- Я ведь сначала на срочную службу сюда приехал. Деревенским. После школы сразу. И тут же на вышку меня поставило начальство. Я приказ выполнял. Таращился во все глаза. Настращали, мол, убежит кто, первым под трибунал пойду. Стою на вышке, мороз до костей пробирает. Терплю. А тут пурга… Да такая, что небо с заплатку показалось. Раскачало вышку. Мне с нее убежать бы. Да не могу. Служба такая. А ветер вырвал вышку и - на проволоку, она - под напряжением… Шибануло меня вдвойне. Хорошо что откинуло от проволоки. Иначе и сапог бы от меня не осталось… Да что там это? Случалось и похуже, - выбросил в окно окурок и, выпустив облачко дыма, продолжил пассажир: - Вторая пурга мне по-особому запомнилась. Разразилась она в марте. После оттепели. Когда ее никто не ждал. Я поверил, что весна наступила, в наших краях она как раз в это время приходит, ну и от радости стою, развесив уши, тепла набираюсь. Ну, думаю, кончились муки. А дедок-водовоз шел мимо и говорит: "Держись, парень, это не тепло, это обманка, подружка пурги. Они с ней завсегда за руку хороводятся. Завтра такое грянет, света не взвидеть". Я ему тогда не поверил. Откуда что возьмется, если небо, как слеза, чистое, без единого облачка. И указал на то старику. Тот усмехнулся и показал на собаку, которая в снегу каталась. И говорит: "На это глянь. Собаки к пурге катаются. Их блохи грызут на непогодь. То самая верная примета. Попомни мое слово". А я, дурак, все мимо ушей. И слова старика… Заступил в дежурство на следующий день в одной гимнастерке под шинелью. А после обеда небо сереть начало. К ночи рассвирепело. Не то что двор внизу, свою руку лишь по локоть вижу. Жуть какая-то. Месиво из снега и песка. Ну я уже битый, с вышки сбежал вниз и во двор. А сам ничего не вижу. Вдруг грохот какой-то через рев пурги. Ну, думаю, мою ходулю-вышку пурга утащила. Опять - треск, шум. Что-то над головой просвистело. Ищу караулку, не могу найти. Ужас взял. Ведь в полушаге - ни зги. Как в аду. Темно, холодно, страшно. Я - на карачки. Нет, подо мной снег. Так где же я? По голове чем-то стукнуло. В ушах звон. Ветер с ног сшибает. Пришлось на четвереньки встать. Чтоб против ветра устоять. Не тут-то было. Сколько мучился, не знаю, но псом взвыл. До чего беспомощным себя почувствовал, жалким. Эта пурга самомнение мое вконец развеяла, растоптала. И тут я увидел административное здание. Я в него. А там начальник бесится. Только из барака прикатился. Мол, забор с проволокой сорвало и зэки убежали. Пятеро. На моем участке. Я когда услышал, взмолился, - мол, сил нет. Погибну. Не найду их. Не вижу ничего. А он - матом. И пригрозил, что в одном шизо вместе с беглецами меня запрет до конца жизни. Я и пошел. Вернее, выкатился. Чтоб не краснела за меня деревенька. Не стыдилась, - выдернул папиросу человек. Закурил нервно. Видно, воспоминания ему нелегко давались.
- Нашел? - спросил Аслан.
- Наткнулся я на них под утро. Случайно. Собака нашла. Метрах в двухстах от зоны. Пургу в сугробе переждать хотели. И замерзать начали. Окоченели было совсем. Идти не могли. Собака подняла. Я не дал ей с ними расправиться. А начальничку сказал, что за столовой их нашел. Всех пятерых. И никуда они линять не собирались. Ему, как я понял, все на одно лицо. Что я, что они - одинаково. Правда, сказал он мне, признайся, что вернул их в зону из побега - медаль получишь, отпуск домой. А мне вспомнилось, как грозился, как на верную смерть послал. И не сказал ему правду. Ведь он этих зэков до смерти из зоны не выпустил бы. Дорого заплатили бы они за мою награду. Да и мне б она руки жгла. Рассказать о ней своим было бы совестно. И теперь не жалею о вранье. Хоть было оно первым и последним в жизни.
