Не оборачиваясь, я киваю на ходу и думаю о том, как нелепо выглядит дама, прыгающая на шпильках через две ступеньки вниз…
Воплощением живого укора Муза Анатольевна сидела на кухне перед выключенным телевизором и с ложечки кормила Людвига картофельным пюре. Пес аккуратно слизывал белую кашицу, быстро чавкал и, казалось, успевал еще ухмыляться в мою сторону. Ленивое шевеление хвоста - единственная реакция на появление в доме второй, малопримечательной, хозяйки.
Не поддерживаемые зубами щеки Музы Анатольевны втянулись, подбородок заострился, и свекровь напоминала бюст Вольтера за кормлением собаки. Я тут же почувствовала себя донной Анной, в гости к которой заглянула статуя Командора. Муза застыла, не донеся очередную ложку до морды пса.
Каменела свекровь недолго. Поставив перед кобелем миску с остатками пюре, она развернулась ко мне и прошамкала:
- Мифа свониф.
Звонил Миша. Как всегда - в мое отсутствие. Я набрала побольше воздуха в грудь и на одном дыхании пустилась врать:
- Музочка Анатольевна, ваша челюсть будет готова только завтра. - Про себя добавила "надеюсь". - Стоматолог зубки принял, но велел зайти за ними завтра.
С громким чмоком подбородок свекрови опустился вниз, глазки расстроенно заблестели, и мне захотелось провалиться в подвал сквозь восемь этажей. Если бы в тот миг по кухне пробежал волшебный таракан из анекдота и предложил выполнить единственное желание, я бы попросила его повернуть время вспять часов на семь-восемь. Я бы прибежала с работы домой, принесла Музину челюсть и не встречалась бы ни с подругами, ни с озабоченным мужиком в брезентовой куртке.
Но тараканы в нашем доме редкость.
Муза грузно поднялась со стула, запахнула синий шелковый халат с красным драконом на спине и отправилась в опочивальню, обойдя невестку, как предмет неодушевленный. Вредный Людвиг повторил этот маневр и зацокал когтями по паркету вслед за шелковым драконом.
- Ну, Людоед, попросишь меня завтра на прогулку вывести… - прошептала я псине в хвост и убрала в мойку дочиста вылизанную миску.
Чувствовала я себя невозможно паршиво. И успокоить всклокоченную совесть решила испытанным способом.
В спальне Музы Анатольевны стоял шикарный радиотелефон "Панасоник", с трубкой которого свекровь спокойно путешествовала по дому и окрестностям в радиусе двухсот метров. В свою спальню, по совету Галки, я недавно поставила непрезентабельный на вид, но многофункциональный по сути отечественный аппарат "Русь". Пластмассовый корпус "Руси" хранил в себе несколько неведомых Музе секретов. Как то - удержание линии, режим "Конфиденциал", АОН, переадресация по номеру и много-много чего еще, но главное - архив входящих и исходящих звонков.
Муза техники побаивалась, на кнопочки лишний раз не жала, поэтому и представить не могла, что какая-то "Русь" может переплюнуть по начинке красавца "Панасоник".
- Звонил твой муж, и мне опять пришлось оправдываться за твое отсутствие, - грозно заявляла свекровь, если я слегка задерживалась.
Умная Зайцева сказала сразу: "Муза врет. Почему Миша всегда звонит, стоит тебе немного задержаться? Так не бывает. Проверь".
Я купила "Русь" и проверила. Никаких лишних звонков в мое отсутствие не поступало. Кстати, мы с Мишей давно договорились не разоряться на международные звонки, и раза два в месяц он звонит домой из офиса фирмы.
Рассказывать Зайцевой о результатах проверки я не стала. Галка никогда не жила со свекровью, ей трудно понять, что уловки Музы со звонками - всего лишь напоминание невестке: у тебя, мол, детка, есть муж.
Вот и тут я зашла в свою комнату и просмотрела телефонный архив, почти не сомневаясь в результате. Судя по цифрам, выданным АОНом, три раза звонила Маргарита Францевна и еще две соседки, которые наверняка интересовались, куда пропала Муза Анатольевна. И все. История со звонком Миши - очередной блеф баснописицы Мухиной.
