Отец народов рассказал нам про обстановку в стране, о том, что Гражданскую войну сдержать не удалось, вспыхивают реальные обширные очаги боевых действий, а новые могут возникнуть в любом месте шестой части планеты, и не только на этой части.
- Зодчие Мира обеспокоены тем, что пламя войны из России перекинется на другие континенты, - сказал Иосиф Виссарионович. - Конечно, у них есть альтернативное решение, но у богов собственная психология, решения Зодчих Мира непредсказуемы даже для нас, их посланцев.
Поговорили о роли оппозиции в новых условиях. Товарищ Сталин отметил, что нерешительность левых, пустозвонство и шатание политического центра привели к тому, что социальная база сил, противодействующих оккупационному режиму поимевших власть "демократов", настолько узка, что не хватит места пяткой для прыжка опереться…
- Две роковых ошибки у тех, кто затеял вернуть власть русскому народу, - заметил Адольф Гитлер. - До сих пор у оппозиции нет лидера, нет вождя… У противников хоть и плохонький, искусственно созданный, надутый, как лягушка, которая вздумала состязаться с волом, но был. Сейчас его престиж упал почти до нуля, но очки, которые "демократы" набрали с ним вместе, еще не растрачены до конца.
А у оппонентов нет никого.
Каждый по отдельности взятый лидер более или менее хорош, мог бы сплотить нацию. Но беда в том, что их жутко много… Руцкой и Бабурин, Хасбулатов и Вольский, Константинов и Стерлигов, Зюганов и Павлов. Народ попросту запутался в именах!
- Боятся, что ежели появится один, на него обрушится "демократическая" пресса, а из ящика выльют ушат, помоев, - осторожно заметил я, сообразивший, что хотя Папа Стив и из Этого Мира, на роль полководца ему не потянуть, а вот в шкуре советника по идеологии пощеголять может…
Впрочем, и по части идеологии существа, сидевшие рядом со мною доками были, как говорится, на ять. Но местный, современный колорит Папа Стив мог учитывать профессионально.
- Волков бояться - в лес не ходить! - отрезал Адольф Алоисович. - Трусливый лидер изначально не может быть вождем!
- Это так, - наклонил голову Сталин. - Когда объявляешь себя вождем, надо заранее примириться с тем, что голова твоя, понимаешь, может оказаться на плахе…
- И еще, - сказал Гитлер. - Если уж мы участвуем в борьбе, надо чётко уяснить себе и довести до лидеров тех сил, которым мы помогаем, что подавляющему большинству русского народа уже давно успело надоесть состояние вечной тревоги.
Народ готов к борьбе! Ему нужен лишь вождь, готовый позвать на борьбу и указать цель, на которую должны быть направлены имеющиеся в распоряжении народа средства.
Но искусство истинно великого народного вождя вообще во все времена заключается прежде всего в том, чтобы не дробить внимание народа, а концентрировать его всегда против одного, единственного противника.
Русская патриотическая пресса указывает народу на десяток противников сразу. Здесь и компрадорская буржуазия, хотя девять из десяти россиян не знают значения слова "компрадор", и доморощенная мафия, и Международный валютный фонд, и продажное министерство иностранных дел, и генералы-спекулянты, жалкие лавочники-кровососы из комков, коррумпированные министры, телевизионные желто-голубые потаскушки, ЦРУ с Моссадом и Интеллидженс Сервис… Бог мой! Целый легион врагов!
"Конечно же, Гитлер прав, - подумал Станислав Гагарин. - Народ запутался, растерян, не знает от кого ему отмахиваться, кого брать на вилы, кому подпустить "красного петуха", кого вздернуть на фонари… Точно указать мишени - вот что!"
Адольф Алоисович, тем временем, продолжал:
- Чем более сконцентрирована, сосредоточена будет воля народа к борьбе за одну единую цель, тем более будет притягательным данное движение и тем больше будет размах борьбы.