- Я слышал о том случае, - улыбался Аслан. - Людей тех знаю. Двое уже на свободе… Спасибо тебе…
Бобкарь отмахнулся:
- Случайно повезло. Мог и не найти. Единственное, чему рад - не дал им замерзнуть. Ну, а потом - на сверхсрочную службу остался. Привык, вроде.
А вскоре попросил Аслана остановить машину.
- С трассой проститься хочу. Я навсегда уезжаю, - вышел из кабины.
Аслан оглянулся.
Бобкарь вышел на обочину. Стал спиной к машине. Снял фуражку перед трассой, как перед старым другом. Потом стал на колени и… поцеловал ее.
Забрызганную, грязную, холодную. За науку, мужание и зрелость, за жизнь, которую не посмела, не решилась отнять…
- Поехали, - надел он фуражку в кабине. И за весь путь до самого Магадана не обронил больше ни слова.
За окном кабины мелькали поселки. Аслан вглядывался в них, как зверь, соскучившийся по воле. Но нигде не остановил машину, не сделал попытку даже притормозить.
Когда на дорожном указателе появилась надпись "Магадан" и первые домики приветливо заглянули в кабину Аслана, бобкарь будто от сна пробудился:
- Давай напрямую. Вон там, видишь, многоэтажки. Так вот, у третьего дома затормозишь. У первого подъезда.
Аслан кивнул.
Сколько лет он не видел жилья человеческого. Казалось, прошла целая вечность. Как, оно выглядит теперь?
Обычно, как и прежде. Серые, небольшие домишки, как старушки на лавке, уселись рядком. Глаза-оконца в белых тюлевых занавесках. Заборы окрашены в теплый розовый цвет, бросающий вызов серой трассе, хмурому небу, холодной погоде.
Кое-где у домов скамейки. Белье на веревках сохнет. А неподалеку петух кричит. Кто б подумал, что это Магадан? Вон детская рубашонка сохнет. Мальчоночья. "Интересно, когда этот малец вырастет, какой станет Колыма? Будут ли ее любить дети? Может ли она стать кому-то постоянным домом?" - сомневается Аслан.
Шуршат колеса но гравию. И вдруг внимание к себе привлек дом. Плечистый, кряжистый, ставни резные. Наличники будто из кружев.
Значит, даже мастера тут имеются. Вольные. Сами приехали, обживают. Вон сколько выдумки и тепла в дом человек вложил. Под сказку сделал. Колыме назло. Будто вызов ей бросил. А может, полюбил?..
Но вот и многоэтажки. Обычные пятиэтажные дома. Всего четыре их. Внутренние дворы деревьями засажены. Снаружи - все на одно лицо.
И верно, заблудиться невозможно. В первом доме - гастроном внизу. Во втором - школа. Внизу спортзал. Даже с улицы видно. Третий - внизу почта. Остальные этажи - под жилье заняты.
- Тормози, - напомнил Аслану пассажир и торопливо выскочил из кабины. Ухватив рюкзак и чемоданы, попросил коротко: - Подожди немного.
Он шел к подъезду, обходя лужи.
Аслан только теперь заметил, как несоразмерно длинны ноги человека. Вспомнил, как много доброго слышал он о нем от зэков.
"Да, Илья Иванович, дал трещину твой антропологический вывод. Это точно. А может, этот парень стал исключением из правила? Только жаль, что маловато таких бобкарей, как этот", - вздохнул шофер. И, едва решил закурить, услышал над ухом:
- Пошли в дом. Тебя приглашают.
- Не хочу, - наотрез отказался водитель.
Но бобкарь вдруг стал жестким:
- Поесть надо. В столовую тебя вести некому. Обратно лишь к вечеру доберешься. Не кривляйся. Не съедят тебя там. Иди со мной.
- Потерплю до зоны.
- Не дури. И не унижай человека, которого не знаешь, кто тебя на хлеб зовет. Отказом обидишь. А это - Север. Свои обычаи. Их нельзя нарушать.
Аслан неохотно поднялся по лестничному маршу наверх. Вошел в приоткрытую дверь.
- Можно? - спросил у порога.
- Входите! - вышел навстречу моложавый, седой человек. И, протянув небольшую, сухую ладонь, пожал руку Аслану.
"Вот это рученьки у мужика, как клещи. Такими не здороваться, а головы живьем выдирать из самой задницы. Недаром его, гада, начальником зоны поставили", - разминал Аслан руку в кармане.
