– Нет. Да. Нет. Я понимаю, идея неплоха. – Все, его интерес потух.
А у меня в памяти всплывает наш первый приезд в Брайтон. Мы "дрались" шоколадными драже, запихивая их друг другу в рот, и Филипп подвывал от смеха. Тепло от этой картинки особенно подчеркивает его нынешнюю холодность. Как же горько…
– Прекрасно. Узнаю, смогут ли подъехать к нам на пасхальный обед Робин с Айаном и крошкой Чарли. Хотя в это время у овец как раз окот, и Айан, наверное, будет занят. Может, устроим в саду поиски пасхальных яиц… Если банда Клары еще не выросла из этого развлечения.
Филипп уже в который раз подсаливает суп. И вновь ставит белого гермафродита в сторонке, одного. А я опять соединяю его с черным собратом. Но идеала все равно не получается – дно перечницы в щербинках, и две фигурки никак не могут слиться в единое целое. И не сольются никогда… Хозяйке кафе – блондинке с дредами за барной стойкой – давно пора выкинуть этот набор для специй на помойку. И купить новый.
Филипп собирается меня бросить – с внезапной уверенностью понимаю я. Все кончено. Слишком поздно. Я уже ничего не смогу изменить.
Он вздыхает:
– Солнце, послушай… На этой неделе мне снова придется уехать. В Сингапур. Надеюсь, всего на несколько дней. Меньше недели… может, неделя. Много-много важных встреч. Справишься сама?
– Я буду не сама. – Лицо и губы словно чужие. – Со мной будет Милли. И Марта.
– Обязательно проверяй, хорошо ли заперты на ночь двери. Закрывайся на цепочку! Обещаешь?
Вечно я эту цепочку забываю, и ему об этом прекрасно известно.
– С нами все будет в порядке. – Я прикусываю щеку. – Безопаснее, чем в сейфе швейцарского банка.
Нытиков и нюнь Филипп терпеть не может. Он уволил своего последнего секретаря – жутко расторопную и высококвалифицированную выпускницу Гарварда – лишь из-за того, что она все время стенала по поводу офисного кондиционера.
Муж отодвигает тарелку с супом:
– Не пренебрегай мерами безопасности. У нас в округе бродит маньяк!
– Знаю. Господи, Филипп, не обязательно напоминать об этом мне!
Между нами словно проскакивает искра. Его лицо вдруг становится растерянным и беззащитным, он с неожиданным чувством произносит:
– Какая жалость, что тебе надо работать! А не то поехала бы со мной… Как в старые добрые времена…
Старые добрые времена… Блондинка с дредами моет наши тарелки. Спрашивает, понравилась ли еда, и Филипп кивает – мол, очень вкусно, спасибо. Хотя он почти весь свой суп вымакал хлебом, а хлеб оставил на тарелке – замаскировал. Не покривишь душой – сухим из воды не выйдешь.
Буря в животе успокаивается. Лицо оттаивает, снова становится моим собственным. Он меня не бросает! Хотя бы пока. Еще все возможно… Надо собраться с силами… поднатужиться… И мы еще сможем…
Впервые за долгое-долгое время, сидя вдвоем с Филиппом в брайтонском кафе, я чувствую робкую надежду на нормальную жизнь.
Среда
За мной пришли, едва рассвело. Будто, прежде чем позвонить в дверь, ждали, пока такси Филиппа пропыхтит-пыхтит-пыхтит по дороге и, скрывшись за углом, рванет от дома прочь. Одеться полностью я еще не успела и кинулась к двери с колготками в руках.
На улице сегодня царит розовый свет, словно солнце в порядке исключения взошло пораньше и размышляло, как бы ему половчее пробиться сквозь тучи.
– Ой, я думала, муж вернулся. Забыл паспорт…
– Габи Мортимер?
– Д-да…
Что-то не так. Почему Периваль, прекрасно знающий, что я – Габи Мортимер, на меня не смотрит? Уставился на глицинию, на переплетенные древовидные стебли, полные жизни новые лаймово-зеленые побеги. Почки выискивает?