Совесть моя слегка угомонилась, я прихватила пижаму и отправилась в ванную.
Пока, поднимая шапку пены, набиралась в ванну вода, я разделась и исследовала у зеркала тело на предмет исчисления ущерба, нанесенного маньяком. Царапина за ухом покрылась коричневой корочкой, на шее голубел приличный синяк, под коленом, что странно, расположились две ссадины. Надо же, подумала я, колготки целые, а кожа разодрана. Вот и не верь после этого рекламе.
Притопив в воде ноющее тело, я попыталась расслабиться, помурлыкать песенку, но неожиданно… расплакалась. Дубленая, привычная к вранью шкура дала трещину, словно две царапины под коленкой, как предохранительные клапаны, пощипывая, спускали пар. Я сдулась, съежилась и, пуская пузыри, тонула в пене. Рыдания раздували белую шапку, я терла глаза, щеки… Потом зуд распространился по всей коже, и, схватив мочалку, я принялась себя скрести с остервенением и злостью.
Весь прошедший вечер, как наказание, проплывал перед глазами. Я жалела Музу, Людвига, оставшегося без длительной прогулки, Викторию, обыскивающую стол мужа, Галку, потерявшую любовь на Лазурном берегу, Мишу, вдали от дома изобретающего очередную шестеренку, Маргариту Францевну без ЦК… маньяку тоже не повезло…
Что за жизнь?! Врем, изворачиваемся, влюбляемся и расстаемся… надо Людоеда с той белой сучкой познакомить, она давно тоскует… Хотя, нет. Сучка - пудель, а наш кобель - помесь крупной таксы с мелким бультерьером. Кто не может представить себе этот кошмар, лучше не стараться. Особенно на ночь. Наш Людоед напоминает разжиревшего крокодила: мощная голова бультерьера привинчена к криволапому телу таксы. И бегает эта зубастая сарделька довольно резво, невзирая на избыточный вес.
Веса в Людвиге двадцать четыре килограмма. Из которых: десять - вредности, десять - желудочно-кишечного тракта, а четыре кило, по убывающей, - жесткая щетина, зубы и интеллект. Я называю пса Людоедом, и мы не дружим.
Кстати, пока я моюсь, Людоед скребется в дверь ванной комнаты. Не дает расслабиться и поплакать. Вероятно, мстит за беспокойный сон обиженной мной хозяйки.
Но Муза спит крепко. Когда я выхожу в коридор, из комнаты свекрови несется раскатистый, басистый храп. Намаявшаяся в безделии старушка приняла снотворного и, как всегда в этих случаях, спит крепко и громко.
Свистнув Людоеда на кухню, я отвлекаю его куском сыра "рокфор" (пес за "рокфор" собачью душу заложит) и на цыпочках крадусь в спальню свекрови. Если утром позвонит Виктория, Музе об этом знать необязательно. Я осторожно, не до конца, отсоединяю штепсель от телефонной розетки и делаю зарубку в памяти - в случае обнаружения отсоединения не забыть все свалить на неуклюжего Людвига.
Выбираюсь из чужой спальни, на пороге сталкиваюсь с облизывающимся Людоедом.
- Тяф! - говорит пес.
- Цыц! - говорю я.
И мы расстаемся, недовольные друг другом.
Моя комната, спальня соломенной вдовы, огромна и пуста как никогда. Со стен улыбаются фотографии мужа, семейный портрет "Мухины с Людвигом". Шторы треплет легкий ветер, с соседнего балкона несется женский хохот, мужские голоса, песня Розенбаума об утках…
Я захлопываю балконную дверь, плотно прикрываю форточку, и голоса почти стихают. Соседа из сороковой квартиры я презираю. Молодой бритоголовый амбал, называемый Музой "бандитской мордой", подозревается нашим домом в растлении малолетних. На днях Маргарита Францевна видела, как в сороковую квартиру опять залетели две нимфетки с коробкой торта.
- Этот разврат надо прекратить! - кипела вдова члена ЦК. - У нас приличный дом! Мало того, что его дружки-бандиты своими грузовиками весь двор перегораживают, - "грузовиками" Маргарита Францевна называла джипы гостей сороковой квартиры, - так он еще всяких соплюх сюда приваживает!