В крохотной приземистой кухне начальник зоны, назвавшийся Борисом Павловичем, налил Аслану борщ в тарелку. Поставил перед ним хлеб, сметану, котлеты с картошкой. Извинившись, вышел в комнату. Там он разговаривал с бобкарем о зоне, работе, ее специфике и условиях. О людях…
- Я только недавно узнал, что повар в чай добавлял соду. На бак - столько, пока темный цвет как от самой крепкой заварки не появится… Делалось это для того, чтобы видимость крепкой заварки чая создать. Сказал начальнику, что тем самым чай подворовывают. А он послушает меня и смеется. Назвал букварем. И говорит, что повар его личное указание выполнял. Сода отбивает потенцию. И мужиков не донимает плоть. Не мучаются они без женщин… И добавил к тому, что в зоне у него всякие имеются, но педерастов нет… Вот такие-то дела.
- Негодяй. Спокойно жить хотел. У него большой опыт. Но ведь зэки выйдут на свободу импотентами. Ведь сода не приглушает, а убивает потенцию. Как же разрешил этот произвол врач? Или они заодно?
- Вероятно.
Аслан чуть не подавился, услышав такое. Бобкарь прикрыл дверь на кухню, заговорил тише. Аслан теперь слышал лишь обрывки разговора. Но вскоре люди за дверью забылись и снова заговорили громче:
- По вине администрации за год в зоне погибают до полутора сотен зэков. До десятка охранников. И это только из-за погодных условий. Замерзают. Из-за транспорта, который редко приходит вовремя. А болезни скольких унесли - счету нет.
- Эпидемии случались?
- Было. Тиф, цынга, грипп…
- Ладно. Спасибо, что предупредил. Писать будешь?
- Конечно, - пообещал бобкарь.
- Спасибо! - встал из-за стола Аслан. И тут же его усадили обратно, пить чай. На этот раз Борис Павлович не ушел из кухни. Сел напротив. Перебросился с Асланом несколькими незначительными фразами. А потом сказал неожиданно:
- Я в зону завтра приеду. Думаю, успею к обеду. С бригадирами мне поговорить надо. О многом.
- Нашему Федору я передам. Он другим скажет. Только встретиться с ними вы сможете вечером, когда с трассы люди вернутся.
- А когда работу заканчиваете?
- Когда стемнеет и ничего не видно, - ответил Аслан.
- Выходные бывают?
- Один в месяц. Да и тот на баню уходит.
Начальник посмотрел на бобкаря. Тот молча кивнул
и нахмурил брови.
Борис Павлович ничего не сказал. Лишь глянул на чемоданы, сиротливо жавшиеся к стене, попросил коротко:
- Забросьте в кузов, ребята. А в зоне сдайте начальнику охраны…
Бобкарь ухватил чемоданы поувесистее, вышел из квартиры.
Следом - Аслан, не решившийся подать руку, воспользовавшись ситуацией. Он поблагодарил за все сдержанным кивком, заодно и попрощался с человеком.
Кто знает, как сложатся их взаимоотношения завтра. Но далеко заходить в них не стоит никому. Это Аслан понимал хорошо. Знал, что обычное приветствие кивком в зоне может навлечь подозрение в стукачестве. Такой славы не приведи Бог никому.
Аслан вернулся в зону под вечер. Сдал чемоданы. И, отогнав машину в гараж, улегся спать.
Сегодня он был на воле. Совсем свободным. Без конвоя и охраны. И все ж… Вернулся. Сам. Гнал машину без передышки. Ведь мог заскочить в гастроном. Купить склянку. Раздавить ее, заев чем-нибудь дежурным. Ну что такое бутылка водки для Аслана? Капля воды в песок. А все ж не рискнул. Хотя не без денег. В кармане полусотенная. И ни один продавец не отказал бы. И ни один охранник не пронюхал бы. Но почему не купил? Не воспользовался случаем, подаренным судьбой? Ведь он может не повториться до самого освобождения.
Аслан устал от этого рейса куда как сильнее, чем после целого дня работы на трассе. Там человек осознавал свое положение. Здесь - совсем другое… Перебороть самого себя всегда нелегко. Трудно не поддаться соблазну и оказаться в собственных глазах наивным простаком.
Аслан ругал себя и тут же успокаивал. А вскоре заснул тяжелым сном.
