– Да. Той самой палаты, в которой все наше начальство тоже заседает. И он, значит, работает в комитете по координации работы с правоохранительными органами и, так сказать, общественными организациями. К тому же… К тому же, осенью выборы в горсовет. Как я понял, этот фрукт собирается в них участвовать. Потому что он член партии. И наверху вроде как на него ставку делают… И если он сейчас в каком-нибудь скандале будет замешан, то, так сказать, у многих планы нарушатся…
– Член партии, – сказал я, чувствуя, как в желудке шевелится что-то тяжелое и неприятное. – И какой, если не секрет, партии?
Цепов исподлобья покосился на меня.
– Той самой партии, Колесов. Которой надо партии.
Мысленно я выругался, перебрав за долю секунды все знакомые мне матерные слова. А таких слов у меня в запасе было много, уж поверьте.
– Вот оно что, – сказал я.
– Так что… – мялся Цепов. – Мне, в общем, как бы намекнули, что версия у нас есть, подозреваемый есть. Надо его брать, а потом раскручивать по полной. Ну, как это обычно у нас делается. Колоть на сознанку, в общем.
Резиновая дубинка. Карцер. Пластиковый пакет и скотч. И несколько суток физического и психологического давления, достаточных, чтобы сломался и взял на себя все, что нужно, даже физически крепкий и волевой человек. О да, я знал, как это обычно у нас делается. Так делалось в девяностые. Так после короткого, буквально в 10-12 лет, перерыва делалось сейчас.
– Вот оно что, – повторил я. – Разрешите идти?
Цепов набычился.
– Не делай вот только такую рожу. Мне самому это все не очень нравится. Но мы тут подневольные люди. Что скажут, то мы и делаем. Это наша работа. Понимаешь?
Я вспомнил день, когда давал присягу. В тексте присяги наши задачи раскрывались совсем иначе.
– Конечно, – заверил я Цепова и вышел из кабинета.
Как интересно все поворачивалось. Если Маслов был прав и заказчиком убийства Туманова являлся его первый заместитель Пинженин, то у того помимо основной выгоды – скрыть хищения золота – открывались и вовсе прекрасные перспективы. Теперь он был едва ли не героем, возглавившим предприятие в минуту, когда злодеи и враги убили его предшественника. Плюс место в общественной палате, где он успел перезнакомиться с большинством высоких ментовских начальников. Плюс грядущие выборы, после которых Пинженин и вовсе получит депутатскую неприкосновенность и окончательно перейдет в разряд небожителей.
Кто сказал, что 90-е закончились в 90-е? Иногда мне казалось, что 90-е – это не временной отрезок, не перманентное состояние, а хронический диагноз того, что творится вокруг.
Я вернулся в кабинет, чтобы в одиночестве обдумать дальнейшие шаги. Но обдумать не получилось, потому что в кармане завибрировал сотовый. Звонил Ширшов.
– Да, Володь.
– Я у Ефремова, – поведал Ширшов.
– Так вези его в отдел.
– Не все так просто, – помедлив, откликнулся Володя. – Мы сейчас стоим перед ноутбуком, к которому подключен мобильник. Компьютер записывает все, что творится в трубке. Трубка на связи с Масловым. А сам он едет на встречу.
– На какую еще, твою мать, встречу?
– Они вроде как его бывшую жену похитили. Предлагают обмен. Понимаешь?
Я выругался. На этот раз не мысленно, а вслух.
– Где?
Когда я бежал на улицу, где отчаянно моросил настырный дождь, я молил только об одном – чтобы моя колымага в этот раз не подвела.
Маслов
Кирпичный завод находился на самой окраине города. Разбитая – какая же еще? – асфальтовая дорога, захлебывающаяся от колыхавшейся под градом дождя жижи, тянулась вдоль лесопосадки слева и старого бетонного забора этого, забытого и богом, и людьми, предприятия справа. Таксист угрюмо косился на меня в зеркало заднего вида.
– Все нормально?
Я отвел взгляд от окна и заставил себя открыть рот:
– Да.
– Здесь же… заброшено все. Нет никого.
– Едем к воротам.
Таксист покачал головой, но продолжил крутить баранку.
