- Но тире па! - сказал Клещ, собрав силы, и, опершись на единственную ногу, отшвырнул Агапа вбок, к причалу, а сам упал наземь, выхватывая из-под армяка пистолет. Выстрел грохнул, и пуля свистнула там, где за секунду до этого была голова Клеща. Клещ двумя руками навел пистолет туда, откуда сверкнула вспышка, пальнул, с наслаждением услышал человечий предсмертный взвизг и бряцанье выпавшего ружья. Агап, сопя и кряхтя, отползал к причалу.
Наделала стрельба переполоху. У набережных изб послышались шум и топот, грянуло несколько выстрелов в воздух. Клещ покатился поближе к Агапу.
- Дедушка, есть там лодка! - бросаясь к старику, завопил тот. Волоком, из последних сил, Агап втащил Клеща на причал, но тут со стороны спуска грянуло сразу с десяток выстрелов.
- Убили… - ахнул Агап и навзничь рухнул на дно лодки, куда только что влез сам и пытался втянуть Клеща. Вторая пуля перебила веревку, которой лодка была привязана к причалу, и ветер потянул ее от берега, на середину. Французы заметили это и били по лодке беглым огнем. Пули свистели над причалом, где ничком лежал Клещ. Он опять потерял сознание и даже не заметил, что случилось с Агапом. Французы различали его, но не стреляли, считая убитым. Однако разум опять к нему вернулся. Он приподнял голову и увидел три-четыре фигуры, которые с ружьями наперевес подходили к причалу. Стараясь, чтобы его шевеления не заметили раньше времени, Клещ осторожно приподнялся и медленно вытянул из-за пазухи второй пистолет. Собрав все силы, он рванул пистолет и в упор выпалил в подошедшего француза.
- О-a! - вскрикнул тот, рухнул на доски, а Клещ рывком катнул свое тело вправо и с шумным плеском плашмя упал в еще не сильно остывшую москворецкую воду. Две пули, которые он опередил на какие-то доли секунды, пронзили то место, где он лежал, оставив в досках две рваные овальные дыры. Когда несколько французов подбежали к причалу, ни около мостков, ни далеко от них не было видно ничего, что походило бы на человеческую голову.
- Фин, - мрачно сказал один из солдат, видать, жалея, что не удалось всадить штык в того негодяя, который убил двух его товарищей.
А лодку с исклеванными пулями бортами уже унесло за поворот реки…
КРОШКА
Ей было очень страшно. Свеча, оставленная Клещом в фонаре, догорела. На подземную "штаб-квартиру" навалилась тьма. Крошка забилась в угол, уселась с ногами на лавку, сделанную по-крестьянски, впритык к стене, нашарила тяжелое лоскутное одеяло, набитое тряпьем и куделью, завернулась и ждала. Чего ждала? И сама не знала.
Крошка села на лавке, подложив ноги по-турецки. Ей хотелось есть. Она помнила, что где-то была еда, и осторожно слезла с лавки. Сначала нашла бадейку с квасом и зачерпнула ледяного пойла. Потом нашарила мешок с сухарями и снизку лука. Ощупью ободрав луковицу, она стала откусывать от нее горькие кусочки, грызть сухари и запивать квасом. Полегчало. Сил прибыло, и Крошка даже подумала, не поискать ли ей выход на поверхность. Однако, поразмыслив, она решила, что делать этого не стоит. Во-первых, блуждать в темноте, не зная, куда идти, казалось страшным, а во-вторых, здесь все-таки были еда и питье.
Прошел, наверное, еще час, и Крошка услышала наконец то, что она хотела и одновременно боялась услышать: шаги.
Шаги сперва казались ей капаньем воды, но по мере того, как человек, шедший подземным ходом, приближался, становились тверже и различимее. Кто-то явно шел сюда, и вскоре Крошка увидела где-то вдали красноватое пятно света. Еще немного, и она увидела фигуру человека с фонарем в руке, приближавшуюся довольно быстро. Еще немного - и Крошка разглядела женщину в длинном платье с распущенными волосами. Женщина вошла в подземную комнату и увидела Крошку. Это была цыганка Настя.