Проснулся он от крика. В бараке вернувшиеся с работы работяги всем скопом навалились на суку. Тот всех удивлять начал в последние дни. А все началось после того, как к нему на свиданье приехала жена.
Пробыл он с нею три дня. И с тех пор на каждом шагу мерещился ему ее голос. Внезапно он выскакивал из строя и бежал к проволоке с криком:
- Я здесь! Я сейчас!..
То слышались ему голоса детей. Нет, не отдаленно. Въявь. Он оглядывался, вздрагивал. Просыпался среди ночи, выходил из барака в нательном белье, отвечал охране, что ищет жену, что она здесь и зовет его, пусть они выпустят ее к нему. Не прячут. Он все разно найдет ее.
Митьку загоняли в барак, кидали на пары. И приговаривали:
- Такой заморыш, а туда же, бабу ему подайте! Может, тебе еще коньяку с сигарой для полного комфорта! Лежи и не рыпайся! Не то кинем в шизо, там про баб не вспомнишь!
Но сука словно оглох.
- Смотри, Митянька пришел меня навестить. Ох ты, мой карапуз! Ну иди к деду, иди! Давай лапушки, - слезал он с нар и, нагнувшись, шел по проходу, словно и впрямь к ребенку тянул дрожащие, исскучавшиеся руки: - Куда же ты удираешь? Хочешь поиграть со мной? Да я ведь не умею. Куда прячешься? Я найду тебя! - трусил сука по проходу, кружил возле шконок, лез под нары, снова бежал за внуком и, воткнувшись в бак с водой, опрокинул его на Полторабатька. Тот спросонок вскочил. Вода ручьем с него на пол льется. Глаза злобой налились. А сука носится вокруг него, приговаривая: - Сейчас поймаю. Не убежишь.
Полторабатька схватил суку за шиворот, поднял с пола высоко над нарами.
- Что за мандавошка тут ползает? - грохнул на весь барак. И потащил суку за дверь остыть от игры, образумиться.
Утром сука вроде приходил в себя. Но иногда и на трассе останавливал машину, часами разговаривал с женой.
А сегодня понес несусветное. Его едва скрутили. Отправили в санчасть.
Кризис изоляции пережил каждый, побывавший в заключении. Все мужчины прошли через это суровое испытание одиночеством, самобичеванием, безысходностью.
Одни прошли через него незаметно для себя, провалявшись во время следствия неделю-другую лицом в подушку.
Плакали. Такое - не внове. Мужчина не камень, когда он наедине с самим собой. Никто не осудит. Никто не осмеет, никто не увидит.
А через неделю высыхали слезы. Уговорив, убедив себя, переломив слабость, переставали переживать. Смирившись с судьбой, понимали: случившегося не вернуть.
У других этот кризис начинался в зоне. До нее - не верилось. И только здесь - в безвыходности, замыкались в себе иные на месяцы.
Все, чем жила зона, шло мимо их внимания. У них не было здесь друзей. Они никого не видели. Не было ничего, кроме горя. Такие зачастую не доживали до свободы.
Кризис… Он не миновал никого. Он кричал ночами с нар и шконок, зовя жен и детей, он плакал в темноте спящими глазами, целовал обветренными губами холод барачной ночи. Он бранился грязно, зло. Он смеялся и пел, шептал и кричал, он умирал и рождался в каждом бараке по многу раз.
Кризис - это испытание судьбы, это - раскаленные и натянутые в струну нервы, это колымский снег на висках, ранние морщины на лбу. Это - заледеневшие сердца на годы, на часть жизни. А много ль ее отпущено? Быть может, оборвется на Колыме? Такое здесь тоже не внове.
Аслан подошел к суке. Он лежал на цементном полу блаженно улыбаясь:
- Осилил, внучонок! Какой силач!
Сдали нервы. Лопнули, не выдержав испытаний. Сколько унижений, оскорблений вынес. Все ради свободы, ради семьи. А расплата - вот она… Свихнулся. На последнем году.
Вспомнился Аслану ночной рейс за бригадой. Волчица с выводком. Могла сожрать. Мог убить тихушник. Колыма наказала изощреннее.
Суку увела охрана из барака. Навсегда. Что с ним стало, куда он делся - никого не интересовало.