А затем, снизив голос до шепота, вдова пугала мою свекровь:
- А вас, Муза Анатольевна, как соседку непосредственную когда-нибудь вызовут повесткой в суд. И спросят, почему вы, уважаемая, не сигнализировали!
Свекровь хваталась за сердце, писала заявление участковому, но кляузу в милицию так и не относила. Боялась и смотрела кровавые боевики про мстительных бандитов.
- Приедет Миша, наведет порядок, - обещала свекровь и прислушивалась, проходя мимо соседской двери, не раздается ли из-за нее писк истязаемой нимфетки.
Я расправляю постель и ставлю на подушку мужа телефон "Русь". Утром я должна схватить трубку при первом звонке.
Растревоженная совесть и едва слышный Розенбаум мешают уснуть. Я ворочаюсь, кладу на голову подушку, но тоска и одиночество не магнитофон, на кнопку не нажмешь, не выключишь. Предчувствие слез царапает горло, я скидываю одеяло и тащусь на кухню. Там, обязательно в холодильнике, Муза держит коньяк. Во всем послушная опытной в придворном этикете Маргарите Францевне, свекровь тем не менее не признает спиртных напитков комнатной температуры и всегда охлаждает ликеры, красные сладкие вина и коньяки.
Распахиваю дверцу холодильника, ищу армянский пятизвездочный. Нету. Странно, еще утром было полбутылки… Задумываюсь на секунду и прихожу к выводу: бедняжка Муза скучала и отвлекалась пятью звездами.
Снимаю с полки початую бутылку водки, помидор и кусок "рокфора" на закуску… И тут же жалею, что люблю сыр. Не успела я отрезать ломтик, как по коридору зацокали когти Людвига.
Направив нос в сторону сыра, пес садится на толстую задницу, принимает позу настороженного суслика и начинает пускать слюни.
- Эх, - говорю я, - пить в одиночестве - дурной тон, - и отрезаю Людоеду добрый ломоть.
Рачительная во всем свекровь на кобеле не экономит. Сбережение каждого гроша на хозяйственных нуждах - умение жить, а угощение беспородного пса французским сыром - особый шик заоблачных высот.
Людоед всасывает сыр, как пылесос, я в той же манере опрокидываю стограммовую рюмку водки, и мы смотрим друг на друга почти с любовью. Люда икает и, виляя откормленным задом, трусит в прихожую. Удивительно, но его исчезновение расстраивает меня до появления слез на ресницах, я начинаю прикидывать, не исправит ли положения вторая рюмка водки… и тут появляется хитрый пес с поводком в зубах.
- Погулятюшки, моя заюшка, - сюсюкаю я, не догадываясь, что водка "на старые дрожжи" начинает забирать меня.
Прицепив Людоеда к шлейке и надев на себя Музин плащ поверх атласной пижамы, вывожу собаку на площадку. Нам в спину гудит храп свекрови. Кажется, с укоризной.
Людоеду тоже так кажется, и он поднимает ко мне виноватую морду.
- Возможно, Людвиг, я в тебе ошибалась, - говорю псу и уже догадываюсь, что со ста граммами я погорячилась. Для крепкого сна и снятия стресса хватило бы половины.
Тем не менее стою у лифта и глупо хихикаю, представляя, что сказала бы Маргарита Францевна, увидев ночью слегка пьяную Серафиму Мухину в атласной пижаме и с Людвигом на поводке. Думаю, она решила бы, что мы - галлюцинация.
Стою. Жму кнопку лифта, кабина, тихо урча, медленно ползет вверх, но останавливается, не доезжая до меня.
- Перехватили, - бормочу Людвигу. Пес, кажется, кивает…
От желания в удивлении протереть глаза меня удерживает звук распахнувшейся двери сороковой квартиры и крик: "Счас, ребята, я быстро!".
На площадку вываливается сосед, растлитель малолетних.
Я смущенно поправляю старомодный Музин плащ, прячу под ним пижаму и подтягиваю Людвига к ноге. "Везет тебе, Сима, нынче на маньяков", - мелькает у меня в голове.
Сосед топчется за спиной, пыхтит и бормочет что-то вроде "Добрый вечер". Кабина наконец доползает до восьмого этажа. Я, пес и развратный сосед забираема внутрь.