- Ты кто, ромала? - спросила она по-русски, но Крошка не поняла.
- Но компрене… - пробормотала Крошка.
- Французка? - удивилась Настя. - Ла филь франсез, уи?
- Уи, уи! - закивала Крошка.
- Де Пари? - спросила цыганка.
- Уи, мадам! - Крошка была ужасно рада. Странная цыганка, как оказалось, вполне сносно знала французский.
- Откуда вы знаете французский?
- Знаю, дорогая. Я не цыганка, я сербиянка. Я у вас в Париже бывала, кочевала немного. Песни пела, гадала. Три года назад. Хороший город, только богатые скупые очень. И полиция злая.
- Я уже давно там не была, - вздохнула Крошка. - Наверно, лет десять.
- Ничего, приедешь. Русские выгонят вас. Армия домой пойдет, ты и уедешь.
Настя добыла откуда-то из-под одежды затертые карты, раскинула на столе, где горел фонарь.
- На сердце у тебя, дорогая, трефовый король, - пояснила Настя, - ты его любишь, он с тобой живет, а любит деньги одни. Правду говорю?
- Да-а… - протянула парижанка.
- Хочешь, погадаю на него?
Настя выкинула карты, разложила, сделала удивленное лицо, снова собрала, снова раскинула и, не в шутку удивившись, пробормотала:
- Большое счастье ему ложится, жить в казенном дворце у шестерок и валетов, дам и королей - все ему служить будут. Настоящим королем будет. Тебя забудет, совсем бросит. Это не я говорю, карты говорят. На тебя погадать, а?
- Гадай про меня, - сказала Крошка упавшим голосом.
- О, плохое дело, - сокрушенно сказала Настя. - Туз пик тебе выпал, дорогая. Вот, смотри, не я говорю - карты говорят… Дай ручку, там посмотрю, может, есть спасение.
Крошка подала руку, Настя поцокала языком, поднесла ладонь к глазам, поглядела.
- Сходится все, дорогая-золотая. Богу молись, если умеешь.
- От чего я умру?
- Любовь тебя погубит. Слишком любишь своего короля, а он тебя нет.
- Где он сейчас? Знаешь?
- В казенном дворце - так карты говорят. Все карты ему служат… Не ходи к нему - плохо будет.
Крошка в предсказания не очень верила, но все-таки боялась.
- Хочешь, выведу отсюда? - предложила Настя.
- Да, да! - воскликнула Крошка.
Настя встала, взяла фонарь, двинулась вперед. Крошка пошла за ней, ощущая какую-то странную силу, которая заставляла ее верить этой цыганке.
Совсем скоро они подошли к лестнице, ведущей вверх, ко входу в Марфин подвал. Настя трижды постучала в дверь.
Марфа открыла дверь, встала на пороге, мрачная, строгая, с каменным, непроницаемым лицом.
- Пришли? - спросила она глухо. - Ну и добро, девушки. Обе вы нужны, для того и послала тебя, Настя.
- Грудь болит, - пожаловалась Настя, - молоко распирает. А дите вы забрали.
- Матери молоко отдашь. Коли противиться мне своей силой не будешь, освобожу тебя от скорби. Она грудь до срока засушила, а ты чужого младенца украла. Обеим бог за грехи воздал.
- Как отдать? - удивилась Настя, всплескивая руками. - Ты что, бабушка? Я что ей, свои сиськи приставлю?
- Не протився, тебе же легче будет, - настойчиво повторила Марфа. - Садись рядком с Надеждой. За руки возьмитесь, крест-накрест. Прочитайте "Отче наш" по три раза, но в один голос. А я покуда питье изготовлю…
Когда женщины закончили третье чтение молитвы, Марфа подала им кружки.
- Пейте!
Женщины с робостью взяли кружки в руки и поднесли к губам.
Уже через пять минут обе мирно посапывали, откинувшись к стене. Марфа встала перед ними и забормотала себе под нос что-то невнятное. Затем она прикоснулась одной рукой к груди Насти, а другой к груди Надежды, быстро поменяла руки местами, три раза плюнула через левое плечо, дунула обеим в лица и перекрестила.