Гениальный вождь сумеет показать народу даже разных противников, выстроив их на линии, как одного, подчеркиваю - одного! - врага.
Когда народ видит себя окруженным различными врагами, то для более слабых и нестойких личностей, незакаленных характеров это дает повод к сомнению и колебаниям, люди перестают верить в правоту собственного дела.
Как только привыкшая к колебаниям масса увидит себя в состоянии борьбы со многими противниками, в ней тотчас же возьмут верх "объективные" настроения. Тогда у нации возникает вопрос: может ли быть, чтобы все остальные оказались неправы и только ее собственный народ или ее собственные, в данном случае патриотические, движения были бы правы?
Это и наблюдаем мы нынче на политической арене в России.
"Неужели этого не понимают оппозиционные вожди? - подумал я. - Тот же Зюганов или Бабурин, которые производят впечатление интеллектуальных парней… Ведь если это известно мне, писателю средней руки, почему подобного не подозревают политолог Зюганов и юрист Бабурин?"
- Сомнение в собственной правоте, а такое сомнение неизбежно, если вокруг мельтешат многоликие ломехузы, парализует собственные силы, - продолжал бывший генсек национал-социалистической рабочей партии Германии. - Необходимо взять за одну скобку всех противников, хотя бы они и сильно отличались друг от друга! Тогда получится, что масса твоих собственных сторонников будет чувствовать себя противостоящей одному единственному противнику. Это укрепляет веру в правоту и увеличивает озлобление против тех, кто нападает на святое дело.
Адольф Гитлер сделал многозначительную паузу, улыбнулся, посмотрел на Иосифа Виссарионовича и сказал:
- А лучше всего персонифицировать врага, сосредоточить на одной личности, как блестяще сделал это мой друг Иосиф, когда я роковым образом развязал войну против Великого Союза арийских народов. Советские люди знали только одного врага - фюрера, Адольфа Гитлера. Вся огромная страна воевала против меня лично - и победила. Как бывший противник партайгеноссе Сталина я отдаю должное блестяще примененному им приёму.
И Гитлер церемонно склонил голову перед Вождем всех времен и народов.
- Ладно тебе, Адольф, насмешливо проворчал Иосиф Виссарионович. - Уймись! Не можешь ты без театральности, понимаешь… Твой доктор Геббельс, мой тезка, был достойным пропагандистским противником. Нам ли с тобой, давно ушедшим в Мир Иной, делить сомнительные лавры?! Предлагаю познакомить лидеров - противников временного оккупационного режима - с нашими соображениями. Кто возьмется за эту миссию?
Взгляды великих полководцев обратились ко мне.
VI
Труп разместился поперек ступеней эскалатора на правой стороне. Именно потому коротавшая последний час необременительной, но тягомотной вахты контролер Роза Степанова не видела мертвеца до тех пор, пока бездыханное тело не выехало ногами вперед подле стеклянной будки.
Остолбеневшая Роза Степанова рефлекторно, заученным движением остановила эскалатор и только затем закричала дурным голосом.
Скучавший на перроне милиционер Игорь Козленко бросился к ней стремглав.
Оттащенный в сторону труп был еще теплым. Да и судебно-медицинский эксперт установил, что смерть наступила в тот момент, когда убитый спускался вниз по движущейся безлюдной - время позднее! - лестнице.
Его застрелил некто, поднимавшийся навстречу, ударил из револьвера системы наган, на ствол которого был, разумеется, навинчен глушитель. Сообщения о таких комбинациях появились недавно в оперативных сводках, наган входил в моду среди новоявленных российских мафиози.
Но к обычной гангстерской разборке, которая стала в столице нормой, случай в метро не ладился никак. Во-первых, сыгранный на рояле уже мертвыми пальцами этюд, то бишь, отпечатки пальцев трупа облегчения оперативникам-ментам не принесли: убитый таким лихим способом мужик к уголовному миру не принадлежал, по крайней мере, на крючок дактилоскопической экспертизы прежде не попадался.
