу, помчалось в город.
Тонька впервые в своей жизни выехала из деревни. Ее до этого никогда не покидала. О городе слышала много. Но ни разу там не была. Не ездила даже к деду, потому что не звал, а и мать с бабкой не пускали, работы было много, не до гостей, успеть бы с заботами управиться, чтоб не сдохнуть от них к ночи. Тонька даже не мечтала, что уедет из деревни в город. И вдруг все случилось в один день. Правда, дед частенько приезжал к ним. Привозил продукты, иногда помогал деньгами. Но никогда никого не звал к себе в город. Хотя и без приглашения несколько раз побывала у него мать, а бабка боялась сама по себе навещать бывшего мужа, зная крутой норов человека. Он не любил незваных гостей и мог вытряхнуть со двора за шиворот. Ведь дом был его. В деревне Василий Петрович считался чужаком и никогда не жил, ни разу не заночевал там, с деревенскими не дружил и не общался. Он родился и жил в городе. Но свою деревенскую родню не забывал. Хотя особого тепла в их отношениях не имелось. Встречались они без особой радости, а расставались без тоски. Хотя и мать, и бабка ждали приезда старика, потому что тот никогда не появлялся с пустыми руками. У них он ничего не брал. Никогда не задерживался подолгу. Всегда привозил гостинцы Тоньке, а она любила деда не за них. И вот однажды, совсем недавно, не выдержала баба, написала письмо деду в город, рассказала о своей жизни правду, все как есть описала ему.
- Милый дедунька, вовсе мне невмоготу стало. В деревне из блядей люди не вытаскивают, а дома со своими и того хуже. Ладно меня всяким куском хлеба попрекают, хотя чертоломлю и дома, и на работе, теперь уж и до Коли добрались. В его зубах считать стали. Намедни купила ему пряников. Так бабка пожелала, чтоб малец насмерть подавился. Мол, в расход вгоняет.
- Дедунь! Другим мальцам конфеты всяк день покупают. Мой сын их в глаза не видел. К собаке и кошке относятся лучше, чем ко мне и сыну. Вертаюсь с работы, а у мальчонки вся жопа красная, побитая, уши опухшие, сам зареванный. За все его почти два года даже по голове ни разу не погладили. Только бьют и ругают. Как дальше жить, ума не приложу. Хоть в петлю влезь. Но что будет с Колькой? Его утопят или закопают живьем.
- Милый дедунька, если мое терпенье лопнет и со мной что-то случится, определи сына в приют, чтоб он выжил. Не допусти его смерти, умоляю тебя! Прости, но так тяжко жить стало, что смерть подарком кажется…
Василий Петрович не сразу получил это письмо. Он вместе с бригадой работал на коттедже в другом конце города, и лишь закончив его, через несколько дней увидел письмо в почтовом ящике. Когда прочел, руки задрожали. Медлить не стал, собрался мигом.
Нет, он ни словом не обмолвился о полученном письме. Но в этот раз ничего не привез бабам, ни копейки не дал. Забрал Тоньку с правнуком, не дав бабам опомниться. Хотя дочка уже у машины спросила Василия Петровича, опомнившись:
- А как мы с мамкой нынче жить станем? Кто станет кормить нас? Ить Тоньку забираешь, а о нас подумал? На ей все держалось…
- У вас коровы, свиньи, куры, огород и сад, вот и шевелитесь захребетницы. Хворать кончайте. Вкалывайте! А то вон какие жопы раскормили, толще чем у коровы! Впрягайтесь в хозяйство сами! Хватит на Тоньке ездить, не отдам ее больше. Будет у меня в доме хозяйкой жить! Об вас чтоб и не слышал!
Так-то и уехали, не оглянувшись.
Тонька, войдя в дом деда, оробела. Тут все иначе, чем в деревне. Здесь хоть и была печка, но дед ею не пользовался. А и зачем, коль газовая плита имелась. Но и печку не разбирал. Все хотел на ее месте камин поставить, чтоб при случае спину погреть. Но сам не знал, как к этому подступиться, да и времени не было. Имелась в доме вода и телефон. Отапливались все комнаты газовым котлом. Дед с гордостью показал Тоньке ванную и туалет, объяснил, как ими пользоваться. А через неделю баба все освоила. Она постепенно привела дом в порядок. Отмыла окна и полы, перестирала одежду деда, постельное белье и занавески. Научилась готовить на газовой плите и всякий день купалась вместе с Колькой в ванной. Вскоре привела в порядок сарай и двор. Под метелку их промела. Крыльцо засверкало отмытостью. Теперь уж не в прихожей, в коридоре стояла обувь. В комнатах порядок навела. И даже Колька перестал кричать. Он уже не залезал под стол, прячась от шагов, целыми днями рисовал, собирал из кубиков дома, гулял во дворе, и лишь ночами ему еще снилась деревня. Тогда малыш начинал вздрагивать и плакать. Но стоило Тоньке погладить его по голове, Колька тут же успокаивался. Он уже редко мочился в штаны, говорил много слов и очень радовался возвращенью деда с работы. Бежал к нему со всех ног и тут же залезал на руки к старику.