- Не хватило, как всегда, - как бы оправдываясь, говорит растлитель и демонстрирует пустой пакет с изображением красотки почти в купальнике.
Людвиг говорит "тяф" и пытается задрать ногу на штанину соседа.
- Извините! - в ужасе вскрикиваю я и оттаскиваю Людоеда в сторону.
- Ничего. Я собак люблю, - улыбается сосед, и я чувствую, как размягченная водкой душа растягивает мои губы в ответной улыбке.
Судя по реакции соседа, улыбочка вышла так себе.
- У вас что-то случилось? - внезапно спрашивает парень.
Я разеваю рот, но, пока собираюсь с мыслями, изобретая достойный ответ, лифт останавливается на первом этаже, и мучимый нуждой Людвиг рывком поводка вышвыривает меня на площадку параллельно полу.
- Осторожней, - бормочет сосед и подхватывает меня в двадцати сантиметрах от каменных плиток.
"Пить надо меньше", - отрезвляемая этой мудрой мыслью, я чувствую, как крепкая мужская рука прожигает плащ, пижаму, ошпаривает все тело и добирается до неких нервных центров, не тревожимых месяцев восемь.
Ожог настолько ощутим, что мужика шарахает рикошетом.
- Надо же! - удивляется он и смотрит в мои пьяные очи. - Лев, - говорит он.
- Где? - спрашиваю я.
- Я - Лев, - представляется парень. - Лева.
- Серафима, - бормочу я и благодарю бога и нетерпеливого Людвига за возможность исчезнуть прилично.
Пожилой консьерж тихо дремлет за конторкой и моего падения - во всех смыслах слова - не видит.
Воспитанный Музой Людоед не привык гадить у подъезда и паровозом тащит меня в кусты. Неприличного поведения сосед несется рядом, холодный ветер вперемешку с дождем бьет в лицо, и я трезвею за несколько секунд.
- Нам некогда! - зло, на ходу, бросаю парню и суетливой мышью исчезаю под дождем.
М-да, достойным завершением гнусного дня стали объятия развратного соседа, от которых я чуть в эротический обморок не грохнулась. Молодец Серафима, ничего не скажешь! Завтра же бери проспект секс-шопа и топай за покупками выше наслаждения.
Что может присниться молодой женщине, когда на соседней подушке, вместо головы любимого мужа, ночь проводит бордовый корпус телефона "Русь"? Уж конечно, не цветущий сад и она в белом платье. Мне снился сосед-растлитель, пробирающийся через балкон в мою голубую спальню. На том, как Лева, на манер индийского киногероя, распахнул тонкие шторы и шагнул к кровати, приличное повествование можно закончить. Остальное идет под грифом "кроме детей до шестнадцати лет".
Все, что касалось нашего амбалистого соседа, было неприлично, недостойно, возмутительно… и потому невероятно притягательно. Отрицательное обаяние развратного соседа не оставило равнодушным даже курятник под руководством Маргариты Францевны. В момент, когда "грузовик" соседа въезжал во двор, тощие куриные шейки воспитанных дам разворачивали головы в его сторону, на выцветшие глазки опускалась пленка осуждения, и курятник замирал, разглядывая сначала джип, а затем мощное соседское тело.
Потом минут сорок квохтал: "Что нам делать… что нам делать… у нас приличный дом!".
А ничего не делать! Молодость-то не вернуть. Остается только судачить и подогревать себя инсинуациями.
Кстати сказать, в подъезде Маргариты Францевны живет мужик, которого часто навешают напомаженные мальчики в обтягивающих брючках. Но этого соседа обструкции не подвергают. Он хил, невзрачен и женщинами, даже очень молоденькими не интересуется. Вот и им наши дамы тоже не интересуются. Взаимно, так сказать. Так что для оттачивания языков о зубы остается дамам лишь въехавший год назад в однокомнатные апартаменты молодой громила.
Зубы! Скидываю одеяло и смотрю на часы. Половина десятого, по кухне цокают каблуки Музы Анатольевны и когти Людвига. Батюшки святы, проспала!
Все мысли об огромном соседе уносит этот цокот и запах утреннего кофе. Если Виктория не позвонила, значит, свекровина челюсть исчезла вместе с сумкой, кошельком… и пропуском в банк!!