Во-вторых, манера не подходила. Гангстеры Смутного Времени любили подражать чикагским коллегам: гонялись друг за другом на лимузинах, херачили в соперников из автоматов, взрывали витрины валютных магазинов, шумели во всю ивановскую, дабы и себя показать, шорох произвести и неизвестно кого запугать, морально зафуячить.
Российский люд очередью из калашника удивить теперь было трудно, а спецотряды с Петровки и улицы Огарева стреляли из автоматов не хуже бандитов, действовали с умом и вполне профессионально.
Тот факт, что наган с глушителем всё чаще попадался у мафиози, ничего конкретного не выявлял. Такая машинка могла быть у кого угодно, даже у официальных органов, ибо те конфисковывали оружие целыми арсеналами и регулярно.
Наводило на некое объяснение иное. Убитый был известным в Останкине усатым и голубоватым журналистом, а до того подвизался на роли одного из оголтелых дикторов-ведущих, поливавших дерьмом различных оттенков и степеней пахучести так называемых национал-патриотов, народную прессу, трезво и пророссийски мыслящих депутатов, а также невзоровских и прохановских наших.
Возникла версия: убрали в порядке мести. Долгожданное, мол, возмездие, террористический акт идейной окраски.
Стали глубже изучать личность жертвы, ибо опытные оперы и следователи из прокуратуры не верили, что оппозиция даст себя по-глупому так подставить. И тут открытия ахнули, что называется, дуплетом, а точнее - залпом.
Во-первых, установили - точно голубым оказался парнишка, и со стажем, специальный клуб содержал на дому с филиалом на роскошной даче, каковую купил неизвестно на какие шиши еще в девяностом году. И кличку имел - Щекотунчик, из-за усов, значит…
Во-вторых, баловался порошком, об этом узнали случайно, на даче и в квартире оказалось чисто. Либо наркоту тщательно прятал в другом месте, либо другие почистили хавирухазу сразу после убийства.
Выявили его дружков-любовников, но поскольку теперь педерасты, заполонившие коридоры власти стараниями "всенародно любимого" президента, были на дем-олимпе в достоинстве и чести, обвинение предъявлять было не в чем. Потому творческих гомиков отпустили по домам, не забыв дико перед ними извиниться.
Следствие зашло в тупик.
26 августа 1993 года, в четверг, я находился в селе Старый Мерчик. Поднявшись с постели около семи часов утра, я совершил туалет, выпил кружку горячего чая, заправленного медом и вишневым вареньем, и вышел за ворота дома, в котором третий день пребывал в счастливом одиночестве.
Повернув налево, решил идти, как говорится, куда глаза глядят, дабы устроить себе моцион, размяться после сна, настроиться на работу, заодно и окрестности посмотреть, ибо в этой стороне я еще не был.
Минут за двадцать добрался до следующего села, оно называлось Доброполье, прошел в его центральную часть, где обнаружил фельдшерско-акушерский пункт, почту, контору колхоза с поблекшим и облупленным лозунгом "Опозданиям и прогулам - заслон!", кирпичную школу, построенную в 1966 году, о чем свидетельствовали цифры на фронтоне.
С фронтона же благожелательно и лукаво смотрел на меня Владимир Ильич, его добротный и ясный портрет был выполнен в мозаике, что называется, на века, и я на мгновение представил бригаду кравчуков, плющей, чорновилов и прочих драчей, кои зубилами ковыряют лицо вождя мирового пролетариата.
Бредятина, конечно, но потенциальные возможности у подобного рода расклада имеются, это точно…
Со мной здоровались селяне, и я радовался тому, что сей обычай в деревне еще не избыл. Говорили по-русски "здравствуйте", а я отвечал "добрый день", как обычно здороваюсь, скажем, на Власихе, хотя и знал, что такой ответ звучит, как чисто украинское приветствие, так со мной здоровались в Карпатах.
