На пороге в прихожей я рассказала свекрови тысяча первую сказку. На сей раз повествование шло "о бедном дантисте с аппендицитом". Якобы сегодня утром несчастного Рубинштейна увезли в больницу непосредственно от станка, от склянок и бормашины. Куда он дел готовую челюсть, медсестра Люся не знает.
- Придется, Муза Анатольевна, ждать.
- Надо к Самуилу Лейбовичу в больницу сходить. Куда его увезли?
- Люся точно не знает, - бормочу я и понимаю - с Музы действительно станется сходить в больницу. Засядет за телефон и начнет обзванивать московские клиники. - У Рубинштейна какая-то хитрая страховка, и Люся полагает, что его могли в частную лечебницу отвезти.
- Такое бывает? - удивляется свекровь. - С аппендицитом и бесплатно легко разбираются…
- Сейчас все бывает, - киваю я.
Но опытную воробьиху Музу Анатольевну на мякине не проведешь.
- Надо позвонить в "Скорую". Там должны знать, куда направлен больной.
К счастью, в моем недавнем вранье я не коснулась вызова "Скорой".
- Муза Анатольевна, - произношу я, - разве я сказала, что Самуила Лейбовича увезла карета "Скорой помощи"? Его увез двоюродный брат, приехавший по делу, случайно… Брат тоже медик, но хирург. Он предположил аппендицит и увез Самуила Лейбовича на своей машине. - От невероятного нагромождения лжи я так устала, что теряю выдержку и раздраженно бросаю свекрови: - Надеюсь, с расспросами закончено? Можно варить бульон?
Эти два вопроса, вернее тон, которым они заданы, погружают свекровь в пучину подозрительности. На Музин взгляд, Самуил Лейбович - мужчина хоть куда, он способен вскружить голову неопытной, почти тридцатилетней, девочке. Эта мысль отвлекает свекровь от действительной неприятности - собственной беззубости, и она принимается задавать хитрые наводящие вопросы.
- А как ты думаешь, Симочка, Самуил Лейбович скоро поправится? По-моему, несмотря на шестьдесят с хвостиком, он крепкий, сильный мужчина…
- Да, - не въехав в суть дела, киваю я.
Свекровь довольна началом разговора и продолжает в том же духе:
- У него выразительные глаза… Ты не находишь?
- Нахожу, - в этот момент я невольно вспоминаю литые бедра нашего соседа и краснею, а Муза Анатольевна чувствует себя герром Мюллером, ведущим допрос радистки Кэт.
- А вообще… у медиков несколько циничный взгляд на любовь… излишне физиологический, что ли…
Я разворачиваюсь к свекрови и четко рапортую:
- В этом разрезе, Муза Анатольевна, дорогая мама, я с медиками контактов не имела.
Но выудить свекровь из пучины подозрительности удается не сразу. В глазах Музы Анатольевны дантист Рубинштейн - опытный сердцеед. Если бы не страх пилить обратно по всей Москве беззубой, Муза Анатольевна ни за что не доверила бы мне транспортировку челюсти. Поехала б сама и пообщалась с Самуилом.
Свекровь устраивается на табурете поудобней, туманит очи и заводит печальную сказку о бедной, незнакомой мне девочке, влюбленной в своего дантиста. Девочка страдала, расковыривала пломбы и каждый день возвращалась в кресло… В результате чего лишилась всех зубов.
Грустная история. Хорошо, что девочка не в гинеколога влюбилась. У моей свекрови фантазия буйная, и сказка могла закончиться вовсе плачевно.
Наконец крышка скороварки завинчена, пытка страшилками закончена, и я могу идти в свою комнату. Я говорю свекрови, что мне следует немного поработать над диссертацией, печально гляжу на готовые к мытью окна и включаю компьютер.
Слово "диссертация" в нашей семье священно. Научная работа охраняется, как государственный флаг, - тихим ликованием и немым восторгом. Расшумевшегося Людвига могут отшлепать. Если бы не заколдованные утюги, свекровь бы мне каждый день листы подглаживала. Когда Миша работал над диссертацией в Химках, Муза носилась по всему дому и просила соседей убавить громкость телевизоров. В панельной хрущобе стены - чистая фанера.