Слаб был человек. Подличал. Колыма подметила. Подточила нервы. Тут и крепким мудрено выстоять. Слабому и вовсе не выжить.
Фискалы с того дня и вовсе приутихли. Старый начальник зоны ушел, с его уходом забылись их заслуги. Новый начальник стукачами не интересовался.
В первые дни они пытались привлечь его внимание к себе. Даже на прием попадали. Рассказывали о прежних услугах перед бывшим начальником. Новый лишь усмехался и отвечал холодно:
- Я работаю с конкретными людьми и говорю с ними в полный голос. Как фронтовик, никогда не доверял и не интересовался информацией, которую говорят шепотом. Я не из того полка. Не из заградотряда. Я на передовой был. И выстрелы привык встречать спереди. Потому сзади в меня не стреляли. И в работе такого не потерплю. Понятно?
Суки, недоумевая, пятились к двери. Но вторично никто из них не решался заговорить с Борисом Павловичем.
В зоне с приходом нового начальника всполошились воры. Хозобслуга затаилась. Не знали, чего ожидать от перемены. А Борис Павлович, едва приехав в зону, пришел в столовую, где кормили зэков. До ужина оставалось совсем немного.
- Покажите, чем кормите людей? - попросил повара. Тот растерялся, не зная, на каком языке говорить с новым начальством и решился на доверительный тон:
- Зачем же здесь? Вам в кабинет принесут, как положено.
- Не хочу отнимать время у себя и у вас. Здесь давайте. Из общего бака.
Когда повар стал усиленно вылавливать в котле что- то понаваристее, начальник не сдержался:
- Без угодничества! Не рыбачьте в баланде. Дайте то, чем всех кормите!
Повар вконец смутился. Прежний начальник зоны не просил баланду. Не ел кирзуху. А этот попробовал первое, второе. Лицо каменное - не понять, чего ждать от него. Попросил чаю. И тоже из общего…
Вот тут и вышла заминка. Зэки вошли в столовую. Как дать знать, что этот чай вольному человеку, тем более начальнику, пить не полагается. А он стоит. Вытаращился. Ждет. Как-никак хозяин зоны.
"Ну да черт с ним, с одного раза ничего с ним не сделается", - решил повар и, плеснув чай в кружку, дрогнув рукой, подал Борису Павловичу.
Тот отошел к окну. Глянул в кружку. И вышел из столовой, унеся с собой чай. Ничего не сказав повару. Он тут же вызвал к себе врача.
Тот через пяток минут выскочил из кабинета, как ошпаренный. Вытирая вспотевший лоб, бросился в столовую бегом.
Следом за ним вышел заместитель нового начальника, - проверить, как будет выполнено указание.
Когда врач вбежал в столовую, зэки уже потянулись к чаю. Кружки задвигались по столу.
- Отставить чай! Повар, заварите свежий! - дрогнул врач горлом.
Повар понял. Кивнув двоим помощникам, велел вылить чай.
Аслан знал причину. Понял. Сам и раньше не брал в столовой. Пользовался тем, что в ларьке покупал. По норме.
Зэки зашумели. В адрес повара полетела брань. Не обошли и врача лихим матом. Но привычный ко всему повар спросил, высунувшись в раздачу:
- Кто тут хвост поднял? Нечего кипешиться. Через пять минут дадим вам свежий чай! И захлопнитесь, падлюки!
Врач вильнул из столовой, понимая, что с новым начальником ему будет трудно сработаться.
И только повар не огорчился. Не велено сыпать соду в чай? Пожалуйста! Это не его затея! А начальник со временем обломается. Какой бы он ни был строгий, а желудок у него - как у всех. Сытное да вкусное любит. Тот не повар, кто не умеет начальника к себе расположить, - решил он сам для себя.
Но ни на следующий день, ни потом найти общий язык с начальником зоны повару не удалось.
В бараках говорили о Борисе Павловиче всякое. Аслан слушал, удивлялся. Одни утверждали, что начальника из самой Москвы сюда на перевоспитание турнули. За непокладистость. И так отделались, чтобы глаза не мозолил и других с панталыку не сбивал. Не подавал дурной пример.
Другие - что тот с бабой разошелся и умотал от нее к черту в пекло.
- Видать, довела, проклятая, аж на Колыму удрал, чтоб глаза ее не видели, - сочувствовали работяги.