Милый Верещагин, (не буду извиняться!), я довольно много о вас узнала окольными путями, но мне хотелось бы, чтобы вы сами рассказали мне о себе и о своей жизни. Мне все-все важно и интересно, любая мелочь, любая черточка, которая касается вас и вашего творчества. Напишите мне, пожалуйста. В двух словах о вашем отношении к творчеству, о вашем кредо…
Я знаю, что вы женаты и вполне счастливы с вашей женой. Поэтому в этой части будьте совершенно уверены, я никак не посмею посягнуть на ваше спокойствие и благополучие.
О себе скажу кратко - мне чуть больше тридцати лет, я дважды была замужем… Догадываюсь, что вам, как и всякому нормальному мужчине, хотелось бы узнать, как я выгляжу внешне. Тут все в полном порядке, даже слишком. Меня называют пошлым словом "сексапильная" и, честно вам сказать, мне страшно надоели постоянные приставания на улице и назойливые просьбы "дать телефон". Ну их к черту, все эти прилипалы омерзительны, тупы и однообразны. Вы - совершенно иное дело, но я, разумеется, говорю о духовной стороне. Впрочем, признаюсь, что вы и внешне очень симпатичны. Вот так! Всего вам доброго. Ваша М. "
- Наша "эм", - пробормотал растерянно Верещагин, отложив на стол это странное и неожиданное письмо. - Кто же ты, наша милая "эм"? Не та ли ты Марина, с которой беседовал я на банкете? Очень возможно… А откуда у нее мой адрес? Сболтнул? Вероятно… Но все-таки чего же такого я наговорил, что она так распалилась?… "Внешне симпатичны". Вот те на!
Он бормотал все это, стараясь подавить в себе возникшую дрожь волнения. Письмо, надо признать, его взбудоражило чрезвычайно. Пожалуй, тон этого письма был несколько вольным, но не развязным.
"Она умна, - рассуждал Верещагин. - Умна и красива, судя по ее словам. Самоуверенна. Кое-что понимает в искусстве. Видимо, старается быть оригинальной, что настораживает… По существу, если отбросить все условности, это письмо не что иное, как призыв к адюльтеру. Больно нужны ей мои рассуждения…"
Сердце его сладостно затомилось, глаза затуманились, но в то же мгновение он ощутил жгучий прилив стыда, который сразу его отрезвил. До сих пор ему не приходилось сознательно, "находясь в ясном рассудке и полной памяти", изменять Галине. То, что происходило с ним время от времени за эти двадцать лет совместной жизни было абсолютно случайно и никак не запланировано заранее. Во всяком разе, никогда с ним не происходило этого на трезвую голову. Досадные эпизоды, броуновские столкновения атомов. Быт художников в паузах между приступами вдохновенного и изнурительного творчества известен - несколько угарных дней и ночей полного расслабления, с непрерывным дымным застольем, нескончаемой сменой собутыльников и собутыльниц, и при этом довольно хаотичные, свободные и ни к чему не обязывающие связи, напоминающие в этом смысле брачные игры насекомых, положим, кузнечиков…
Теперь же, если бы Верещагин принял вызов неведомой соблазнительницы, ему пришлось бы существенно менять сам образ жизни, к которому он худо-бедно привык и притерпелся. Нужно было ловчить и изворачиваться, сознательно и тяжело лгать, отправляясь на тайное свидание, покупать регулярно дорогие цветы и шампанское, ловить такси, водить любовницу по барам и ресторанам, может быть, даже в казино, а для этого у него не было ни подходящей одежды, ни денег, ни, самое главное - воли и желания.
Но даже если бы он все это преодолел, оставалась еще Галина и дети. Пусть его почти не распаляла уже по ночам ее родная и пресная плоть, пусть любой пустяковый разговор с неизбежностью перерождался в унылую безысходную ссору, пусть она пренебрежительно относилась к его творчеству, пусть она обзывала его "сморчком", но решиться на такую продуманную подлость… Нет, нет, нет. Прощай, милая "эм".