– Вы арестованы, – сообщает он, – по подозрению в убийстве Ани Дудек в ночь на пятнадцатое марта. Вы не обязаны ничего говорить, но должен поставить вас в известность: если при допросе вы умолчите о чем-либо, что позже захотите предъявить в суде в качестве доказательства защиты, это может быть истолковано не в вашу пользу.
Разве при аресте говорят это? Вроде по-другому… Какой чудовищно исковерканный смысл… Выбранные наугад отвратительные слова… Или я все не так слышу – из-за жуткого шума в ушах, бешено пульсирующей в голове крови?… Нейроны и синапсы лихорадочно дергаются… передавая друг другу сигналы… посылая токи… Вся нервная система шипит и пенится… Мне хочется заговорить, рассмеяться: "Что? Что за бред?!" Но во рту столько зубов… и язык… Колени подгибаются, руки-ноги словно растворяются в едкой кислоте… Тело – плоть, кости – больше не мое… Единственное, что я вижу, – это фигура Периваля; весь остальной мир затянуло черной пеленой…
Из-за спины инспектора выступает констебль Морроу. Берет меня за руку и ведет назад в дом. Разговаривает со мной успокаивающим тоном, словно с выжившей из ума старушкой, которая принимает дом престарелых за гостиницу. Может, я и правда выжившая из ума старушка? И живу в доме престарелых, а не?… Все так же держа меня за руку, Морроу топает вверх по лестнице и приговаривает:
– Вот. Поднимемся. Наверх. Оденем вас по-человечески. Потом поедем в участок, попьем там чайку…
Или не в участок, а в больницу?… Или в центр помощи бездомным?… Не знаю, что именно она сказала. У меня словно мигрень без головной боли – и невозможно понять, что происходит на самом деле, а что нет.
Я сижу на краешке кровати. Мне сто десять лет, и констебль Морроу безуспешно пытается натянуть на меня колготки. Миг – и чернота рассеивается.
– Я сама могу! – заявляю я, дергаю ногой и задеваю Морроу. – Простите! Господи, извините, пожалуйста… Больно? Простите… У меня просто шок. Почему? Ради бога – почему?! Что случилось? Нелепость какая-то… Безумие…
Я рывком натягиваю злополучные колготки и принимаюсь метаться по спальне. Ступор позади, но теперь меня переполняет ярость. Останавливаюсь у окна. Сквозь открытые ставни хорошо видны Периваль и олух из "Гольфа". Посреди улицы стоит полицейский автомобиль – вспыхивающий маячок, незаглушенный двигатель, подрагивающие яркие полосы на кузове… Перебудит всю улицу. Если Рейчел Куртис решит сейчас выгулять собаку, этот день запомнится ей надолго.
– Я вас понимаю. – Констебль морщит дружелюбный веснушчатый нос. – Уверена, все прояснится, и на обед вы уже вернетесь домой.
– Работа! – Я почти кричу. – Мне на работу надо, у меня обедов не бывает!
– Ох, а у меня бывают. Я приверженец нормального питания. И начинаю с хорошего завтрака. Сегодня утром ела овсянку с молоком и патокой. В ней, кстати, не так уж много калорий. Всего сто двадцать. А между основными приемами пищи стараюсь не кусочничать. – Она слегка похлопывает по впавшему животу, упакованному в безобразные полицейские штаны с высокой талией. – Одна проблема – автомат в буфете. То "Кит-Кат", то "Баунти", иногда песочное печенье…
Я молча смотрю на нее. Слов нет.
Проходит несколько секунд – как это мне удалось не завизжать? – и я открываю рот:
– По-моему, фигура у вас чудесная.
Периваль оставил входную дверь открытой настежь. Зачем? Следит, чтобы я не убежала? Или ему просто все равно, и элементарная забота о нормально закрытых дверях не входит в круг его обязанностей? Шум – вибрирующий гул полицейской машины, усиливающийся рокот первых самолетов из Хитроу – разбудил Милли. Когда я выхожу из своей комнаты, она сидит на ступеньках, крепко сжимая розового кролика:
– Что случилось?
Я обхватываю ладонями сонную мордашку и бережно покрываю ее поцелуями. Констебль Морроу возвышается над нами.
– Ничего, солнышко. Ничего страшного. Я постучусь к Марте и разбужу ее. Мне нужно на работу. Это просто по работе…
– Правда? А папа уехал?
