После этого снял ее с креплений, причем девушка даже прервала свою работу, чтобы помочь ему. Сунув ее под мышку, он вернулся к тому месту, где оставил пиджак и чемодан. Их никто не тронул, как он и предполагал. (Сам человек честный, дядюшка Гай априори считал честными всех окружающих, причем ему очень редко приходилось сожалеть об этом.) Он уложил вывеску в чемодан, опустил рукава рубашки, подтянул галстук, надел пиджак и сел ждать объявления на посадку.
Вывеска действительно пришлась очень кстати в комнате моего кузена, и даже когда Шелли подрос и сменил Мистера Арахиса и его друзей на вкладыши из "Плейбоя", "Брэниф" остался на месте. Шелли сказал, что он очень даже на месте, потому что нетрудно представить под этой пальмой телок с бокалом пиньи колады, демонстрирующих шикарный загар. Можно даже представить их в качестве стюардесс "Брэнифа", предлагающих вам на выбор кофе, чай, молоко и все остальное.
Да, это было много лет назад. Шелли уже стал доктором, и теперь у него в приемной висит реклама его страховой медицинской компании, и никому на свете не придет в голову ее стибрить. Дядюшка Гай вышел на пенсию и живет в Помпано-Бич, штат Флорида, стрижет купоны, играет в гольф и добавляет марки в свою коллекцию. Я всегда, когда воровал коллекции марок, вспоминал про дядюшку Гая. Он коллекционирует Британское Содружество, и время от времени на протяжении всех этих лет мне приходило в голову, что ему пригодятся какие-нибудь редкие марки Викторианской эпохи или особо ценные времен Эдуарда VII, и тогда я посылал их ему вместе с запиской, что нашел их между страниц старинного издания "Мартина Чезлвитта". Если Гай и подозревал, что у марок менее добропорядочное происхождение, то он слишком благородный джентльмен, чтобы заговорить об этом, и слишком страстный коллекционер, чтобы отослать их обратно.
Я - единственная черная овца в семье и порой задумываюсь, почему так вышло. С такими выдающимися образцами нравственности как со стороны Роденбарров, так и со стороны Гримзов откуда у меня врожденная склонность прибирать к рукам все, что плохо лежит?
Неправильный ген, думается мне иногда. Сумасшедшая хромосома. Но потом я вспоминаю дядюшку Гая, и меня опять одолевают сомнения. Посмотреть на его жизнь - честнейший бизнесмен, высоконравственный и законопослушный. Но однажды в аэропорту он продемонстрировал изобретательность махинатора и смелость вора-домушника. Кто знает, кем бы он стал, если бы жизненные обстоятельства ранее не развернули его в ином направлении?
Вряд ли у него открылся бы мой прирожденный талант к замкам. Это дар. Но любой человек при минимальной тренировке способен освоить абсолютно все, что необходимо знать про замки и про то, как их обходить.
Если Гай управляется с пинцетом для марок, он вполне мог освоить и отмычки. А Шелли, который стал хирургом, безусловно способен приложить те же самые навыки к произведениям Рэбсона и Сигела. Все мои родственники, соверши они однажды крутой поворот налево, могли двинуться в неправильном направлении. И если бы они избрали своим ремеслом грабежи, уверен, они бы вполне преуспели в этой области.
Но вместо этого все они вели образцовый образ жизни, а я готовился вломиться в гостиничный номер к пожилой леди.
Вот и думайте.
Антея Ландау числилась в "Желтых страницах", в разделе "литературные агенты". У меня был городской номер ее телефона, и я уже набрал почти все цифры, как рука сама надавила на рычаг. Если я позвоню по ее личному номеру, мой вызов будет зафиксирован, а мне это нужно?
Я набрал 7, потом 602. Прослушав шесть длинных гудков, я положил трубку.
Неужели это так легко? Неужели мне так повезло? Неужели она действительно куда-то ушла - поужинать, или в театр, или на встречу со старым другом?