Верещагин глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в воду, взял письмо со стола и разорвал его пополам, сложил половинки и разорвал еще раз, опять сложил… И с каждым разом все труднее поддавалось письмо уничтожению, еще можно было сложить его и склеить, хотя бы для забавы, чтобы небрежно показать и похвастаться перед Мишкой Чиркиным, но он добросовестно довел дело до конца и высыпал клочки в мусорное ведро.
Пудели, внимательно следившие за его манипуляциями, тотчас сунули носы в ведро, думая, должно быть, что хозяин по тупости выкинул туда шкурки от сардельки. Верещагин открыл холодильник, вытащил остаток вареной колбасы, поколебался, но разломил на две части и кинул псам. Налил в два блюдечка молока котам. Котов он любил больше. За независимый характер и отсутствие подобострастия перед человеком. Поставил чайник на плиту и зажег конфорку. Снова присел на стул. Теперь, когда он избавился от искушения, успокоившееся на минуту сердце его снова затревожилось. Он понял вдруг, что в какие бы мелкие куски ни изорвал письма, его нельзя уничтожить окончательно и навсегда. Он просто механическим движением пальцев на миг успокоил взбунтовавшуюся совесть, но зато теперь, когда улики больше не существовало, можно было свободно помечтать о таинственной и милой незнакомке. Ну, здравствуй, "сексапильная" "эм"!..
Где-то в глубине квартиры зазвонил будильник. Это у дочки, у Светки, определил Верещагин. Он взглянул на стенные конторские часы, которые когда-то купил за бутылку водки у случайного прохожего возле проходной обогатительного комбината. Восемь часов утра, сейчас встанут дети и будут собираться в школу. Будильник звонил и звонил, и Верещагин поднялся уже, чтобы пойти и разбудить дочь, но в это мгновение нудный звон оборвался. Слышно было, как по коридору простучали шлепанцы на деревянных подошвах, - дочка шла поднимать брата. Эти громыхающие шлепанцы всех выводили из себя, особенно - живущую этажом ниже тихую семью соседей-чеченцев, но Светка упрямо днем и ночью ходила только в них. Это упрямство было непонятно Верещагину.
- Привет, пап! - сказала Светка, распахнув дверь в кухню. - Опять накурил тут. Сколько тебе повторять можно, всегда одно и то же…
- А ты стучишь деревяшками своими… Соседей будишь.
- Хочу и стучу, тебе-то что? А на всех соседей мне начхать, не нравится, пусть убираются…
- Ну-ну… Ты тут геноцид не разводи… Ваську разбудила?
- Как же, разбудишь его, хомяка… А-а, нет, встал уже. - Света прислушалась. - Я его, пап, когда-нибудь точно прибью. Вчера с Ленкой Буровой на дискотеку с пацанами пошли, и он поперся. Мелкий, а прется. Казалось бы, мелкий, так сиди дома, ешь сало… Нет, ему нужно переться, назло мне… Ладно, чайник выключи потом… Пойду зубы почищу.
Деревяшки простучали по кафельному полу ванной и тотчас оттуда послышался шум яростной схватки и раздался истошный вопль Светки:
- Ты, гадина, опять мою щетку для волос украл! Вот же наглая рожа!..
- Да подавись ты! Нужна мне твоя щетка, скотина! - так же злобно крикнул в ответ Васька. - Причесаться не даст…
- Ты мне пять долларов верни сперва, а потом причесывай свои сальные патлы… Подвинься!
- Верну я тебе твои вонючие пять долларов. Сама подвинься, я первый вошел.
- Ты верни сперва… Нет, это ты подвинься!
- Верну, надоела ты мне, лошадь!.. - Васька выскочил из ванной, вытирая лицо полотенцем. - Привет, пап! Я ее точно когда-нибудь урою. Она меня доведет…
- Сынок, ты все-таки мужик, уступи, не связывайся… Как же ты с женой будешь жить? Ты лучше отойди, перетерпи… Отойди. Знаешь, поговорка есть: "Волк собаки не боится, только лая не любит." Так и с женщинами. Чайник кипит, выключи …
В кухню вошла Галина в наброшенном на плечи оранжевом банном халате. На плече зияла прореха, сквозь которую просвечивала ночная рубашка, рукав халата был надорван по шву.