– Правда. Скажу Марте, чтобы она тебя покормила.
– Пора, – вмешивается Морроу.
– Я люблю тебя, Милли!
Только бы не сорваться на отчаянный вопль…
Олух из "Гольфа" кладет руку мне на затылок.
– Вы что, смеетесь?! – уворачиваюсь я.
Но он все равно вталкивает меня на заднее сиденье машины. Меня трясет, но краешком сознания я будто вижу сцену со стороны. Забавно, Филипп бы оценил.
– Просто не верится! Вы что, с ума сошли – так меня запихивать внутрь? Вас этому в Хендоне учат? Господи, я думала, такое только в полицейских сериалах бывает…
Судя по всему, не только. В реальной жизни они тоже не церемонятся.
Констебль Морроу и Периваль устраиваются спереди, на этот раз за рулем инспектор.
– Мне через четыре часа выходить в эфир! – возмущаюсь я. – Я еду с вами по своей воле, но лишь потому, что не хотела пугать и так напуганную дочь. Я законопослушный, добропорядочный гражданин! Вы ошиблись, иначе и быть не может. Я ничего не сделала!.. Сумасшествие какое-то… И слушайте, народ, вы мою дочь разбудили! А ей в школу. Боже мой, а что, если бы за ней некому было присмотреть?
– Мы бы все устроили. – Невозмутимый олух сидит рядом со мной. Слишком близко.
– Ах да, еще. Меньше чем через час за мной заедет водитель. – Где же мой телефон? – Сейчас позвоню ему и попрошу забрать меня не из дому, а из вашего участка. Надеюсь, мы разберемся со всеми неясностями оперативно, правда? Это просто недоразумение, и вы меня быстренько отпустите. Да? И можно мужу позвонить? Он вот-вот сядет в самолет!
Олух вынимает у меня из рук мобильный и сует себе в карман. Морроу оборачивается:
– Мы все уладим сами. Не беспокойтесь. Вам ничего делать не надо, мы обо всем позаботимся.
Я уже такое слышала – неизменная мантра любимого Филиппова турагента, гарантирующего "уникальный, подобранный лично для вас роскошный отдых". Удивительно, как могут леденить кровь привычные слова, услышанные при столь непривычных обстоятельствах…
Камера… Разве нормальный человек допускает мысль о том, что познакомится с тюремной камерой изнутри?! Здесь есть лавка, на ней можно сидеть. Лавка. Почти под потолком – крошечное квадратное окошко. Голубой кусочек свободы… Только не голубой – белый. Небо белое. Где-то вдали завывает дрель. Уборной нет. Видимо, если мне понадобится выйти, я должна постучать в дверь. Чувства на пределе. Неужели отсюда вообще можно выйти? С собой у меня нет ничего. Ни телефона. Ни ручки. Ни книги. Никто не позаботился нацарапать на стенах "Тута был Дэн" или "Суки!". Так что даже граффити не почитаешь. Заняться совершенно нечем – лишь пялиться на четыре голых стены и медленно сходить с ума от мыслей о своей участи.
Громко вопрошаю камеру – у этих полицейских что, не все дома? Я – Алиса, падающая в кроличью нору. Нет, надо бы поискать сравнение повеселее… В голову ничего не приходит. Последний час выдался насыщенным: меня предупреждали, информировали о правах, фотографировали… Щелк – анфас во весь рост; щелк – повернитесь боком. Эти снимки наверняка попадут в газеты… Их будут перепечатывать до бесконечности… Так было с Хью Грантом, которого застукали с лос-анджелесской проституткой. Чтобы газетчики угомонились, придется их поубивать… Господи, ну и чушь лезет в голову! Лучше поискать во всем этом что-нибудь забавное, о чем потом можно похихикать вместе с Филиппом. Точно, расскажу ему, как во время "боковой фотосессии" слегка поворачивала шею и бросала в объектив загадочную полуулыбку из-за плеча – любой профессионал знает, что, когда фотографируешься в профиль, это наиболее выигрышный ракурс. Конечно, на самом деле я не позировала. Внешне я полностью соответствовала своим внутренним ощущениям – угрюмая, окаменевшая… Выдавить улыбку у меня не вышло бы, даже пообещай мне кто-нибудь миллион. Да, это были не просто снимки для полицейского досье – вспышка фотоаппарата обнажила мою душу…
Взяли отпечатки пальцев – и я нечаянно испачкала чернилами подол юбки. "Один из нас никогда больше не отмоется", – мысленно обратилась я к пятну. Гляди-ка, вышел каламбур! Вот это можно будет рассказать Филиппу.