За утерю пропуска и электронного ключа, отпирающего несколько кабинетов учреждения, меня по головке не погладят. Всех служащих строго-настрого предупреждают - в случае потери любых документов или ключей немедленно сообщать в службу безопасности банка.
- Как не вовремя… - бормочу я и разыскиваю в памяти телефона домашний номер Вениамина Константиновича.
Только вчера я узнала о возможном - повторяю, возможном - повышении, и такой конфуз. Банк, конечно, не милиция, не режимное учреждение, но в случае потери удостоверения и ключа могут и выговор за ротозейство влепить. Тогда кресла кредитного шефа мне не видать, как своих ушей.
- Вениамин Константинович, доброе утро, это Серафима Андреевна. Как у вас дела?
- Завтракаю, - отчитывается шеф.
- У меня неприятность: вчера украли сумку, а в ней - пропуск и ключ от кабинета.
Константиныч чавкнул, поперхнулся и выдал:
- Когда?
- Ночью.
- Пряхину сообщила?
Альберт Георгиевич Пряхин - начальник службы безопасности нашего банка. Подполковник КГБ в отставке.
- Нет. Вот… вам звоню…
- Сима! - орет шеф. - Ты меня в гроб вгонишь! Сразу надо сообщать!
- Извините, - бормочу я и довольно четко вижу, как в кресло начальника отдела опускается задница Нинель Матюшиной. - Понимаете, нападение было… сексуального порядка… я перепугалась и обо всем забыла…
Вру, как обычно. Надеялась, что сумку найдет Виктория, верила в удачу и делала паузу.
- Сексуального… - успокоенно бормочет шеф, - ну ладно. Номер Пряхина знаешь?
Номера охранных служб среднее звено сотрудников учреждения вызубрило наизусть. Я киваю, бубню "ага" и, получив на прощание порцию охов и вздохов, расстаюсь с начальством. Затем связываюсь с Альбертом Георгиевичем.
Разговор с профессионально недоверчивым Пряхиным складывается тяжко и нудно.
- В милицию сообщили?
- Нет.
- Почему? - в голосе бряцает железо.
- Перепугалась… и противно очень…
- Изнасиловали?
- Нет. Обошлось.
- В понедельник зайдете ко мне, напишете объяснительную. - Пряхин сворачивает разговор - он тоже завтракает, что-то жует.
- Обязательно, Альберт Георгиевич, - пищу я и кладу трубку.
Мало мне стоматологических неприятностей, теперь еще и гадкие слухи появятся! Хоть в банке не показывайся. "Изнасиловали"! Справку им, что ль, от гинеколога представить?
Избегая встречи с Музой Анатольевной, крадусь в ванную и залезаю под ледяной душ. Противно так, словно еще раз в грязи извалялась. Самое время поплакать, но, проглотив колючий ком в горле, успеваю только высморкаться, как на дверь опускается кулак Музы Анатольевны.
- Щима! - орет свекровь. - Когда жа жубами поедешь?!
- Сейчас! - ору в ответ и выключаю воду.
- Людвига выгуляй, - вместо "доброе утро" шепелявит свекровь, когда я появляюсь на кухне.
- Конечно, мама.
Восемь лет Муза добивается от меня этого обращения. Две вышколенные невестки Маргариты Францевны называют цековскую вдову "мамулей", и сия мелочь не дает Музе Анатольевне покоя. "Я - твоя вторая мать! - неустанно повторяет Муза. - Так издавна повелось, и не нам порядки менять". В принципе, я согласна. Но использую обращение "мама" только в приближении грозового фронта.
Обычно помогает. Сегодня "маму" пришлось продублировать, и Музу несколько отпустило.
- Кофе пей, - растроганно бормочет свекровь.
- Что Миша вчера говорил? - намазывая тост маслом, спрашиваю я. Чувство вины пригибает к столу, и, заставляя свекровь испытать то же самое, я напоминаю ей о "баснях".
Муза задумчиво шуршит хлебным пакетом, восстанавливает в памяти пятничную заготовку и разрождается текстом, полным шипящих звуков:
- Скучает, любит, зовет к себе.
- Кого? - невозмутимо интересуюсь я.