В нашем новом доме звукоизоляция совершенная. Двери плотно подогнаны, межкомнатные перекрытия основательные. Если Людвиг по квартире не путешествует и дверей не открывает, даже Музин храп не беспокоит.
Компьютер стоит в нашей с мужем спальне. Миша любил работать, когда я рядом. Он сидел перед монитором, мы переговаривались, шутили, он отдыхал… эх, было время…
Включаю компьютер, прислушиваюсь, не стоит ли у двери Муза, и набираю номер Зайцевой.
- Привет, Галина.
- Привет, - отвечает Зайцева.
- У меня к тебе дело наипервейшей важности, - начинаю я и рассказываю о нападении маньяка, моем счастливом избавлении от надругательства (на что, кстати, Зайцева говорит, что мне-таки стоило расслабиться) и об утере сумки с документами, ключами, деньгами и Музиной челюстью. - Ты не могла бы толкнуть в свою газету объявление? Хорошо бы в понедельник, а?
- Газета уже давно в наборе, но постараюсь, - отвечает Галка. - Диктуй текст…
Я старательно диктую, но, когда дохожу в сообщении до координат владельца и называю номер домашнего телефона самой Зайцевой, подруга взрывается:
- Ты что, Сима, очумела?! У меня отпуск! Повторяю для непонятливых по слогам: от-пуск! Я не собираюсь неделю общаться с шутниками! - орет Зайцева и гнусавит, изображая шутника: - Ах, мадам Мухина, на пропуске в банк вы молодо выглядите для вставных зубов…
- Надо, Галя, надо! - умоляю я. - Беззубая Муза меня сожрет. Ты хочешь увидеть свою подругу живой?
- Иди в задницу, Мухина! Меня все Текстильщики знают.
- С меня коньяк, цветы и шоколад…
- И поездка на выходные в Колотушино! - орет Зайцева. - Я своих на две недели в Анталию отправляю, а ты поедешь со мной в деревню, будешь картошку окучивать.
Выбор поставлен жестко. Практически у меня нет выбора.
- Хорошо, - скрестив на всякий случай пальцы, обещаю я. - Но тогда еще одна просьба. У тебя обойный клей есть?
- На фига? - удивляется Зайцева.
- Часа через два приеду с Людвигом в Текстильщики, пойдем объявления на столбах расклеивать.
- Разумно, - соглашается Галка, - но клея у меня нет. Сварю на муке. Устроит?
Меня устроит все. Лишь бы челюсть нашлась.
Набрать на компьютере несколько строчек объявления и распечатать их на принтере - дело десяти минут. Но мысли мои путаются, пальцы промахиваются мимо клавиш, и электронный редактор без устали подчеркивает ошибки и пропуски то зеленой, то красной волнистой чертой. Перед глазами в вольной позе стоит сосед бандит, лица которого я не помню. Как ни стараюсь, не вижу ни глаз, ни губ, ни стриженого ежика, по-моему, светло-пепельных волос. Воспоминания сосредоточились на торсе и бедрах и останавливаются не выше литой загорелой шеи… дальше не вижу. Только тело.
Унизительное беспамятство.
- Тупая гора постельного мяса, - как завороженная, бормочу я и промахиваюсь, промахиваюсь, промахиваюсь мимо клавиш. - А мой Миша умный, добрый, чуткий, нежный!
Постепенно слова "Миша умный, добрый, чуткий, нежный" обретают мелодию. И мои мантры, или молитвы, становятся фарсом в латиноамериканских мелодиях.
Но помогает. Мелодия вытесняет из памяти запретное. Я вычеркиваю наваждение, как ошибки из набора. Зов плоти - фикция, недостойная интеллигентной женщины, как недостоин объект, ее вызвавший. Тупой бандит. Развитые мышцы без достоинства. Ждать замужнюю женщину на виду всего двора! Идиот!
Но он не знал, что женщина замужем…
Мог бы догадаться. Слеп, туп, недостоин…
"Миша умный, добрый, чуткий, нежный".
"Миша умный, добрый, чуткий, нежный".
"Миша умный, добрый, чуткий, нежный".
Где ты, этот Миша?!
Спасение от наваждения приходит в лице Людвига. Вернее - в морде.