Ворота показались прямо перед нами, выплыв из дождя, как корабль-призрак выплывает из тумана. Дорога упиралась в него и с облегчением заканчивалась. Сразу за воротами – точнее, просто проездом – царила лишь грязная жижа. Таксист затормозил, угрюмо обернулся.
– Может, подождать здесь?
– Спасибо, не стоит, – я уныло, но в общем-то искренне, потому что такое беспокойство со стороны совершенно незнакомого человека было слишком странным в наше дикое время, улыбнулся ему и протянул деньги. – Сдачи не надо.
Я вышел из машины. Таксист тронулся. Автомобиль сделал дугу вокруг меня, разворачиваясь, и загромыхал по ухабам. Через несколько секунд звуки двигателя затихли, поглощенные гулом дождя. Вода лила, как из ведра, и я промок за считанные секунды.
Сняв бесполезный капюшон, я вошел в ворота заброшенного кирпичного завода. Предприятие не функционировало целую вечность – конвейер остановили около 20 лет назад, когда люди в нашей стране перестали строить, вместо этого начав выживать. Шагая по скользкой грязи, царящей здесь повсюду, я старался не оступиться – а это было непросто. Вокруг проступали очертания далеких заводских труб и приземистых, полуразрушенных цехов. Я шел вперед, по лодыжки утопая в проклятой грязной жиже.
А потом увидел их.
Черный внедорожник Фомы стоял на большом пустыре, раскинувшемся между двумя заброшенными цехами. Окна задраены, по тонированному непроницаемому стеклу дробью тарабанил дождь. Я продолжал идти, вытирая заливавшую глаза воду, пока до автомобиля не оставалось около 10 метров. В этот момент распахнулась водительская дверца, и из автомобиля, брезгливо морщась от необходимости марать свои лакированные ботинки, что-то жующий Фома. Он подошел, глядя на меня, как на просроченный фарш на прилавке самого плохого в мире магазина.
– Руки поднял, – сказал он.
– Где Ольга?
– Руки поднял. И без глупостей. Ты на мушке.
Я подчинился, расставив руки в стороны. Фома быстро прошелся по моим карманам. Нащупал нож. Поиграв им, отбросил в сторону. Затем в карманах мокрых джинсов обнаружил оба телефона.
– Почему два?
– Люблю быть на связи.
Фома потыкал кнопку на телефоне Ольги. Мобильник был отключен, и дисплей никак не реагировал. Затем точно так же он проверил телефон Стаса. Выбор кнопок здесь был гораздо более богатым, но Фома ткнул лишь одну – кнопку, включавшую и отключавшую экран, а во время разговора обрывающую связь. Кнопка была сломана, как и практически все остальные кнопки на этом телефоне, поэтому аппарат ответил молчанием и черным экраном.
– Они оба вырублены.
– Я люблю быть на связи, но экономлю энергию, – сказал я.
– Придурок, – хмыкнул Фома.
– Телефоны не выбрасывай, пожалуйста. Они мне еще пригодятся.
Фома снова хмыкнул, обнажив покрытые крошкой от перемалываемых орешков зубы:
– Очень в этом сомневаюсь, братан. Но как скажешь.
Он бросил телефоны во внутренний карман куртки, а потом обернулся на внедорожник и крикнул, махнув рукой:
– Все чисто!
Тем временем я быстро осмотрелся. – ведущая к заброшенному административному зданию дорожка. Справа и слева здания цехов. За цехом слева была сплошная серая пелена дождя. За цехом справа сквозь густую штору воды с трудом угадывались очертания высокой промышленной эстакады.
"Ты на мушке". Если где-то здесь был стрелок, то, возможно, именно там. Значит, у них винтовка.
Фома спокойно и вальяжно, как обычно, направился к внедорожнику. Открыл заднюю дверцу. Я невольно дрогнул, мельком заметив внутри перекошенное лицо Ольги. Ее рот был заклеен куском скотча. Затем этот образ заслонила фигура Пинженина, выбравшегося наружу. Тут же Фома сунулся внутрь и выволок наружу Ольгу. Ее руки были связаны за спиной, но ноги были свободны.