Третий день я не слушал радио, не смотрел в лживый ящик, а уж газет свежих не видел с неделю.
И мне было неясно, в каком из миров нахожусь, в том, где из попытки демрежима воспользоваться второй годовщиной событий в Москве и захватить беспредельную власть в стране ничего не вышло, или в ином, где президента отстранили от власти, и началась в России масштабная Гражданская война.
На этот счет Станислав Гагарин особливо и не переживал. Он хорошо теперь знал, что и в том, и в другом случае находится под опекой Зодчих Мира, и если никто из их посланцев Папу Стива в Старом Мерчике не потревожил, значит, ему предписано сочинять роман, записывать те события, участником которых я уже был, размышлять о бытии, философии порядка, происках зловредных ломехузов, так оживившихся с приходом к власти системы, которую прохановская газета-забияка "День" задорно и упрямо именует ВОРом - временным оккупационным режимом.
Возвращаясь к пристанищу на улице, носящей имя Надежды Константиновны, я завернул на кладбище и со светлыми скорбными мыслями постоял у могилы мамани, вызвал образ ее, повспоминал кое-чего, в который раз поблагодарил за то, что зарядила она меня с детства именно так, а не иначе.
- На высоте, на снеговой вершине Я вырезал стальным клинком сонет, - шептал я бунинские строки. - Проходят дни. Быть может, и доныне Снега хранят мой одинокий след.
На высоте, где небеса так сини, Где радостно сияет Зимний свет, Глядело только солнце, как стилет Чертил мой стих на изумрудной льдине.
И весело мне думать, что поэт Меня поймет. Пусть никогда в долине Его толпы не радует привет!
На высоте, где небеса так сини Я вырезал в полдневный час сонет Лишь для того, кто на вершине.
…Уже позднее утро. Геннадий еще не приехал, хотя обещал, но меня это не тревожит, я нервничаю, если не выполняю намеченный сочинительский урок, хотя мне доподлинно известно, что если не пишется сию минуту, то новые строки возникнут в сознании час или два спустя. Не пишется, значит, мысль еще не оформилась и не готова лечь на бумагу, пусть ее, пусть пропечется, подрумянится в том горне, тигле, доменной печи, которая условно зовется в психологии подсознанием.
А пока, изготовив и схарчив завтрак, я сижу на кухне и читаю книгу о декабристе Якушкине, который в отличие от Рылеева, к примеру, да и других, спешивших расколоться героев Сенатской площади, не назвал ни одного имени.
Таких вот людей и следует изображать сегодня на знаменах Новой России.
Хотел было включить радио, но передумал. Если буду нужен - меня позовут…
Решительно встаю из-за стола, за которым завтракал, и перехожу в горницу, где разложена вот эта рукопись.
…Честь дороже присяги, а нравственность, определяемая внутренней совестью, выше веры.
Именно эти понятия могут - и должны! - заменить религию и старомодного бородатого боженьку, пусть при этом я и буду впредь - в знак уважения к традиции, не больше - писать его имя в литературном тексте с большой буквы.
Именно исходя сими соображениями будет руководствоваться Станислав Гагарин, создавая в недалеком времени этическое учение философии порядка.
Герцен утверждал, что если в сочинении речь идет о "чем-нибудь жизненно важном", то можно излагать сие "и без всякой формы, не стесняясь", и - добавлю от себя - не стесняя повествование некими законами и соображениями жанра.
К этому я пришел самостоятельно, когда принялся за "Вторжение", да и "Мясной Бор" уже писал вне рамок батального жанра. Но вот "Страшный Суд", увы, не полез в привычную клетку "Вторжения" или "Вечного Жида", что меня несколько смущало, покудова не придумал параллельный мир и как бы бессюжетную манеру изложения.