В принципе это возможно. Конверт, который я для нее оставил, исчез, из чего можно сделать вывод, что она могла спуститься и забрать его. (С той же долей вероятности можно сделать вывод, что Карл или кто-то другой из персонала отеля отнес почту к ней в номер - вполне естественно оказать знаменитой затворнице такую услугу.)
Хотя, даже если она сама взяла почту, это еще не означает, что она не вернулась сразу же к себе в номер. Но сейчас она не отвечает на телефонный звонок, а это о чем-то говорит, не так ли?
Возможно, это говорит о том, что она спит крепким сном. Еще нет девяти вечера, и большинству моих знакомых пока рановато отправляться на боковую, но откуда мне знать режим Антеи Ландау? Может, она задремала? Может, она спит вечером и потом всю ночь бодрствует? У пожилых людей сон обычно некрепкий, и телефонный звонок может его нарушить, но кто рискнет утверждать, что она не отправилась в объятия Морфея, проглотив коктейль "Смирнофф Айс" с секоналом, и теперь спит так крепко, что ее и землетрясение не разбудит?
Может, она была в ванной, когда звонил телефон, и просто не успела взять трубку? Вдруг она смотрит телевизор и никогда не отвечает на телефонные звонки во время "Сайнфелда"?
А если попробовать еще раз? Я потянулся к телефону, но вовремя остановился, убрав руку на колени, пока она не натворила глупостей. Я позвонил один раз, и никто не ответил. Я что, хочу провести в отеле трое оплаченных суток? Я что, хочу получить какую-то гарантию, что ее нет в номере и я могу проникнуть туда и выйти незамеченным? Если мне нужны гарантии - я выбрал не тот бизнес.
Пора приступать к работе.
Глава 4
В "Паддингтоне" была единственная пожарная лестница, и на двери, через которую можно туда попасть, висела табличка, извещавшая, что дверь открывается в одну сторону. То есть гости отеля могут выйти, но обратно вернуться можно только через вестибюль.
Ну и ладно.
Я вышел на лестницу и поднялся на два пролета. На площадке пятого этажа я обнаружил вмонтированный в стену пожарный кран с массивным тусклым медным наконечником и подумал, что место для него выбрано как нельзя лучше, потому что лестница провоняла табаком. Очевидно, кое-кто из персонала отеля усвоил привычку устраивать перекур на площадках, и, будь тут горючие материалы, они бы давно уже полыхали. Но здесь не было ничего, кроме металлической лестницы и оштукатуренных стен, если не считать самого пожарного крана, но вам ведь не случалось слышать, чтобы пожарные краны воспламенялись?
На шестом этаже я приложил ухо к двери. Не уловив ни звука, кроме стука собственного сердца, я достал инструменты и приступил к работе. Собственно, работы никакой не было. Я просто воткнул стальную пружинку между дверной рамой и язычком замка, вышел в холл шестого этажа, излучая всеми порами спокойствие и уверенность в себе, и тут же наткнулся на оценивающий взгляд особы, ждущей лифт.
- Добрый вечер, - сказала она.
- Добрый вечер.
Хм, таким он и был - до этого момента. При обычных обстоятельствах подобная встреча ничуть бы его не испортила. Высокая стройная женщина с кожей цвета кофе с большим количеством сливок и сахара. Высокий лоб, тонкий длинный нос, выдающиеся скулы и заостренный подбородок. Волосы заплетены в тугие косички, что мне обычно кажется вульгарным, но в данном случае выглядело вполне симпатично. Она была одета в то, что вы, вероятно, назвали бы жилетом без пуговиц, - поверх того, что вы, безусловно, назовете юбкой и блузкой. Жилет был алым, блузка - канареечно-желтой, а юбка - ярко-синей. Сочетание цветов могло бы показаться кричащим, но почему-то не казалось. На самом деле в этой цветовой гамме было что-то обнадеживающе знакомое, хотя я и не мог сообразить, что именно.
- Похоже, мы не встречались, - проговорила она. - Меня зовут Айзис Готье.