Пинженин был вооружен зонтиком. Раскрыл его, защищая свои прилизанные волосы от непогоды, и лишь затем направился ко мне. Фома, грубо подталкивая Ольгу вперед, также начал движение.
– Как ты? – спросил я, таращась на Ольгу. Ее волосы потемнели от дождя и как пакля облепили голову. Сердце сжималось от вида ее бледного лица и круглых от страха и ужаса глаз. Ольга кивнула.
– Ну вот мы, эт самое, и встретились, – сухо улыбнулся Пинженин. – А вы доставили нам, эт самое, проблем. Мы вас недооценили.
Пинженин и Фома, стерегущий Ольгу. Значит, с винтовкой был Грач. Я вспомнил историю той ночи, когда Грач был задержан нашим нарядом ГНР. Тогда у Грача был изъят обрез ружья. Он испытывал слабость к длинноствольному стрелковому оружию.
И это было самое паршивое. Потому что мой план провалился к чертям собачьим. Я был уверен, что здесь будут только Фома и Грач. По пути на завод я десятки раз прокручивал в голове свой план, визуализируя его и вбивая в подкорку последовательность действий. Теперь все пошло прахом. Из-за проклятого Пинженина, который посчитал своим долгом поприсутствовать на финальной экзекуции лично.
– При чем здесь Ольга? – спросил я. – Отпустите ее. Зачем она вам?
– О. Боюсь, что теперь это уже, эт самое, невозможно. Теперь у нас другие, эт самое, планы.
Кто бы сомневался. Они собираются прикончить и ее, и меня. Или только ее, чтобы свалить на меня и это убийство. Подробностей их замыслов я не знал, но понимал одно – Ольга служила им разменной монетой, и теперь, когда я пришел, она была совершенно не нужна. Досадное препятствие, да и только.
– Я все рассказал ментам, – громко выдал я.
– Правда? – ухмылка Пинженина стала жесткой. – И что же вы, эт самое, рассказали? Что вас наняли проследить за Тумановым? И вам, конечно же поверили? Вот взяли и поверили?
– История Грача проверяется на раз-два. Если поднять все бумаги, история с хищениями золота тоже всплывет. Туманов ведь разобрался. Тогда, три недели назад. А потом вызвал к себе своего первого зама и предъявил ему недостачу. Приказал разобраться. И тем самым подписал себе приговор. Правильно, Николай Владимирович?
Глаза Пинженина недобро блеснули.
– Нет, не правильно. Понимаете, Сергей. Правда – это не то, что было, эт самое, в действительности. Правда – это только то, во что все верят. Если сейчас весь мир поверит, что Земля квадратная, то это и будет правдой.
– Менты до всего докопаются. И скоро за тобой придут.
– Ошибаетесь. Вы что, эт самое, не слушаете меня? Мы ведь тоже не сидим, сложа руки. Узнав, что вы вышли на след моих глуповатых людей, – при этом Фома обиженно набычился, – я кое-как обезопасился. За последние годы я обзавелся определенными связями. Знаете, чем хороша наша страна?
– Много в ней лесов полей и рек, – предположил я.
– Конечно, и это тоже. Поля, реки, березки. А еще наша страна хороша тем, что настоящую силу здесь имеют только, эт самое, связи. Если у тебя нет связей, ты можешь доказывать что угодно и кому угодно. Связей нет? – до свидания. Поэтому, Сергей, хочу вас разочаровать. Не знаю, кому вы и что вы рассказали, но это никого, эт самое, не заинтересует. Потому что у меня связи есть, а у вас нет. Я победитель, вы проигравший. Все просто.
– Почему вы не замочили меня сразу? – спросил я. – Сразу после того, как эти две обезьяны завалили Туманова?
Фома дернулся, угрожающе выпятив челюсть. Пинженин остановил его легким жестом руки.
– Хороший вопрос, Сергей. Первоначально мы планировали убрать Туманова вечером. А утром, когда вы отправитесь на работу, перехватить вас и сделать так, чтобы вы исчезли. Навсегда. Но в ходе, эт самое, наблюдения за Тумановым вы кое-что увидели. Туманов встречался с тем, с кем ему не стоило, эт самое, встречаться. Пришлось спешить.