Но это на первый взгляд кажется, будто в "Страшном Суде" нет сюжета. Просто-напросто роман не привычен читателю, да и мне тоже, до конца так и не избавившемуся от некоторого чувства вины перед современниками, приученными к классическим завязкам, кульминациям и развязкам.
Конечно, я и привычным порядком умею писать, наверное, доказал собственную способность двумя десятками - или сколько их там?! - книг. Но во мне уважение к традициям всегда уживалось с диалектическим стремлением эти традиции нарушить. Нет, не нарушать, а тем более разрушать старые. Я бы применил здесь гегелевский термин aufhebung - снятие, диалектическое отрицание, о котором говорил мне Адольф Гитлер, беседуя об искаженном переводе "Коммунистического Манифеста".
Выше я упоминал уже, что не включал ни радио, ни телевизор, но поднимаясь с двумя ведрами воды из нижней части кустовского участка, где располагался колодец, ничуть не удивился, услыхав доносящуюся из распахнутых дверей популярную мелодию Первого концерта для фортепьяно с оркестром, сочиненного Петром Ильичом Чайковским.
Взглянув по привычке на циферблат "командирских", я зафиксировал без нескольких минут одиннадцать, время московское.
"Приехал Геннадий, - досадливо подумал Станислав Гагарин, - и включил средства массовой информации на полную залупу…"
Честно признаться, я наслаждался одиночеством и был бы рад, если бы зять приехал в село только в субботу, всего за несколько часов до отхода поезда в Москву.
Приготовив приветствие на украинской мове, от которой харьковчане, да и другие русские в незалежной и самостийной, особливо в Крыму, Киеве и Донбассе, приходили в глухое бешенство, с ведрами в руках я поднялся по ступенькам на крыльцо, вошел в кухню, потом в горницу, но декана ХИИТа не обнаружил.
В некотором недоумении я позвал зятя по имени, потом мысленно стукнул по лбу и обматерил Станислава Гагарина, несообразившего, что никакого доцента Харьковского института инженеров транспорта здесь и быть не может, ибо жигуленок его во дворе отсутствует, и Геннадия Кустова в природе здешней не существует…
Но приёмник, старенькая вэфовская "Spidola", и черно-белый "Рассвет" работали, исправно транслируя Первый концерт, да еще в исполнении Вани Клиберна, я определил это по его характерному удару по клавишам в первых аккордах тех кусков, когда инициатива от оркестра переходила к фортепиано.
На экране менялись подмосковные пейзажи, я отметил виды Кускова, Архангельского, Абрамцева, потом возникла останкинская башня, и музыка стихла.
"Кто же включил технику? - недоумевал Одинокий Моряк. - Ведь не соседи же - Николаевна или левая Валентина - хозяйничали дома…"
Мысль о соседках была абсурдной, оставалось предположить, что Папа Стив сам это сделал, уходя вниз за водой, а пока шествовал мимо убранных картофельных грядок, плохо зреющих в этом году помидоров и высоченных подсолнухов, то попросту чиканулся, отрубился, физданулся о какую-нибудь амнезию, либо иную психическую мудёвину, в некий провал угодил…
"Что-то с памятью моей стало", - хотел я пропеть шутовским тоном, чтобы ёрничаньем ослабить шок от несвойственной мне забывчивости, и тут заметил, что "Спидола" и "Рассвет" отключены, никак не связаны с электрической сетью Старого Мерчика и работают хрен его знает на какой энергии.
- Слава тебе, Господи, - вслух, облегченно вздохнув, воскликнул Станислав Гагарин. - А мне, грешным делом, склероз померещился…
Надо ли объяснять читателю, что автор читаемого им романа, настолько привык к сверхъестественным явлениям в его повседневной жизни, что работающий, но отключенный телевизор, смущал его куда меньше, нежели собственная элементарная забывчивость, от которой не застрахован любой человек.