- Аминь! - громко сказала Марфа, и обе очнулись.
- Присохло… - удивленно пробормотала Настя. - И не болит.
Надежда и говорить ничего не стала. Вместе с "аминем" проснулся Евгений и заорал. Однако, получив в свое распоряжение материнскую грудь, мирно засопел, сосредоточенно зачмокал, прижмурив маленькие глазенки, и полностью умиротворился.
Крошка глядела на Марфу со страхом: она впервые видела настоящую колдунью.
- Слушай, Марфа, - потеплев в лице, спросила цыганка, - как делаешь, а? Скажи, тыщу рублей дам! Честное слово, как бог свят!
- Добро люби, не молись злу-то. Ты свою силу в черной ночи берешь, а я - в белом дне, - наставляла Марфа. - Добро у Христа, а зло - у Антихриста. Крест-то не свяченый у тебя, и в церкви не бываешь, не постишься, оттого дух слабый в тебе и бесы тебя губят. Душа-то у тебя уж наполовину черная. Не ровен час, всю заберут. Молись, Настенька, молись. Добро завсегда зло осилит, если человек по-доброму живет. А науку я тебе не открою. Вот будешь добром жить, тогда погляжу.
Настя взяла Крошку под руку и сказала:
- Аллон, мадам!
- Меня слушай, - наставительно произнесла Марфа. - Я в сердце твоем буду. Куда сердце помнет - туда и иди. Поняла, девушка?
- Поняла, - кивнула Настя, взяла Крошку под руку и повела вниз, в подземелье.
ОТЕЦ НИКОДИМ
Далеко унесла вода лодку, на дне которой лежал без памяти раненый Агап. Протащила меж быками большого Каменного моста, пронесла мимо стен Кремля, под обгорелыми балками Москворецкого и тянула дальше вниз, за Таганскую слободу.
Несколько пуль, посланных французами по уплывающему суденышку, не задев Агапа, провертели дыры в бортах. Когда лодку покачивало, москворецкая вода, холодная и грязноватая, заплескивала в них и постепенно накапливалась, погружая лодку все ниже. Скоро воды налилось столько, что она уже осела до нижних пробоин, и через них вода зажурчала тугими струйками. Но нет худа без добра, от холода очнулся Агап.
Очнувшись и с удивлением убедившись, что не помер вовсе, Сучков сел на скамейку. Агап распахнул армяк, глянул на располосованную пулей холстину, намокшую от воды и крови, и чуть не сомлел. Подавив подступившую тошноту, он задрал рубаху и осмотрел рану. Ни торчащих кишок, ни рваного мяса видно не было. Пуля вскользь рассекла кожу, будто удар кнута, и полетела дальше, не засев в теле.
Течение сносило лодку к левому берегу, туда, где виднелись какие-то странно знакомые Агапу стены и колокольни. Припомнил Агап, что видел он их совсем недавно, когда только подъезжал к Москве с подводами и другими гореловскими мужиками. Симонов монастырь! Кажись, Федот Хромой, который был у них за артельщика и в Москве аж два раза бывал, так эту обитель называл.
Вскорости лодка села на отмель, а Агап кое-как добрел в мокром армяке до берега. Зуб на зуб не попадал. Продравшись через прибрежные кусты и чуть поднявшись в горку, Агап, разбередив рану, со стоном сел на землю, вылил воду из сапог. Сил не было, колотила дрожь.
- Не лихоманка ли у тебя, сын мой? - услышал Агап откуда-то из-за спины. Голос был добрый, и не испугался его Сучков. Но обернулся и увидел седенького, сгорбленного старичка-монаха, постарше на вид, чем дедушка Клещ.
- Святый отче, - взмолился Агап, - пропадаю я. Французы бок прострелили, да в воде измок весь. Простыну, поди…
- А ты, я чаю, не московский… - произнес монах. - Идем-ка, пристрою тебя.
Через четверть часа Агап вошел вместе с монахом в келью.
- Звать меня отец Никодим, - сказал хозяин, - рукоположен в иеромонахи, а сейчас, почитай, уже за игумена бы справился. Братия-то ушла от супостата, некие даже, благословенные, в ополчение записались, расстригшись. Ну, разболокайся, мокрое скидай. Ha-ко вот полотенце, растирайся крепко. Бок осторожней, не задень. А я покуда травы добуду да перевяжу. Рана-то ерундовая, да нанесешь грязи, нарвет еще, спаси господь. А чтобы изнутри согреться, так испей этого. Настой от всех болезней. И под овчину сразу! Согрелся?
- Потеплей стало! - сказал Агап, приняв монастырской настойки с перцем.
- Ну, погоди тогда маленько, сейчас приду.
Монах вернулся довольно быстро и принялся за лечение. Агап покряхтел, когда отец Никодим обтер рану водкой, намазал какой-то мазью с травяным запахом, от которой бок защипало.
- На солдата-то ты не похож, - заметил Никодим.
- А я и не солдат вовсе, - пояснил Агап, - деревенский…
- Не из-под Тамбова?
- Оттоль… - удивился Агап.
- Говор похож. Обозы-то часто через нас к Рогожской заставе идут. Правда, к зиме ближе.
- Я-то тоже с подводами приехал, - сказал Агам. - Федот Хромой за старшого был, не слыхивал такого?
- Не упомню… И как же ты с французами-то поспал?
- Да я не воевал, батюшка. Бегал от них только. Это дедушка Клещ воевал. Он этих, французов-то, страсть сколько поубивал…
- Клещ? - Никодим поднял седые брови. - Не ослышался ли я, сыне, ты про Клеща говорил?
Агап заробел. В глазах Никодима вспыхнул какой-то жуткий, сверлящий огонек, благость и отрешенность морщинистого лица преобразовались и нечто иное, не монашеское. А с другой стороны - знал ведь Агап, что Клещ - лихой, вор. А ну как он в монастыре упер чего-нибудь? Но слово не воробей, вылетит - не поймаешь…
- Как зовут его? - сверля взглядом Агапа, рявкнул Никодим.
- Андреем, кажись… - пролепетал Агап.
- Вот чертов сын, прости господи! - восхищенно пробормотал Никодим. - Как же он тебя к себе допустил, дурака такого?
- Под землей он меня водил… - робея все больше, заикался Агап. - И рассказал о своих приключениях.
- Ладно. Отлежишься - попробуем поискать твоего дедушку… Сейчас еще настойку сделаю. Поцелебней…
Никодим поднес своему пациенту еще одну стопку с желтоватым настоем. Агап выпил и в ту же секунду почувствовал, что буквально проваливается в сон…
…Проснулся Агап свежим, даже бок не болел особенно. Под овчиной на простыне и холщовой подушке было уютно. Никодим сидел за столиком, писал что-то в толстую тетрадь, обмакивая огрызок гусиного пера в большую медную чернильницу.
Дописав страницу, Никодим посыпал ее песком, сдул песок, промокнувший чернила, и закрыл свое писание.
- Просохла одежда твоя, - сказал иеромонах. - Одевайся, рубаху, что тебе дал, - себе оставь.
- Да ты никак, отче, - удивился Агап, - армяк мне зачинил?
- Господь велел сирым и убогим помогать… Болит рана-то?
- Да нет вроде…
- Ну тогда садись поешь. Щи горячие, хлеб свежий, с утра пек…
Похлебав горячего, съев три толстых ломтя ноздреватого, хорошо пропеченного хлеба, Агап даже готов был опять заснуть - за последние дни он досыта не ел. Но Никодим, строго посмотрев на него, сказал:
- Ну, сил набрался, рана не болит, стало быть, идти пора.
- Куда? - удивился Агап.
- Клеща искать будем.
Никодим взял фонарь, три свечи запасных и повел Агапа за собой в монастырский подвал. Пройдя под сыроватыми, облупленными сводами подвала, Никодим остановился перед окованной толстыми стальными полосами дверью, отпер хитрый, со звоночком, замок.
Дверь распахнулась, на Агапа пахнуло знакомым спертым, сырым духом. Заперев за собой дверь, Никодим повел Сучкова по крутой лестнице, ступенек эдак в полсотни.