– Тот мужик, которому Туманов передал документы, – вспомнил я. – Кто он?
Пинженин снова сухо улыбнулся.
– А вот это вы, Сергей, уже, эт самое, не узнаете.
Его голова начала вращение в сторону Фомы. Я знал, что сейчас последует та самая команда, после которой будет поздно. Сжавшись, как пружина, я заставил себя выдавить громкий смешок:
– Ты ошибаешься, Пинженин. Ты в глубокой заднице, просто сам еще не знаешь.
Голова Пинженина застыла на мгновение, а затем вернулась в исходное положение – глазами ко мне.
– Правда? И почему же?
– Сейчас увидишь. Боюсь, это для тебя будет неприятным сюрпризом. Потому что я тоже не лыком шит и подстраховался. Можно ручку?
– Что?
Я протянул руку, тщательно следя за тем, чтобы это был не напряженный и вымученный, а самый естественный жест, на который способен человек.
– Ручку. Я тебе кое-что покажу. Ну же. У тебя же есть ручка? У такого большого начальника всегда есть ручка?
Пинженин растерялся на мгновение, а его рука машинально полезла во внутренний карман. Фома тоже выкатил глаза и на секунду даже перестал жевать, пытаясь сообразить, что же такое удивительное я хочу продемонстрировать им с помощью ручки. Рука Пинженина вынырнула из-за полы плаща, в ней красовалась металлическая и наверняка жутко дорогая шариковая ручка.
– Что ты…
– Сейчас увидишь, – подбодрил я Пинженина, протягивая руку навстречу и едко, как тот, кто знает маленький грязный секрет, скалясь. А потом я дотронулся до ручки, которую он машинально тянул мне. И в голове щелкнул переключатель, проведя невидимую границу между "до" и "после".
Я взял ручку за верхний конец двумя пальцами, большим и указательным. Чтобы полностью обхватить ее ладонью, сжав, как нож обратным хватом, острием вниз, нужно было лишь сомкнуть остальные пальцы. Доля секунды. Поэтому в то самое мгновение, когда ручка оказалась у меня, я пришел в движение.
– Беги! – проорал я и дернул рукой в сторону Фомы, одновременно крепко обхватывая ручку всеми пятью пальцами.
На секциях по единоборству и даже в клубах смешанных единоборств, которые гордятся лозунгом "разрешено все", этого не показывают. Правило трех "Г": глаза, горло, гениталии. Три участка на теле, даже легкий удар по которым выводит человека из строя. О гениталиях, учитывая скользкую жижу под ногами, можно было не думать. Оставались глаза и горло.
Ручка воткнулась острым концом в глотку Фомы, между сонной артерией и заплывшим жиром кадыком. Из раны фонтаном хлынула кровь. Фома заверещал, шарахаясь назад. В ту же секунду я схватил опешившего Пинженина, прикрывшись им, как щитом, и утопил ручку в его шее, готовый проткнуть. Я повернулся так, чтобы Пинженин был на одной линии между мной и возвышающейся вдали эстакадой, и проорал ему на ухо:
– Пусть он бросит ружье! Пусть он бросит пушку, твою мать, или я тебе сейчас кадык выколупаю!
Пинженин мог убедиться, что это больно, потому что в паре метрах от него, вопя и держась руками за фонтанирующую рану, волчком кружился Фома. Пинженин вскинул руки и замахал в сторону эстакады.
– Оля, беги!
Ольга скулила, круглыми от ужаса глазами таращась на Фому и на меня, укрывшегося за Пинжениным.
– Беги, сказал! Быстро! Пошла!
Мой рев вывел ее из шока, и Ольга бросилась наутек. Поскальзываясь и едва не падая, она понеслась прочь – в сторону ворот, откуда совсем недавно появился я.
Где-то вдалеке, разнесясь по территории глухим эхом, прогремел выстрел. Грязь взвилась гейзером в метре позади удирающей Ольги. Еще сильнее вдавив ручку в глотку Пинженину, я заорал:
– Если он выстрелит еще раз, ты труп! Ты меня понял, сука? Сделай, чтобы он не стрелял! Быстро!