- Джеффри Питерс.
Черт побери, подумал я. Я ошибаюсь уже второй раз подряд. Я же Питер Джеффрис, а не Джеффри Питерс. Почему я никак не запомню такой пустяк, как собственные имя и фамилия?
- Могу поклясться, - продолжала она, - что вы только что вышли из двери, которая ведет на лестницу.
- Серьезно?
- Да.
Я-то помнил, что сегодня днем видел ее в вестибюле, и для этого мне не понадобилось смотреть на нее дважды. Забыл, во что она была одета тогда, но уверен, во что-то менее яркое, чем сейчас. И тогда я не обратил внимания на ее глаза. Теперь я заметил, что они васильково-голубые, что означало либо контактные линзы, либо генетическую аномалию. В любом случае эффект потрясающий. Таких потрясающих женщин я не встречал уже много лет и только молил Бога, чтобы пришел лифт и унес ее к чертовой матери из моей жизни.
- А эти двери закрываются автоматически, - продолжала она. - Их можно открыть только из холла, но не со стороны лестницы.
- Готье, - задумчиво протянул я. - Это ведь французская фамилия, если не ошибаюсь?
- Совершенно верно.
- Был такой писатель, Теофиль Готье. "Мадемуазель де Мопен". Был у него такой роман. Неужели родственник?
- Конечно, - кивнула она. - Кому-нибудь. Но не мне. Как вам удалось попасть сюда с лестницы, мистер Джеффрис?
- Я выходил, - сообщил я, - а чтобы дверь не захлопнулась, заложил язычок куском бумаги.
- И эта бумажка до сих пор торчит в замке?
- Нет, сейчас я ее вынул, чтобы дверь функционировала как положено.
- Вы предусмотрительны, - тепло улыбнулась она.
Зубы у нее были ослепительно белые, губы полные… Кстати, я еще не упоминал ее голос - низкий, с легкой хрипотцой? Она была почти само совершенство, но мне не терпелось с ней распрощаться.
- А почему, - логично продолжила Айзис, - вам захотелось воспользоваться лестницей, мистер Джеффрис?
- Оставим формальности, - предложил я. - Зовите меня просто Питер.
"А вы зовите меня Айзис", - полагалось бы ответить ей. Но она лишь повторила свой вопрос. По крайней мере, к этому моменту я придумал ответ.
- Покурить захотелось, - заявил я. - У меня в комнате курить нельзя, нарушать правила я не хотел и решил подымить на лестнице.
- Вот чего мне не хватало, - заметила она. - Сигареты. Не угостите, Питер?
- К сожалению, последнюю выкурил.
- Какая жалость. Полагаю, вы курите очень легкие.
К чему это она?
- Видите ли, от вас совершенно не пахнет табаком.
- Неужели?
- Поэтому я не думаю, что вы вышли на лестницу ради сигареты. - Она потянула носом. - На самом деле я вообще сомневаюсь, что вы в последние годы брали в рот сигарету.
- Вы меня поймали, - обезоруживающе улыбнулся я.
Обезоружить ее оказалось ничуть не легче, чем отряд мичиганской милиции.
- Безусловно, - согласилась она, - но на чем? Что вы делали на лестнице, мистер Джеффрис?
Черт побери, подумал я. Мы снова вернулись к "мистеру Джеффрису" - а ведь только что почти перешли на "ты".
- Шел в гости к одному человеку, - признался я.
- Да?
- К человеку, который живет на другом этаже. Я хотел пройти незаметно, потому что моему другу не хотелось бы, чтобы кто-то узнал об этом визите.
- Поэтому вы воспользовались лестницей.
- Да.
- Потому что, если бы вы воспользовались лифтом…
- Карл мог бы увидеть меня на экране камеры наблюдения.
- Вряд ли. А даже если бы увидел?
- Или я мог столкнуться с кем-нибудь в лифте.
- Вместо этого вы столкнулись со мной.
- Это да.
- В холле.