Василий Петрович в эти минуты блаженствовал, когда Колька, забыв обо всем на свете, устраивался у него на руках и просил не уходить из дома. Мальчишка скучал по старику. Но вскоре Тонька устроилась работать нянькой в детском садике, и теперь мальчишка вместе с матерью уходил в детский сад на целый день. Он быстро там освоился. Стал заводилой среди своих ровесников и уже не висел на мамкиной юбке, перестал бояться людей, ни от кого не прятался.
Тонька тоже изменилась. Уже на третьей неделе жизни в городе женщина убедила деда забрать из деревни телушку. Уж как ни упирался старик, внучка оказалась настырнее. И забрали телку домой. Купили сено. А старик, подготовив для нее стойло, лишь удивлялся Тоньке, ведь вот сама себе на шею повесила лишнюю мороку. Ведь вот могли брать молоко у соседки, но нет, подай бабе свое.
А вскоре в сарае завопил петух, заквохтали куры, завизжали поросята.
Детсад был совсем рядом с домом, и Тонька везде и всюду успевала.
Василий Петрович и не заметил, как по уши оброс хозяйством. Внучка ему иногда отчитывалась, что на деньги, вырученные от молока, она купила комбикорм корове, зерно курам. А потом приобрела теплую куртку и сапоги деду.
- Ты ни обо мне, про себя и Кольку думай. Мне уж ничего не нужно, - говорил бабе. Но вскоре находил в кармане теплые рукавички, пушистый шарфик и носки.
Тонька заботилась молча. Вслух только бурчала, ругалась за всякую мелочь, выводя старика из терпения. Тот все понимал, но не всегда умел сдержаться. Прожив в одиночку много лет, не любил, чтоб ему указывали и бранили, а потому, случалось срывался. Тогда уже Тоньке приходилось кисло. Василий Петрович не выбирал выражений и, подскочив с места, кричал:
- Чего взъелась и воняешь тут с самого утра, как худая печка? Что тебе надо? Вовсе забрызгала меня, смешала с говном! Давно ли сама с него вылезла, лярва лягушачья? Давно ли тебе душу в деревне гадили? Теперь меня изводишь, чума сракатая? Ни там я рубаху кинул? Ну и хрен с ей! Я в своем дому живу покамест, и ты тут не указ. Не пуши хвост! Покудова живой, не возникай и не вылупайся шибко! А то оттяну ремнем как паршивку, шкуру до пят спущу стерве! Захлопнись, "параша" вонючая!
Тонька мигом убегала за печку, хныча втихую. Там она пряталась от дедовой лютости и жалела себя, сетовала на свою корявую судьбу. Но уже через полчаса успокоившийся, остывший старик вытаскивал ее из-за печи и, усадив напротив, говорил:
- Я соображаю, от чего ты такая говенная. Взросла серед змеюшника, где все друг на дружку шипели и кусали. Не имелось там тепла и души. Вот и ты эдакой сделалась. Не могешь по-другому и грызешь всех, кто рядом. Но ты бельмы протри! Глянь, на кого скворчишь! Я у тебя единый, поприкуси брехуна, не обижай! Стоит ли рубаха того, чтоб из-за ней брехаться? Я ж не грызу, что ты мой топор сгадила. Ить работаю им. В сарае других топоров полно, сколь просил, ты едино по-своему. Что надо, мне скажи, сам управлюсь, не лезь за мужичьи дела, покудова я живой. Ить ты баба! Будь добрее, гля, сына растишь. Он с тебя себя срисует. Каков станет, а? Тож пилить зачнет? Разве не сделается больно?
Тонька невольно головой кивнула.
- Ну вот то-то! Ты тож не всегда молодой будешь. И оглянуться не успеешь, как песок из задницы посыпется…
Ох и трудно переламывала баба саму себя. Ломать привычное оказалось нелегко, и все ж срывалась на брань.
- Ни баба, упрямая ишачка! Худче северной пурги! Завелась - не остановишь! Опять гавкаться порешила? Язык с жопы выдерну! - грозил дед, а сам замечал втихую, что все реже бранится Тонька, лишь когда вовсе устанет, вымотается. Оно и впрямь, отдыхать ей было некогда. Сама себя работой завалила. А и кому легко приходилось нынче, вон самому на седьмой десяток повалило, а всяк день без роздыху.
Все годы с бригадой коттеджи строил. Вот только неделю назад мастер пришел и попросил извиняясь: