Итак, я уселся за руль моей старенькой душной "нивы". Включил кондиционер, который установил мне один мастер-самородок, откинулся на жесткую спинку. Подождал, пока воздух в салоне стал прохладным и сказал вслух:
– Поехали, милая…
Машина фыркнула и заурчала. Я выжал сцепление, надавил педаль газа и поехал на встречу с читателями.
1
Читательские конференции проводятся в новой городской библиотеке регулярно, раз в месяц. Причем, приглашаются на такие встречи не только писатели, но и политики, работники искусства, да и просто интересные люди. Проводит конференции святая женщина – Маргарита Борисовна Запольская.
Она работает в библиотеке со дня ее основания, то есть лет пятьдесят, не меньше. О возрасте самой Маргариты Борисовны мне спрашивать неудобно. Такие женщины, как она, возраста не имеют. Маргарита Борисовна всегда тщательно причесана, аккуратно одета, у нее всегда безукоризненно свежий маникюр, а пахнет от нее хорошими недешевыми духами. Конечно, на зарплату старшего библиотекаря так не разгонишься, но сын Маргариты Борисовны ворочает каким-то бизнесом в столице нашей родины, и, судя по всему, маму не забывает. Весьма похвально. Особенно меня умиляет то, как Маргарита Борисовна сидит на стуле. Она сидит очень прямо, не облокачиваясь, руки сложены на коленях, по спине можно проверять линейку. И в такой позе она может сидеть часами. Фантастика. Еще Маргарита Борисовна передвигается стремительным упругим шагом, без всяких там старушечьих палочек, и читает без помощи всяких там старушечьих очков. Думаю, что в молодости она была красива. Во всяком случае, ее серые, широко расставленные глаза сохранили свою яркость, а густые брови, высоко поднятые над ресницами, заставляют вспомнить поэтическое определение "соболиные". Сейчас, правда, такие брови не слишком популярны. Но, как сказала умница Коко Шанель: "Ни один по-настоящему элегантный человек не станет слепо подражать моде".
К библиотеке я подъехал за десять минут до начала конференции. У дверей меня уже ждала молоденькая хорошенькая девушка с выписанным пропуском.
– Антон Николаевич?
– Он самый.
– Мы вас ждем.
Я озабоченно посмотрел на часы. Неужели опоздал?
Девушка поняла мой жест, покраснела и быстро поправилась:
– То есть мы очень рады, что вы приехали.
– Спасибо. А Маргарита Борисовна?..
– Она наверху. Готовит зал.
– Народу много? – спросил я, поднимаясь вверх по широкой лестнице.
– Много, – ответила девушка со скромной гордостью. – На наших конференциях всегда много.
Она посмотрела на меня и снова смутилась.
– То есть я хочу сказать, вы очень популярный писатель…
Я тихо рассмеялся.
Очаровательное свойство молодости: вечно попадать впросак. Впрочем, в молодости очаровательно все.
Моя провожатая открыла дверь, ведущую в большой зал. Я вошел и остановился, ослепленный потоками света, льющегося из окна.
– Встречайте, – сказал голос Маргариты Борисовны. – Антон Петербургский.
"Не люблю свою фамилию, – невольно подумал я, раскланиваясь под вежливые аплодисменты. – Такое впечатление, что представляют вора в законе. Бригадного генерала уголовников. Вернуть, что ли, родовое имя "Матушкин"? Нет, издатель ни за что не согласится. Что ж ему снова меня раскручивать?.."
– Прошу вас, Антон Николаевич, – пригласила Маргарита Борисовна.
Глаза мои немного привыкли к яркому свету, и я увидел, что она указывает мне на стул рядом с собой.
Я сел лицом к залу и огляделся. Девушка сказала правду. Народу собралось немало. Меня этот факт порадовал, но совсем не потому, что служил подтверждением моей популярности, а потому, что мне приятно видеть людей, читающих книги. Мне приятно, что такие люди все еще есть.