- Ну, что вы тут опять сцепились? - проворчала она, открывая холодильник. - Пошли к черту! - брыкнула ногой, отгоняя от себя двух котов и двух собак, тесным алчущим стадом столпившихся вокруг нее. - Дня нет, чтобы они не поругались. Так-так-так, где же у меня блинчики вчерашние? Ага, вот… Светка, погрей. Каждому по три… Папе оставьте. Ты опять, Верещагин, весь мой кофе вчера выпил. Я намелю, а он возьмет и выпьет. И вообще, я на большую чашку три ложки кладу, а он пять. Так никакого кофе не напасешься…
- Я редко пью, - сказал Верещагин. - Я вообще могу не пить…
- Сделай одолжение, - Галина с кастрюлькой собачьей еды подошла к столу. - Хотя если бы ты так насчет спиртного… Что это за письмо?
- Да-а… Так, пустяки, - смешавшись, пробормотал Верещагин и потянулся к беспечно позабытому им на столе конверту. - Это казенное… Из худфонда. На собрание зовут.
- Когда собрание? - Галина быстро перехватила конверт и сунула внутрь пальцы. - Пустой?
- Я порвал, - сказал Верещагин. - Солить мне, что ли, эти письма? Порвал и выбросил.
Галина внимательно поглядела на него и молча стала раскладывать еду по собачьим мискам. Верещагин демонстративно разорвал конверт на четыре части и выбросил в ведро.
- Пойду, сосну часок, - сказал он, вставая. - Потом позавтракаю. Ты детей проводи…
Он неумело зевнул и потянулся.
- Верещагин, - тихо и со значением сказала Галя, когда он был уже на пороге. - Казенные письма с приглашением на собрание, насколько я могу судить, в наше время не пишут от руки. Их размножают на ксероксе и рассылают адресатам…
- Если ты думаешь, что это письмо от любовницы, - так же ровно отозвался Верещагин, - то могу тебе тоже заметить, что подобные сердечные послания не рвут и не выбрасывают, а перекладывают засохшими фиалками и хранят в заветных шкатулках… Можешь собрать клочки и склеить, - добавил он, больше всего опасаясь того, что жена именно так и поступит.
- Ладно, я просто так сказала, а ты уже заводишься. Вынеси, кстати, ведро…
Верещагин, с бьющимся сердцем и равнодушной миной на лице, вернулся, подхватил ведро с уликами, вынес на лестничную площадку и вытряхнул в мусоропровод.
Вечером жена, взяв зачем-то паспорта, ушла.
- Куда? - спросил Верещагин.
- По делам, - сухо ответила Галина. - В ЖЭК. Через два часа буду.
Верещагин послонялся из угла в угол, а затем присел к письменному столу. Достал лист бумаги и авторучку.
"Милая, загадочная М.
Скажу вам откровенно: мне приятно было получить ваше доброе письмо. Не знаю почему, но, прочтя его, мне стало как-то очень печально на сердце. Я вдруг замечтался, задумался, однако в итоге понял с самой жестокой очевидностью, что никаких перемен в моей жизни больше быть не может. Время мое прошло. Я, конечно, имею в виду физическую, бытовую сторону этой жизни. Что касается творчества, то и здесь все очень и очень неопределенно. Тут тоже время мое течет сквозь пальцы, и порой меня охватывает настоящая паника от того, что я не сделал ничего сколь-нибудь значимого, и дни мои проходят впустую, хотя все равно в глубине души живет уверенность, быть может, ложная, что самое главное впереди. Кроме того, если что-то делать, то делать надо самое главное. Написать последнюю книгу, написать последнюю картину. Единственную. Где-то я вычитал любопытное замечание о том, что если ты хочешь наверняка попасть в цель из лука, никогда не бери три стрелы, бери - одну.
Если говорить в двух словах о моем отношении к художественному творчеству, то сформулировать его можно приблизительно так: "Красота в искусстве - есть олицетворенное выражение любви. Безобразное - выражение страха и ненависти." Вероятно, в этом смысле будет вернее всего понимать известное выражение Достоевского о том, что "Красота спасет мир".
Впрочем, пишу вам об этом, а думаю совершенно о другом. И вновь признаюсь, что вы очень-очень растревожили меня. Сердце мое неспокойно. Если вы все это затеяли в шутку, то лучше не надо, прошу вас.