Пес давно научился открывать зубами запертые комнатные двери, и он, в отличие от Музы, душевного трепета при слове "диссертация" не испытывает. Вся морда Людоеда в слюнях, он мягко шуршит лапами по ковровому покрытию, подходит ко мне и кладет крокодилью голову на колени. В глазах намек на голодный обморок.
- Что, Муза косточку не дает? - спрашиваю я.
Гороховый суп в скороварке свекровь варит в два приема. Сначала, около часа, мясо интенсивно готовится, потом бульон процеживается, горох закладывается, и все доводится до ума еще часа полтора.
Рецепт известен, и сейчас, судя по взгляду Людвига, находится в стадии процеживания.
- Выгнали с кухни?
Пес вздыхает.
В прихожей, за шкафчиком с обувью, я спрятала три пирожка с рисом. Но их время придет позже. Везти в такси собаку с поносом - удовольствие невеликое.
- Потерпи, Людочка, - говорю я. - Выгонит нас Муза на прогулку, дам тебе и пирогов, и рису, и яиц. А пока терпи. Страдать надо натурально…
Страдать Людоед начинает через два часа.
И как! Наказывая невестку за свое вынужденное затворничество, Муза Анатольевна оделила собаку порцией, в три раза превышающей обычную.
- И не вздумай возвращаться через полчаса! - грозно каркает свекровь, поскольку обычно от прогулок с Людоедом я открещиваюсь как могу, и вручает мне поводок. - После бобовых Людвига надо часа два гулять!
- Как скажете, мама, - только что не приседая в книксене, бубню я, всем своим видом выражая покорность злой судьбе.
Людвига я еле успеваю дотащить до кустов за углом дома.
Вы когда-нибудь видели счастливого крокодила? Так вот мне повезло. Незабываемое зрелище.
Кстати, частнику, подбросившему нас до Текстильщиков, мы тоже запомнились. Живот Людвига крутило всю дорогу до дома Зайцевой. После того как я расплатилась, добавив пятьдесят рублей за испорченную в салоне атмосферу - чистый сероводород! - водитель долго стоял у машины, распахнув четыре дверцы.
Заходить в квартиру Галки я не решилась. Крикнула под окном, и пока Людвиг удобрял газон, подруга вышла с баночкой клея и двумя кисточками.
- Что это с ним? - спросила Галка.
- Не обращай внимания, тактическая хитрость, - говорю я, и мы идем по дороге к метро, не пропуская ни одного столба.
Галка хандрит. Без работы и романов моя подруга скучает, набирает вес и затирает до дыр фотографии прежних увлечений.
- Маньяк-то хоть красивый был? - вяло интересуется Зайцева.
- Вонючий был, это точно. Насчет красоты не знаю. Темно было.
- Эх, - вздыхает Зайцева и шлепает объявление поверх предвыборного плаката. - Мне б его, показала бы ему небо в алмазах…
- Сплюнь, - я держу поводок Людвига и баночку с клеем, - гадость невероятная…
- Фантазии у тебя, Сима, никакой…
- Зато у Музы достаточно. Знаешь, чего она мне сегодня наплела? - говорю я и рассказываю печальную повесть о бедной девушке без зубов.
- Музе надо в шоу-бизнес, - серьезно говорит Зайцева и шлепает очередное объявление, пока Людвиг лопает пирожок с рисом. - Имела б успех. Как народная сказительница.
- Как аудитории ей нашей лавочки хватает.
Прикинув отпущенное нам с Людвигом время, я выбрасываю баночку, веду подругу к открытому летнему кафе и заказываю два пива и чебурек Людвигу.
Пес отказывается, и чебурек подбирает проскользнувший мимо столиков бомж. Людоед настолько сыт, что даже пастью не хлопает. Провожает бомжа сердечным взглядом, вздыхает и укладывается набок у моих ног.
Сегодня наконец до столицы добралась жара. Неделю Москву поливало холодным дождем, и конец июля получился по-осеннему мерзким. В Сибири горят леса, а подмосковный картофель сидит в воде по самую ботву. Нет равновесия в природе!
Несмотря на тень от тента, в кафе жарко, и, прибитая температурой и пивом, я неожиданно рассказываю Галке о соседе-бандите. Говорю спесиво, как последняя идиотка, слова цедятся, и мне кажется, что выплескиваюсь я с достоинством.