Публика в зале подобралась самая разношерстная. Поближе ко мне сидели люди немолодые. Так сказать, отличники. У нас в классе за первые парты всегда садились те, кто хорошо учится. Не знаю почему, наверное, им было интересно слушать учителей. Подальше от строгих начальственных глаз помещались троечники и двоечники. В зале на эти места уселись люди молодые, по виду даже не студенты, а школьники. Очень интересно. Неужели школьники читают мои исторические романы? Впрочем, почему бы и нет?
Маргарита Борисовна взяла инициативу в свои руки, коротко представила меня собравшимся. Перед многими на столах лежали мои романы, и я понял, что по окончании конференции не избежать серии второй, под названием "раздача автографов".
Когда-то этот процесс доставлял мне огромное удовольствие. Ныне, скажу честно, не доставляет.
Маргарита Борисовна предложила задавать вопросы. Слово тут же перехватил пожилой человек с орденскими планками на груди. Он спросил, как я отношусь к новым фильмам и сериалам о Великой Отечественной войне.
Я ответил так дипломатично, как только мог. Похвалил старые ленты, немножко поругал новые и осудил попытки переписать историю. Судя по реакции собеседника, я ответил правильно.
За ним слово взяла моложавая женщина, кудрявая, как болонка, благодаря неумелой химии на голове. Она спросила, знаком ли я с дамами-писательницами, и как я отношусь к женскому роману. Я замялся.
С дамами-писательницами мне приходилось встречаться на разных посиделках, вроде вручения литературной премии. Как я уже говорил, премию "Лучшая книга года" я получал трижды, два раза из них в Москве. Как правило, на такой церемонии присутствует весь литературный бомонд, поэтому, хочешь – не хочешь, а с дамами-писательницами видеться приходится.
После окончания одной такой церемонии я немного задержался, принимая поздравления от коллег, в том числе и от дам-писательниц.
Никогда не забуду одну из них, которая подошла ко мне в числе первых.
У дамы, насколько я понимаю, был имидж вечного подростка, несмотря на более чем солидный возраст. Впрочем, сорок четвертый размер одежды в какой-то мере оправдывал ее притязания на молодость. Дама была одета в маечку с изображением какой-то утки, что само по себе смотрелось дико на фоне вечерних туалетов собравшихся. Ее красно-рыжие вихры вызывающе торчали во все стороны.
Дама вцепилась мне в руку и проникновенно сказала:
– Я так за вас рада! Я сюда пришла только для того, чтобы за вас поболеть!
– Спасибо, – ответил я машинально и пожал ее узкую руку. Собрался с духом, чтобы сказать, как мне понравился последний роман этой дамы, но тут столкнулся с ней взглядом и чуть не свалился на ковровую дорожку под ноги коллег-писателей.
Ощущение было такое, словно меня под дых лягнул мустанг. Говорю образно, потому что не знаю, какое ощущение при этом обычно испытывают.
Из-под узеньких прищуренных век меня буравили взглядом колючие холодные глазки. Не знаю, с чем сравнить этот взгляд. Словно из узких армейских дотов в меня целились темные сверкающие оружейные дула. И столько скрытой ненависти было в этом взгляде, что я немедленно вспомнил: книга этой дамы номинировалась на премию вместе с моей.
Очевидно, писательница уже все рассчитала и продумала сценарий. Нацепила несерьезную маечку с уткой, приготовила смешные реплики для интервью. Дескать, возилась на кухне, жарила мужу котлеты и тут вдруг вспомнила про церемонию. Не успела переодеться, прибежала в чем была, чтобы поболеть за любимого писателя Петербургского, и вдруг – здрасти!.. В общем, обломал я даме кайф.
Дама продолжала проникновенно говорить мне приятные вещи, а я стоял, оглушенный, и в смятении думал: "Боже мой! Что же она будет говорить за моей спиной!"