- Да. - Ожидающей этого проклятого лифта, добавил я про себя, который, очевидно, сломался, потому что в ином случае где его черти носят?
- И как зовут вашего друга?
- Этого я не могу сказать.
- Что ж, хорошо, - согласилась она. - Вы джентльмен, а это редкость в наши дни. Мужчина или женщина?
- Мне казалось, это вполне очевидно, - ответил я. - Вы только что назвали меня джентльменом, я назвал вам свое имя. Следовательно, я, разумеется, мужчина… О-о, вы имели в виду моего друга?
- Вы сообразительны.
- Мой друг - женщина, - признался я. - Но боюсь, это все, что я готов сообщить вам. А вот и ваш лифт.
- И вовремя, - ответила она, не делая ни малейшего движения в его сторону. - Иногда приходится ждать вечность. А она постоянно живет здесь? Или временно?
- А какое это для вас имеет значение?
- Она, должно быть, из постоянных. Иначе вы бы сняли один номер. И вероятно, она живет одна, не то вы бы встречались не у нее, а у вас в номере.
- Позвольте задать вам один вопрос, - произнес я.
- Один вы уже задали. Вы спросили, имеет ли для меня значение, постоянная жительница отеля ваша подруга или нет. Полагаю, никакого.
- Тогда второй вопрос. Чем вы занимаетесь? Мне кажется, из вас вышел бы хороший частный детектив, приди вам в голову такая мысль.
- Никогда об этом не задумывалась. Но мысль интересная. Спокойной ночи, Питер. - Наконец она вошла в лифт, и двери закрылись.
На мой вопрос она так и не ответила, и я до сих пор не знаю, чем она занимается и чем вообще дышит. Но по крайней мере мы снова почти перешли на "ты".
Ни малейшего лучика света не пробивалось из-под двери номера 602.
Из этого я сделал вывод, что освещение в номере выключено, а чтобы перепроверить себя, заглянул в замочную скважину. Свет не горит, на телефонные звонки никто не отвечает, ну и что с того? Либо ее нет, либо она крепко спит. Либо она была в ванной, когда я звонил, а теперь сидит в темноте наедине с воспоминаниями об авторах, которых она открыла, и издателях, которых надула.
Труби отбой, потребовал внутренний голос. Руби концы, сматывай удочки. Поднимай якорь, подбирай задницу и сваливай, пока не поздно.
Я внимательно выслушал этот слабенький призыв и уловил в нем отголоски здравого смысла. Почему бы к нему не прислушаться?
Почему? Антея Ландау подождет. Она никуда не денется, равно как и ее собрание писем. Почему бы не переждать ночь?
Почему? - вскинулся другой внутренний голос. Я тебе объясню почему. Потому что именно так все и начинается - с откладывания элементарного ограбления. Дальше, да будет тебе известно, однажды солнечным утром ты не откроешь свою книжную лавку, не желая сидеть в такой день в магазине. Или пойдет дождь, и тебе не захочется выходить из дому. Промедление - вор времени, больше того - это опасная привычка, как и самооправдание, и, если дать им палец, они всю руку отхватят, а далее, да будет тебе известно, ты начнешь пить перед ночной работой, без подготовки вламываться в чужое жилье и промышлять по мелочам в отелях без обслуги и, разумеется, без плюшевых мишек.
Вам кажется, что я преувеличиваю? Пусть это останется на вашей совести. Моя никогда не знала чувства меры и не училась искусству легкого отношения к миру. Это беспокойная совесть с пронзительным внутренним голосом, и я опасаюсь велеть ей заткнуться.
Я постучал, не слишком громко, в дверь номера Антеи Ландау. Ответа не последовало, и я постучал еще раз. Снова не дождавшись никакой реакции, я быстро огляделся по сторонам. Ни Айзис, слава богу, ни кого другого я не увидел.
Я мог бы попробовать ключ от собственной двери. Дубликаты существуют всегда - в отеле с тысячью комнат не бывает тысячи различных ключей, - но я решил не тратить лишние секунды. Мои отмычки сработали почти так же быстро.