Верещагин.
P.S. Правильно ли я расшифровал ваше имя? Марина?"
Он дважды перечитал письмо и, как всегда это с ним бывало, написанное показалось ему до того ничтожным, глупым, пошлым, что он вознамерился тут же разорвать свою писанину в клочки. Но его отвлек звонок в дверь, - вернулась жена, и он пошел отпирать. А когда вернулся к столу, разрушительный порыв в нем угас. Верещагин поглядел на свое смутное отражение в темном оконном стекле. Стекло было с изъяном, а потому казалось, что отражение скалит лошадиные зубы, хотя Верещагин не улыбался.
Он еще раз перечел письмо. Следовало все переписать наново.
"А и черт с тобой!" - выругался он мысленно, неизвестно кого имея в виду, затем решительно заклеил конверт, и только тут обнаружил, что отправить его не сможет. Ибо загадочная и неожиданная его поклонница адреса своего нигде не оставила.
- Пап, тебя к телефону! - крикнула дочь из соседней комнаты.
- Алло, - сказал он, взяв трубку.
- Привет, художник, - прозвучал веселый женский голос. - Узнал?
- Узнал, - мрачно сказал Верещагин. - Ты откуда?
- Из Америки, - все так же весело ответил голос. - Вернулась из Америки… Письмо мое получил?
- А, так вот оно, что, оказывается, значит…
- Значит, получил и ответ написал…
- Никакого ответа я тебе не писал, - почуяв себя до глубины души уязвленным, сказа Верещагин. - И вообще, оставь меня в покое. Что было, то прошло…
- Витюшка, милый, - взволнованно и страстно заговорила Урвачева. - Времена меняются. Ты уж за письмо не обижайся. Но я подумала… Мы ведь тоже другие стали. Может быть, нам снова… Вить, не вешай трубку! Вить, я богатая стала, очень богатая…
Верещагин повесил трубку и крикнул дочери:
- Кто бы ни звонил, меня нет и не будет! Никогда не будет!..
В субботу судьба свела художника Верещагина с замечательным в своем роде человеком - Иваном Васильевичем Прозоровым.
С первого взгляда и, судя по одежке, Верещагин решил, что перед ним - если человек и не его круга, то все равно, как выражались встарь - "социально-близкий элемент".
Явился тот в сопровождении Ирмы Садомской, постоянно чем-то напуганной и нервной женщины - секретарши "Скокса", которая и представила его Мишке Чиркину и Верещагину:
- Наш новый сотрудник. Будет временно вместо полковника… Вы, ребята, ознакомьте его с правилами и покажите ключи…
- А полковник как же? - спросил Чиркин.
- А полковник ваш со вчерашнего дня уволен, - почему-то втянув голову в плечи и, озираясь, сказала Ирма. - Он Семена Ефимыча по щеке кулаком ударил и даже не извинился. Наоборот, обозвал еще черным словом и сказал, что всех перестреляет. Я сама свидетель, он и на меня костылем своим замахнулся… А какие же мы "кровососы"? Мы никакие не "кровососы"… Нехорошо… Ах, нехорошо, нехорошо, - бормотала она сокрушенно, уходя по коридору. - Нехорошо…
- Иван Васильевич Прозоров, - чуть поклонившись, с достоинством представился новоприбывший. Затем снял шляпу с широкими полями и церемонно пожал протянутые ладони. - Волею временных обстоятельств, обитатель социального дна. Пятьдесят лет. Земную жизнь прошел до половины и оказался в сумрачном аду… То есть в "Скоксе"… - продолжил он, оглядывая помещение. - Так. Письменный стол имеется, диван, чайник, полка… Настольная лампа. Великолепно!
Был он невысок ростом и довольно плотен телом. Как-то не совсем подходили к его простоватому лицу, к его белесым бровям и аккуратной плеши чуть подкрученные кверху усы и короткая, по-видимому, недавно отпущенная бородка.
- "В сумрачном аду…" - повторил он. - Знаете ли вы, друзья мои, что означает на самом деле слово "Скокс"?
- "Скокс" он и есть "Скокс", - отозвался Чиркин.