После нее ко мне подходили и другие дамы-писательницы. Все они говорили комплименты, но отчего-то воздух вокруг сгустился до такой степени, что стало трудно дышать. Писательский мир завистлив. И особенно в дамской его части.
В общем, я получил такой заряд отрицательной энергетики, что весь следующий день чувствовал себя больным. Но не мог же я рассказать об этом читателям!
Поэтому на вопрос кудрявой дамы ответил сдержанно. Сказал, что лично с популярными писательницами не знаком, к хорошим дамским романам отношусь хорошо, а к плохим плохо.
Читательница на этом не успокоилась и попросила меня привести пример удачного дамского романа.
Я вздохнул, порылся в памяти и привел в пример "Унесенные ветром" Маргарет Митчелл. По-моему, в высшей степени достойная книга.
Читательница на этом не удовлетворилась и, кажется, собралась спросить, кого из современных российских писательниц я считаю образцом для подражания. Но Маргарита Борисовна уловила мое нежелание отвечать на этот вопрос и быстро передала слово другому человеку.
Разговаривали мы долго, часа полтора. Вопросы были разные, но не очень интересные. Я уже стал незаметно поглядывать на часы, как вдруг Маргарита Борисовна сказала:
– По-моему, пора передать слово молодежи.
Задние ряды лениво шевельнулись.
"А ведь, правда! – подумал я невольно. – Никто из них не задал мне ни одного вопроса! Хотя они внимательно слушали все, что я говорил! Интересная у нас молодежь… Излишне скромная, что ли?"
– Прошу вас, – внушительно сказала Маргарита Борисовна, вглядываясь вдаль.
Молодежь вяло завозилась на стульях.
– Ну? Что же вы? – настаивала Маргарита Борисовна. – Не стесняйтесь!
– Как вы относитесь к Борису Акунину? – спросил голос неопределенной половой принадлежности.
– Будьте добры, покажитесь, – строго пригласила Маргарита Борисовна.
В конце зала лениво приподнялся высокий подросток, одетый в рваную джинсу. По-моему, именно этот костюм я видел в фирменном бутике, когда искал подарок для Сашки. Рваная мешковина привлекла мое внимание именно своей непрезентабельностью, но когда я увидел ценник, то чуть не упал в обморок. По-моему, там было, по крайней мере, три лишних нолика в конце.
– Девушка! – позвал я продавщицу.
– Да, – ответила барышня, возникая рядом.
Я приподнял ценник и спросил слабым голосом:
– Что это?
– Отличный выбор, – бойко затараторила продавщица, неправильно истолковав мой интерес. – Келвин Кляйн. Последняя коллекция. В Городе всего один такой костюм…
– Боже мой! – оборвал я поток ее славословия. – Вы хотите сказать, что это не ошибка?
В общем, вы поняли, о каком костюме я говорю. Так вот, вставший подросток был одет именно в него, в костюм типа "унисекс". И внешность у подростка была того же фасона. Узкие бедра, короткая рваная стрижка, идеально ровная грудь…
– Представьтесь, пожалуйста, – попросил я. Двигало мной низменное любопытство. Интересно, это парень или девушка?
– Женя, – ответило существо неопределенного пола.
Я невольно прикусил губу, чтобы не засмеяться. Удовлетворил любопытство, ничего не скажешь.
– К романам Акунина я отношусь очень хорошо, – ответил я искренне. Подумал и добавил:
– Он яркий и талантливый человек.
– А как вы относитесь к критикам, считающим, что он допускает много исторических неточностей? – продолжал подросток.
– Критики так считают? – удивился я. По-моему, все критические статьи о книгах Акунина представляют собой неприкрытое объяснение в любви. Я, во всяком случае, других не читал. Так подростку и ответил:
– Ничего подобного я не читал.
– Зато я читал, – ответило существо "унисекс", нимало не смущаясь. – Ладно, не будем про Акунина. Как вы относитесь к историческим неточностям в ваших собственных романах?