Дверь на бесшумных петлях открылась легко. В номере было темно и тихо. Я проскользнул внутрь, прикрыл дверь за собой и постоял некоторое время, давая глазам привыкнуть к темноте. Полагаю, они привыкли, но сказать наверняка было трудно, потому что я все равно ничего не видел. Вероятно, в номере были глухие шторы, и, вероятно, она их задернула, и, вероятно, моль их еще не прогрызла, потому что единственный свет, который я видел, исходил из узкой щели под дверью.
Я достал карманный фонарик и обвел тонким лучом комнату, начиная с двери, через которую только что вошел. С удовольствием обнаружил свободно висящую дверную цепочку - еще одно подтверждение тому, что я в номере один. Она бы наверняка накинула ее, запирая дверь изнутри, и это могло бы отправить меня на всю ночь в номер 415. (Нельзя сказать, что дверная цепочка - серьезная преграда. Физически сильный вор может сорвать ее ударом плеча или перекусить мощными кусачками; искусный вор умеет преодолевать все запоры, не нанося им вреда и не оставляя следов.)
У меня в заднем кармане была припасена пара пластиковых перчаток, и я натянул их, прежде чем к чему-либо прикоснуться. Потом повернул ручку замка, накинул цепочку и внимательно огляделся - насколько позволял свет карманного фонарика. Номер представлял собой сочетание кабинета с гостиной. Две стены были заставлены книжными полками, у третьей стояли шкафы с документами. Книжные полки высились до потолка, а над шкафами я разглядел несколько десятков фотографий и писем в простых черных рамочках.
Вот здесь, стало быть, и вела свои дела Антея Ландау. Я мог представить ее за столом, дымящую (пепельница была забита окурками), пьющую кофе ("Оставь меня в покое" - гласила надпись на трехсотграммовой кружке) и ведущую бесконечные телефонные переговоры. Я мог вообразить ее и в кресле эпохи королевы Анны - с подголовником. Вот она сидит под сильной лампой для чтения, положив ноги на мягкую скамеечку, и перелистывает рукописи. В том числе, как я полагал, и ранние произведения Гулливера Фэйрберна - от его потрясающего дебюта "Ничей ребенок" до последней книги, которую она представляла, - "Дар жертвенности".
Должен признаться, меня пробрала дрожь. Впрочем, со мной так всегда бывает, когда я оказываюсь в чьем-то жилище или на рабочем месте, преодолев все приспособления, предназначенные, чтобы не допустить меня туда. Кражи дают возможность оплачивать жилье и кошачий корм для Раффлса, но я никогда не рассматривал их лишь как способ заработать на жизнь. Это - призвание. Та дрожь, которую я впервые испытал подростком, пробираясь к соседской маслобойке, так до конца и не прошла, и я каждый раз испытываю тот же восторг, когда совершаю кражу со взломом. Я прирожденный вор, хвала Господу, и мне это нравится. Всегда нравилось, и боюсь, в дальнейшем ничего не изменится.
Но эта комната вызвала бы у меня дрожь, даже если бы я посетил ее на вполне законных основаниях, если бы сама знаменитость распахнула передо мной дверь. "Ничей ребенок" произвел на меня неизгладимое, восторженное впечатление - как на каждого замкнутого и полуобразованного американского подростка. Разумеется, главный герой романа, страдающий Арчер Мэйнуоринг, оказался моим лучшим другом, с которым просто не довелось встретиться раньше, и всю свою историю он рассказывал, обращаясь непосредственно ко мне.
Именно здесь, в этой комнате, гораздо более молодая тогда Антея Ландау прочитала первые страницы "Ничьего ребенка" и сразу же разглядела появление нового и значительного таланта в американской художественной литературе. Она в один присест проглотила книгу, сделав лишь паузу, чтобы позвонить издателю и сообщить, что нашла нечто такое, что ему необходимо прочитать.
Остальное - это история публикации, но все началось здесь, в этой комнате.