- Это ж сколько нарыто ходов-то под Москвой! - сказал Агап, когда добрались до нижней ступеньки.
- Много, брат. На Москву в старопрежние времена басурман чуть ли не каждый год приходил.
- Дедушка Клещ меня к генералу Муравьеву в дом посылал, план добывать. На нем ходы все описаны.
- Иван Юрьич зело усерден был, - с легкой иронией заметил Никодим, - жив ли сейчас?
- Живой, сказывали, от француза в деревни уехал.
- Ну и слава тебе, господи, - сказал монах. - Добрый барин и в науках силен. Только верой не крепок, сдается. От учения наук немецких да французских вера тратится.
Шли часа два. Ход вел все дальше, не разветвляясь. Говорили мало - не о чем было. Опять же Никодим, как видно, к долгой ходьбе без отдыха был уже негож. И дышалось ему в подземелье похуже, чем на вольном воздухе, и ноги уж состарились.
- Передохнем-ка, - сказал Никодим, стараясь унять одышку.
Посидели на корточках, прислонясь к стене, минут пять, и отец Никодим велел:
- Ну, перекрестясь… Еще шагов сто - и на развилку выйдем, а там уж недолго будет.
И тут в свете фонаря, шагах в десяти впереди, на серых камнях мелькнуло неясное темное пятно. Подошли, рассмотрели…
Агап охнул. Это была шинель с убитого француза, которую надел на себя Клещ поверх армяка. Шинель была насквозь мокра. Но крови на ней видно не было. Еще через двадцать-тридцать шагов нашелся и сам Клещ. Лежал, задрав бороду, будто покойник, но при этом тяжко дышал.
- Дедушка! - заорал Агап, подбегая к старику. Сзади, постукивая костылем, шел Никодим.
- Чего орешь? - грустно улыбаясь, вымолвил Клещ бледными, почти белыми губами. - Ори не ори, брат, с того света не выкричишь… А я, чаю, уж на одну треть туда перебрался. Ног обеих по колено не чую. Сила вся ушла. На злости еще живу.
Приковылял Никодим.
- Жив, щучий сын? - воскликнул он.
- Игнаха… - посветлел лицом Клещ, и в глазах его проблеснула слезинка. - Ты уж не сам ли с того света?
- Был, да от службы отставили, - ответил Никодим-Игнаха. - А ты, атаман, моложее моего, а вишь - собрался уже… А ну, Агап, подымай его. Поведем к Марфушке, подружке дорогой. Так ли?
Агап взял Клеща на плечи, взвалил на спину, как чувал, понес.
- Не верю, что ты живой! - приложив щеку к затылку Агапа, сказал Клещ Никодиму-Игнахе. - Меня ведь Кузя Верещун когда в Гижиге продал, так говорил, будто ты в Нерчинском руднике прикованный помираешь.
- Был я там… - кивнул Игнаха.
- Убег? - спросил Клещ.
- Убег, - кивнул Игнаха, тряся бородой. - Поманит воля, так цепь не удержит.
- Значит, врал Кузя, что клеймили тебя? - прошептал Клещ.
- Да нет, не врал. Так впаяли на лбу "ВОР", что и по сю пору бы светил… Да Марфа твоя выручила.
- И кнутом били?
- И его испробовал. Три ремня из моей шкуры вырвали… Зажило, однако. Науки я постигал, дух крепил, хотел знать, что до нас на Руси было. А об тебе я знал от Лукьяна.
- Вот стервец! - Клещ ерзнул на закорках у Агапа и чуть не повалил его. - И молчал? Так он, выходит, уж тогда знал все?
- Знал. Но он мне крест целовал, что не проскажется. Даже тебе. А вот мне он о тебе все говорил как на духу. Так что прости, брат, что поздненько я тебе явился.
- И давно ты в Москве-то?
- Давненько. Раньше меня только Лукьян сюда добрался. Я ведь двух лет в рудниках не пробыл - думал, на Яик прибегу, сызнова подпалю все… Ан хрен те в щи! Скурвились казаченьки, языки прижали, а к иным и не сунешься - сдали бы в два счета.
Никодим-Игнаха сердито плюнул сквозь щербатые, погнившие зубы.