Морроу спросила, хочу ли я ознакомиться с Уголовно-процессуальным кодексом.
– Вообще никто его не читает. Хотя был у меня один фрукт, злющий до опупения, орал тут, как бешеный, а сам – тупоры-ы-ылый. Пардон за мой французский. Я ему: "Конечно, сэр! Вам с длинными словами помочь?"
Она захихикала, а я заверила, что мне и без кодекса хорошо, спасибо.
От правозащитника я тоже отказалась. Юрисконсульты, к которым обычно обращается Филипп, – под стать его любимому турагенту, элитная фирма. На третьем этаже – бойкий адвокат по завещаниям, на шестом – по вопросам недвижимости… а где-нибудь на восьмом – вероятно, не менее бойкий юрист на случай обвинения в убийстве… Для золотой пары – только все самое лучшее! Но я не хочу бойкого адвоката. Это будет признанием вины. И дежурного защитника тоже видеть не хочу. Он мне ни к чему.
– Но дежурный адвокат ведь бесплатный! – удивилась Морроу, словно речь шла о раздаче нового йогурта в торговом центре.
…Я закрываю глаза. Камера малюсенькая, так что вышагивать приходится только мысленно. Туда-сюда… Туда-сюда… Нет, не помогает. Я снова в экзаменационной аудитории. Билет вытащен, пора отвечать, но в голове вакуум.
Когда родилась Милли, мне часто снился один и тот же кошмар. Я стою в центре Бомбея. Толпа людей, куча транспорта, какофония звуков… Филипп пытается помочь мне запрыгнуть в автобус – забитый до отказа, накренившийся, там таких полно. Но я не могу… Потому что держу кошку, бездомную кошку, которую подкармливала в детстве в нашем сарайчике. Она выдирается, а я понимаю: уроню ее – и больше никогда не увижу. Колышущийся город ее поглотит, и найти зверюшку будет уже невозможно…
Сон дурацкий – ну при чем тут кошка? Филипп даже обвинял меня тогда в "кошачьей сентиментальности". Но вызывающее дурноту чувство, будто стоишь на самом краю чего-то страшного, неотвратимого; будто вот-вот потеряешь нечто драгоценное… Именно такое чувство я испытываю сейчас. Полная беспомощность. Все, что у меня есть – деньги, дом, работа, связи, – все совершенно бесполезно…
Спокойно… Спокойно…
Мне разрешили сделать один телефонный звонок. Первым я набрала Филиппа, но у него был включен автоответчик. Когда-то он, уезжая, так тосковал по дому, что звонил мне отовсюду – с вокзала, из поезда, из аэропорта… Больше не звонит. Для подобных чувств в его душе, видимо, не осталось места. Сегодня утром даже не попрощался. Просто вышел – и все. Я надеялась, что перед уходом он вернется, приготовила полную любви речь о том, какой благотворной будет для нас разлука. Собиралась крепко, изо всех сил, обнять его – вдруг мы видимся в последний раз? Он ведь знает, что эти ритуалы для меня – святое! Раньше всегда будил меня, обцеловывал на прощание… А сегодня в спальню так и не поднялся… До меня лишь донесся через окно шум такси и стук закрывшейся входной двери.
…Автоответчик я проигнорировала. Да и что бы это изменило? Если Филипп уже прошел проверку безопасности, назад его, скорее всего, не выпустят. Каково ему тогда будет? Так и умом тронуться недолго. А если даже и выпустят… Может, окажется, что в этом нет необходимости. Он отменит поездку, это создаст кучу проблем, муж станет нервничать и раздражаться, а я попаду домой даже раньше, чем он доберется назад из аэропорта. К обеду, сказала Морроу.
Так что я молча разъединилась.
– Вы же не оставили сообщения! – поразилась констебль.