Я вздохнул. Честно говоря, не ожидал такого каверзного вопроса от столь молодого человека.
– Видите ли, – начал я сухо, – наша история представляет собой такой противоречивый клубок событий и комментариев, что определить, где кончается правда и начинаются неточности, не может никто. Тем более, литературные критики. Сколько желающих покопаться в истории, столько же и взглядов на нее.
Я посмотрел на подростка типа "унисекс", небрежно развалившегося на стуле. Подросток вежливо промолчал, но мне показалось, что мой ответ его не удовлетворил.
– И вообще, вспомните Дюма, – продолжал я.
– Дюма был халтурщик, – перебил мой малолетний оппонент, не вставая со стула. – Деньги заколачивал. Валил в одну кучу по три разных столетия.
– Он говорил, что история, это только гвоздь, на которую он вешает свою картину, – возразил я. Подросток начал меня интриговать. – А гвоздь под картиной никого не интересует. Его не видно.
– Значит, вы считаете, что исторической деталью можно пожертвовать ради литературного эффекта? – не отставал подросток, и я поразился тому, как грамотно он сформулировал мысль.
– Смотря какой деталью и смотря ради какого эффекта, – ответил я смущенно. Потому что ответа на этот вопрос у меня не было.
Подросток по имени Женя закинул ногу на ногу и принялся качать ею в воздухе. "Недоволен моим ответом", – понял я.
– Вспомните, что пишет Акунин о Достоевском, – зашел я с другой стороны. – Он пишет, что Федору Михайловичу в "Преступлении и наказании" потребовалось убийство Лизаветы для того, чтобы убедить читателя: убивать – грех. Старуху-процентщицу не так жалко, как эту безответную, почти юродивую женщину. Вот вам пример, когда нравственный эффект достигается с помощью литературного приема…
– Чушь, – оборвал меня оппонент.
Маргарита Борисовна нервно дернулась, но я сделал ладонью успокаивающий жест. Собеседник интересовал меня все сильней.
– Почему?
– Достоевский писал роман совсем не для того, чтобы лишний раз напомнить публике, что убивать грешно, – отрезал подросток типа "унисекс". – Если бы это было так, то грош ему цена как писателю. Глупо назидательно говорить про греховность убийства, когда некто более авторитетный давно уже это сделал. Заповеди помните?
– Помню, – ответил я ошеломленно.
– Первая заповедь какая? – продолжал экзаменовать меня подросток.
– "Не убий", – послушно процитировал я.
– Вот именно. Сказано авторитетным лицом, очень давно, чего зря повторяться?
Он перекинул ногу.
– Объяснять людям такую банальную истину гению было бы не к лицу. Да и неинтересно, я думаю. Достоевский писал совсем о другом.
– О чем же? – спросил я, невольно втягиваясь в разговор.
Молодой человек, похожий на подростка, пожал плечами.
– А что, и так не понятно? – спросил он с оскорбительной интонацией превосходства. Я отчего-то вспомнил ноутбук, оставшийся на столе в моем кабинете. – Ясно же, что он разгромил идею превосходства одного человека над другим! В основе романа лежит идея исключительности. Дескать, существуют люди, которым позволено то, что не позволено другим. Например, убивать. Причем, то, что убивать грешно, под сомнение не ставится. Убивать грех, но мне можно. Воровать грех, но мне можно. Почему? Потому, что я не такой, как все. Я – исключительный. Следовательно, именно я могу судить о том, кто имеет право жить, а кто его не имеет.
Женя снова пожал плечами. Все повернулись к нему и жадно ловили каждое сказанное слово.
– Беда в том, что когда такие исключительные люди начинают проводить чистку, то в мясорубку вместе с плохими и недостойными людьми попадают невинные. Такие, как Лизавета. А иногда они попадают в мясорубку раньше всех остальных. Вот Федор Михайлович и задался вопросом: остановит ли это человека, считающего себя исключительным? Раскольникова не остановило. Гробанул он и отвратительную старуху, и жалкую, ни в чем не повинную, Лизавету.