Пинженин пропищал что-то нечленораздельное и лишь еще активнее замахал руками притаившемуся на эстакаде Грачу. Пинженина колотило от страха. Умирать в этот серый и грязный день он не был готов.
– АААА! – проревело что-то сзади. Я не успел даже обернуться, как мощная туша Фомы налетела на меня, сбивая с ног. Ручка вылетела и плюхнулась в грязь, а следом за ней в омерзительную дрожащую жижу рухнул и я. Фома прыгнул следом, впечатывая свой мощный кулак мне в грудь.
– ЫЫЫЫ! – утробно выл он. Рана в его шее фонтанировала, забрызгивая кровью мое лицо. Фома обхватил мое горло двумя руками, норовя вырвать глотку. Он был чудовищно силен: мышцы, трахея и дыхательные каналы заныли от отчаянной, выворачивающей наизнанку, боли, и в глазах потемнело.
Я разинул рот в рвотном порыве, но рвота застряла на полпути, потому что крепкие клешни Фомы перекрывали ей путь. Меня заколотило в агонии, а в глазах вспыхнули черные, как смерть, пятна. Я не видел ничего – и чувствовал лишь ладони Фомы, терзавшие и сдавливавшие мою глотку. В отчаянной попытке спасти жизнь я потянулся скрюченными пальцами к лицу Фомы, но не мог дотянуться до них. А он душил еще сильнее, вдавливая меня в грязь все ниже и ниже. Жижа хлынула на лицо.
Грязь! Я зачерпнул ее обеими ладонями и швырнул Фоме в лицо. Из-за заволакивавших глаза черных пятен я не видел ничего, полагаясь лишь на ощущения. И они не подвели. Фома снова заверещал, а его хватка ослабла. Стремление ЖИТЬ придало сил, подчерпнув из их каких-то неведомых мне внутренних запасов, и я каким-то чудом умудрился скинуть с себя здоровяка.
Перевернувшись, я встал на четвереньки. Хрипло и жадно вдохнул. Воздух, пройдя по травмированным дыхательным путям растерзанного Фомой горла, царапал, как бритва – и меня вырвало прямо в грязь. Отчаянно моргая, пытаясь тем самым вернуть зрение, и продолжая хрипеть, я поднялся на ноги. Меня качало, а в глазах двоилось и троилось – но все-таки они видели.
Фома барахтался в жиже в метре от меня. Он пытался встать, приподнявшись на руках, но они скользили и подгибались – он слабел на глазах. Потеря крови из рассеченной глотки, наконец, давала о себе знать. Пинженин бежал к черному внедорожнику.
Тварь, подумал я и бросился за ним, моля низкое рыдающее небо лишь об одном – чтобы у меня хватило сил.
Но у неба, как всегда, были другие планы.
Снова где-то вдали раздался треск, раскатившись по пустырю заброшенного завода, как робкий гром. И капля раскаленного металла пронзила мое плечо. Меня, словно куклу, швырнуло назад, и я распластался в грязной луже.
В глазах стремительно темнело. Грудь заполнил раскаленный, как в аду, жар. Он полыхал и бесновался, выкручивая меня наизнанку. А мое сознание закрутило каруселью и стало уносить неизвестно куда.
Я открыл глаза, подставляя их под потоки воды. Мое тело конвульсировало, но я не чувствовал этого так, как чувствовал совсем недавно. Тело было уже где-то вне. И до меня, наконец, дошло, что это. Именно так чувствуется дыхание смерти.
Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Наверняка вы слушали об этом, правда? Так вот знайте – это неправда.
Ничего не прокручивалось перед глазами, как проматываемая назад кинопленка. В мозгу не вспыхивали яркими вспышками ключевые моменты моей жизни. Улыбка мамы, первый поцелуй, первое предательство. День, когда научился плавать. Или первая бутылка, выпитая украдкой за гаражом с пацаном из соседнего подъезда… Нет, все не так. Испуская дух, ты ощущаешь только себя. Когда приходит дух смерти, он наполняет новым смыслом все твое существо. Все остальное становится неважным.
Лежа в мокрой чавкающей грязи, я хрипел и широко распахнутыми глазами таращась на бьющие с небес потоки дождя. Они заливали лицо, глаза и кровоточащую сквозную рану, которая совсем не болела.