– Не хочу тратить зря единственную попытку, – улыбнулась я.
– Ну вы даете! Ладно, пробуйте еще кого-нибудь.
Марта подняла трубку домашнего телефона после первого же гудка. Милли одета и завтракает. Да, уже успокоилась.
– Я сказала ей: "Глупышка! Мама потом вернуться. Она все равно почти не бывать дома!"
Сил обижаться у меня не было, так что я в ответ лишь рассмеялась. И добавила, что пока не знаю, насколько затянется мое пребывание в участке – ничего страшного, просто кое-что выясняют. Так что не могла бы она, Марта, до моего возвращения "подержать оборону"? Это вызвало заминку – фразеологизмы и собирательные существительные в тутингской школе английского еще не преподавали.
Констебль Морроу забирает у меня телефон – довольно резко, словно я исчерпала лимит ее великодушия. Предлагает, если нужно, сообщить на мою работу о том, что…
– Я опоздаю?
– …сегодня вы приехать не сможете.
В эту минуту мы были у регистрационной конторки. Я стояла, она сидела – но на таком высоком табурете, что все равно надо мной возвышалась.
– Спасибо, – проговорила я.
Паника Терри, ликование Стэна… Элисон Бретт из связей с общественностью… приятная, деятельная… что на это скажет она?
Я облокотилась на стойку, уперлась лбом в ладони и застыла.
– Ой-е-ей… Что, будут психовать? – спрашивает Морроу. – А как вообще в таких случаях делают? Усадят Стэна-супермена на диван в гордом одиночестве? Бедненький Стэн… Слушайте! – Она в сомнении кривит губы. – А если я очень-очень попрошу, может, мне разрешат примоститься рядышком с ним вместо вас?
– Нет, вам тоже не разрешат.
– А с муженьком-то что делать? Хотите – буду дозваниваться и все ему расскажу?
Я замираю. В голове всплывают воспоминания – Филипп опаздывает на мамины похороны… Обещает приехать на день рождения к Милли и забывает… Его отстраненность, мое предчувствие того, что он на грани принятия решения… Он говорил, эти переговоры чрезвычайно важны, был взвинчен. И, возможно, если только у нашего брака есть хоть малейший шанс, Филиппу нужно побыть от меня вдали. Сегодняшнее утро… Его отъезд без прощания…
– Не утруждайтесь, – решаю я. – Я сама ему позвоню. Уже из дома.
В камере проходит час. Снаружи – миллион лет. Сама не знаю, на что я еще надеюсь. Мысли блуждают, перескакивая с одной на другую. Что бы сказал Кевин Уотли, он же сержант Льюис из "Инспектора Морса"? "Пусть помаринуется". Что значит "помаринуется", интересно? Или он говорил "попарится"? Копы ждут, когда мне все надоест? Чтобы я успокоилась? Или чтобы взбрыкнула, как лошадь?… Подержать оборону. Помариноваться. Попариться… Утро фразеологизмов.
Чего от меня хотят? Время теряет привычные границы, растягивается. Я чувствую движение каждого атома, смещение каждой частички…
Олух приносит еду – идеально круглый кусок вареного окорока под идеально круглой, словно выложенной ложкой для мороженого, горкой картофельного пюре. Я отказываюсь.
Наконец за мной является полицейский – нервный, молоденький, молоко на губах не обсохло (скоро я здесь насобираю целый мешок фразеологизмов, а потом, когда выйду, буду обучать Марту). Я с улыбкой интересуюсь, как его зовут, и он по-девичьи вспыхивает – на скулах проступают два розовых пятна. Я не накрашена, волосы растрепаны… Вряд ли он меня узнал. Да и какая разница, что именно он расскажет обо мне своей девушке, маме или папе, когда попадет домой? Держать марку нет никакой необходимости… Но улыбаться я должна. Что мне еще остается? Наигранная улыбка хоть как-то помогает не удариться в слезы…
Когда я вхожу в комнату – уже знакомую безликую комнату для допросов, – Периваль встает, заполняя собой все крошечное пространство. Я делаю вид, что оглядываюсь:
– Симпатичный ремонт, мне нравится. А стену снести не думали?
М-да, шутка убогая… Да что со мной?!
– Присаживайтесь.