Подросток снова пожал плечами.
– По-моему, это очевидно, – повторил он. – Как вы думаете, остановился бы Раскольников, если бы дома была только Лизавета? Повернул бы назад? Конечно, нет! Убил бы ее одну, за милую душу, и удрал! А старуха-процентщица продолжала бы жить-поживать и добра наживать…
Он одернул на себе рваный пиджак и сказал:
– Я бы так написал. По-моему, так даже наглядней получается.
– Это был бы очень современный роман, – только и смог проговорить я, когда немного опомнился.
Ничего себе подросток типа "унисекс"!
– Первыми попадают невинные, – тихо повторил человек с орденскими планками на пиджаке. Кашлянул и сказал, ни к кому не обращаясь:
– Знаете, он прав… В войну так и было.
А я просто не мог ничего сказать.
Через пять минут конференция завершилась. Народ потянулся ко мне с книжками в руках. Я краем глаза поймал фигурку в рваной джинсе. Как выяснилось, мужскую фигурку. Да, интересный парень этот Женя.
Женя приблизился ко мне, и я поднял глаза от подписанной книги.
– Всего хорошего, – сказал мне подросток типа "унисекс".
Я еще раз окинул его взглядом. Худой, но высокий. Метр восемьдесят, не меньше. Это он только издалека таким щуплым кажется. За пояс у юноши была воткнута книга Акунина.
– Все же любите Акунина? – спросил я одобрительно. Приятно, когда молодые люди читают по-настоящему хорошие книги.
– Люблю.
– Но не соглашаетесь с ним…
– А что, если любишь, нужно обязательно со всем соглашаться? – удивился Женя. – Мне с ним спорить интересно. С умным человеком всегда интересно спорить.
Я не нашел, что ему ответить. Только кивнул на прощание.
Да. Интересная молодежь у нас выросла.
Народ разошелся, мы с Маргаритой Борисовной остались одни.
– Спасибо, Антон Николаевич, – поблагодарила она меня. – По-моему, разговор получился.
– Он получился благодаря Жене, – ответил я и вытер платком вспотевший лоб. – Что это за парень?
Маргарита Борисовна едва заметно подобрала губы.
– Он из хорошей семьи, – признала она неохотно. – Но мальчик… трудный. Правда, очень много читает.
– Учится? – поинтересовался я.
– Выгнали, – так же коротко ответила мне собеседница. – Из МГУ выгнали. Со второго курса журналистского факультета.
– Ничего себе! – оценил я размер катастрофы. – За что? Мальчишка-то умный!
– Да. Только травкой балуется.
– Кто сейчас не балуется? – возразил я.
– И на мотоцикле пьяный гоняет. Чуть под суд не попал. Вот его и отчислили от греха подальше.
– Понятно, – сказал я тихо.
Да. Странная молодежь у нас выросла.
Маргарита Борисовна нерешительно кашлянула.
– А вы заметили одну вещь? – спросила она робко.
Я вопросительно задрал брови.
– Вы заметили, что нынешние дети…
Она покраснела.
– Как бы это сказать… Не поймешь, кто из них парень, а кто девица?
Я рассмеялся.
– Заметил.
– Знаете, – задумчиво продолжала Маргарита Борисовна, – бесполыми художники Возрождения обычно изображали ангелов.
– Думаете, нынешняя молодежь становится ангелоподобной? – съязвил я.
– Уж не знаю, что и думать, – ответила собеседница, разводя руками.
Я вышел из библиотеки в начале седьмого. Разговор с ангелоподобным юношей Женей зацепил меня так сильно, как давно не цепляли разговоры с посторонними людьми.
Я вспомнил его внешний вид и усмехнулся.