- Мухина, - пристально глядя мне в глаза, говорит Зайцева, - да ты влюбилась!
- Это невозможно! - ловя остатки достоинства, возмущаюсь я. - Он хам, бандит, гора тупого, - чуть было не добавляю "постельного", - мяса! А мой Миша умный, добрый, чуткий, нежный…
- Хоть наизусть выучи, какой твой Миша! - догадливость подруги поразительна. Или я действительно добавила молитвенности в голос? - Где он, твой Миша?! И вообще, Серафима, ты в зеркало, ну - критически, смотришься? Высохла вся! Учти, застой в области таза ведет к болезням… Давно у гинеколога проверялась? Или боишься вернувшуюся девственность обнаружить?
Почему-то намек на болезненную девственность больше возмущает Людвига. Пес отдирает от пола крокодилью голову и презрительно облаивает Зайцеву.
- Чего это он? - удивляется подруга.
- Защищает. Ты на меня голос повысила, - шепотом объясняю я и, наклонившись, поглаживаю толстое собачье брюшко.
Зайцева уважительно косится на зубы Людоеда и понижает громкость.
- Сима, помнишь, какая ты в институт пришла? Мы с девчонками боялись тебя мужьям показывать… А сейчас? Морда унылая, кожа бледная… персик в недостаточной степени зрелости… тьфу!
Фривольных бесед с оттенком укоризны я не люблю. Всегда считала излишнюю откровенность признаком распущенности. Когда Зайцева начинает подсчитывать постельные победы, меня коробит.
- Если мужик понравился, действуй, детка! - уговаривает Галина.
- Твои взгляды на симпатию примитивно физиологичны, - заявляю я.
Очко в пользу медиков и Музы Анатольевны. Оказывается, лекции свекрови я мысленно конспектирую. Но легче поймать блоху сачком, чем остановить Зайцеву, впавшую в эротический маразм.
- Серафима, пригласи героя в пятницу ко мне в Колотушино! Не хочешь использовать по назначению, хоть воды для бани натаскает!
И не давая мне возмутиться, подруга встает и идет к стойке повторить заказ на пиво без чебурека. Я кусаю губы и смотрю ей вслед. Вот и поговорили…
Но Зайцева, вернувшаяся с двумя бокалами пива, милосердно покидает мою соломенную постель и начинает расспрашивать, чего не поделили Матюшина с Андреевной. Схематично описываю ситуацию, отпиваю "Балтики", смотрю на Галку, покрывшуюся красными пятнами, и жду реакции.
Ни одной ответной реплики. Галина закуривает, щурится в другую сторону, и я дергаю ее за подол:
- Ну? И что ты об этом думаешь?
Зайцева хмурится, выпускает дым в брезентовый потолок и пожимает плечами:
- Позже разберемся.
- И все? Галя, Матюшина врет!
- В чем она действительно не права, так это в том, что нельзя доводить подругу до валидола. Остальное - не наше дело…
Почему Галина не поддержала или хотя бы не обсудила моих подозрений в адрес Степки, я узнала позже. И не скажу, что была сильно удивлена действительной причиной. Растопырив уши, можно многое узнать, но я, как всегда, пропускала все мимо этих самых ушей…
По возвращении домой я застаю Музу Анатольевну за примеркой старой пары вставных челюстей. Свои родные зубы свекровь потеряла, едва достигнув пятидесяти лет, от жуткого пародонтоза, и первые протезы были заказаны еще в поликлинике в Химках.
Старые челюсти имеют вид, словно их стащили из музея истории Древнего Египта у мумии жрицы, умершей в преклонном возрасте от естественных причин. С прической под Маргарет Тетчер челюсти не монтируются вовсе. Думаю, у коня премьер-министра Великобритании зубы лучше.
- Дрянь, - говорит Муза и выплевывает челюсти.
В принципе я согласна. Зубы дрянь. С таким оскалом можно смело идти в разведку. Подмажешь личико и улыбайся, сколько влезет. Есть вероятность слиться с природой и сойти за ствол сосны с дуплом.