- Нет, друг мой… Направляясь сюда, я заглянул в один словарик и выяснил вот какое любопытное обстоятельство, - Прозоров поднял вверх указательный палец. - "Скокс" - это демон из практики средневековых заклинателей. Похищает имущество из царских домов и возвращает через двести лет…
- Надо же, - удивился Верещагин. - А хозяева-то наши не лишены остроумия… Жаль только, что нужно двести лет ждать, пока эти демоны вернут украденное… Э-э, Мишка, постой-постой, дай-ка я перехожу…
Прозоров снял плащ, повесил его на гвоздь у дверей, затем осторожно поставил на подоконник огромный потертый саквояж и подошел к столу.
Верещагин все это утро сражался в шахматы с Мишкой Чиркиным, который задержался после ночного дежурства, поскольку жил бобылем и спешить ему было некуда. Правый фланг Верещагина, куда неожиданно вперся ферзь противника, был этим ферзем в несколько ходов развален, так что сопротивлялся он Чиркину исключительно из упрямства.
- Ты подожди, браток, пока я его дожму, - попросил Чиркин Прозорова. - Присядь… Сдавался бы ты, Витек, что зря время тратить…
Прозоров вытащил из кармана коричневую трубку, пакет с табаком, стал наощупь набивать, поскольку внимательно следил за расстановкой шахматных сил на доске.
- Эх, зараза, - вздохнул Верещагин. - Дал я зевка, а ты и обрадовался… Только на зевках и выигрываешь. Неблагородно, Мишка. И все победы твои такие… Пирровы победы.
- А ты меня простил в прошлой партии, когда я ладью подставил? - огрызнулся Чиркин. - Схавал, как миленький…
- То была продуманная комбинация, плод кропотливого расчета и ума… Не ты подставил ладью, а я ее заманил в ловушку. Н-да, правый фланг мой накрылся. Сдаюсь, сволочь… - Верещагин повалил короля, но тут неожиданно вмешался Иван Прозоров.
- А позвольте, коллега, - сказал он, простирая ладонь над доской и поднимая поверженного короля. - Все равно ведь партия проиграна. Но тут любопытная ситуация получается. Вот если бы укрепить ваш фланг, если поставить вот сюда вместо вашего слона иную фигуру, - говоря это, Прозоров снял белого слона и поместил на освободившееся поле спичечный коробок. - Поставим здесь слона, но слона особенного, который, допустим, может ходить еще и как конь… Обратите внимание, противник ваш получает через два хода очень красивый мат.
Прозоров провальсировал спичечным коробком по доске и, действительно, получился неожиданный эффектный мат.
Чиркин сдвинул брови, призадумался, уперев в подбородок кулак, а через минуту, просияв лицом, сказал:
- Положим, все верно… Но если мы вместо моего простого ферзя поставим, к примеру, ферзя с задатками коня, то вся ваша комбинация мгновенно рушится…
Теперь задумался в свою очередь Прозоров. Он несколько раз глубоко затянулся, выпустил дым из ноздрей, отчего голова его совершенно пропала из виду, скрывшись в густых сизых клубах, - так иногда осенью какой-нибудь древний степной курган совершенно пропадает среди окутавшего его тумана.
- Согласен, - сказал он наконец, когда туман слегка рассеялся. - Но мы вашу фигуру атакуем слева, и все вновь становится на свои места…
- Э, позвольте усомниться, - поблескивая стеклами очков, азартно опроверг Чиркин, но Верещагин решительно смел фигуры с доски.
- Прозоров, ты меня от верного мата спас, - сказал Верещагин. - Партия аннулируется, Мишка. Общий счет по-прежнему остается… - он заглянул в засаленную тетрадь. - Общий счет по-прежнему двести семь на сто тридцать. В твою, к сожалению, пользу…
- Как это аннулируется? - запротестовал было Чиркин, но в этот момент его перебил густой и властный баритон Прозорова.
- Господа, - сказал он, снимая с подоконника свой объемистый потертый саквояж. - У меня тут есть. Чистейшая…
Да, существуют люди надежные, уютные и теплые, словно русская печка, и именно таким человеком с первых же минут знакомства показал себя Иван Васильевич Прозоров.