Но восемь лет жизни с Музой Анатольевной не прошли даром. За эти годы я научилась врать, лицемерить и искать компромиссы. Может, мне в депутаты податься? Убедительность моей последующей речи определенно показывает: обольстить электорат для Серафимы Мухиной - плевое дело. Через год ищите на заборах плакаты "Мухина - с народом!"
- Музочка Анатольевна, - говорю я, - зубки, конечно, так себе. Но! Нижнюю челюсть у вас из-за губы почти не видно. Наденьте верхнюю новую… вот так… а нижнюю возьмите из старого комплекта. Красота!
Свекровь покорно скалится в зеркало, и я конкретно собираюсь в депутаты. Убедить стремящуюся в заоблачные высоты свекровь, что из зеркала ей улыбается "красота", вероятно, немногим труднее, чем убедить избирателей, что Мухина с народом.
- Жевать не могу, - сопротивляется свекровь, - они не подходят друг другу…
- Ерунда! - я весело обнимаю Музу за плечи и чмокаю в щечку. - Для обеда наденьте обе старые, на прогулку - одну старую и одну новую…
- Натирают, - жалуется Муза, - я уже пробовала…
- Смажьте десны новокаином.
Свекровь мажет и теряет дар речи минут на сорок. Рот у нее деревенеет, язык не слушается, бедняжке кажется, что у нее происходит отек гортани.
И Муза начинает подозревать, что невестка решила ее уморить.
Так что с убедительностью своих речей я, пожалуй, погорячилась.
Вечер в семейном кругу у телевизора. По экрану носятся ковбои (я вестерны терпеть не могу, но свекровь - фанатка Гойко Митича, и фильмов с индейцами не пропускает), на столе, в блюдце с чаем, мокнут баранки. Объевшийся Людвиг храпит у ног хозяйки. Я зеваю и вспоминаю, как весело нам жилось с Мишей.
В выходные муж вывозил семью в кооператив "Бетонный завод". Мы жарили шашлыки, пели песни под гитару соседа Гриши и рвали зелень прямо с грядок. Из травы нам подпевали кузнечики, а комаров столько, что не спасал лосьон "Тайга".
Сейчас дача Мухиных в запустении. Пять лет назад, когда мои родители продали дом на Николиной Горе, Муза обиделась. Ей казалось, что следовало продать "Бетонный завод" и оставить молодым участок в престижном месте. Но Музу никто не спросил. И страдает участок за сто двадцать километров от Москвы. Он покрылся лопухами и крапивой, мы несколько раз съездили на прополку, но у Музы внезапно обнаружилась латентная аллергия на сорняки. Руки свекрови покрывались чесучими волдырями и распухали… И почему она до сих пор не продает участок? Соседи злятся, мол, из-за нашего забора на их территорию распыляются-расползаются вредные травы…
- Сима! Уснула? - окрик свекрови. Я вздрагиваю, открываю глаза и опять вздрагиваю. Мне в лицо улыбается лошадь Пржевальского с баранкой в зубах. Пожалуй, все-таки следует сказать свекрови, что старые челюсти - абсолютная дрянь. - Иди к себе…
Я целую свекровь и перебираюсь в кровать. Последней мыслью становится: "Бедная, бедная Муза, а дрянь я, а не зубы…"
И снится мне сосед по даче Гриша. У него в руках - знакомая гитара с наклейкой кока-колы. Руки крепкие и загорелые, гитара лежит на бедрах, туго обтянутых голубыми джинсами… из-под штанин торчат лапти сорок восьмого размера… "Как накачался Гриша! - восхищаюсь я. - Такой дохлый раньше был…" Или это не Гриша, а сосед бандит? Лицо с дачи, тело из Москвы… кто-то из этих двух соседей откладывает гитару в сторону и тянется ко мне. Но лает Людвиг, кричит свекровь…
- Сима! Сима! Вставай!
Свекровь действительно кричит. Но не во сне, а наяву. И лает Людвиг.
Я вскакиваю и, натыкаясь на углы, несусь в прихожую.
Муза Анатольевна в широкой белой рубашке и чепчике поверх бигуди похожа на ошалевшее привидение. Привидение носится по коридору и вопит: "Нас грабят, нас грабят!".
В руках свекрови я замечаю чугунную сковороду и трубку телефона "Панасоник".
- Кто грабит? - спокойно спрашиваю и оглядываюсь в поисках преступников.