На адвокате прежний черный костюм, но рубашку она сменила. Вчерашняя – то ли шелковая, то ли синтетическая – была насыщенного пепельно-розового цвета; сегодня на Флетчер хлопчатобумажная блуза в мелкую сине-белую полоску. Те же черные мокасины, что и накануне. А вот колготки или носки отсутствуют. Прическа слегка утратила безупречность, волосы стали чуть жирнее, пробор неровный. Если вас угораздило провести ночь в тюрьме – причем с непонятными перспективами на будущее, – подобные мелкие детали поведают о многом. Рубашка из натуральной ткани, обнаженные ступни… Значит – скачок барометра, рост давления. Значит, сегодня теплее, чем вчера. И даже солнечно. Похоже, весна все-таки нашла к нам дорогу. А неопрятные волосы Флетчер, ее опоздание означают, что утро у адвоката выдалось загруженным. Наверное. Чем она могла быть так занята? Бегом прошвырнулась по торговому центру? Подгоняла какую-то работу? Еще один клиент влип в неприятности?…
Миру нет дела до исчезновения одного человека. Жизнь продолжается и без вас…
День второй. И сегодня я снова не на работе. Вчера это просто не укладывалось в голове. Я чувствовала, как утекают минуты… Воображала, как Стэн любезничает с участниками флешмоба. А ведь идея, между прочим, была моя! Вот подошло время Инди с "Актуальными приложениями"… Потом… "Прогулка по садовой дорожке" Роджера Пидлза… Кто же приглашен сегодня на кухню?… Я никак не могла вспомнить. Когда стрелки на часах показали двенадцать тридцать пополудни, от облегчения я чуть не расплакалась.
Сегодня же… Сейчас почти одиннадцать, в студии "Доброго утра" в полном разгаре "Модные весенние тенденции" с Гоком Ваном, а я… Я вспомнила об этом лишь вскользь.
На носу Каролины Флетчер красуются очки. Вчера их, кажется, не было. Обалдеть! У нее что, не хватило времени даже на то, чтобы вставить контактные линзы?
– Итак, свидетелей у них нет. Об этом мне доподлинно известно от Периваля. Он наконец-то бросил валять дурака. Терпеть не могу, когда полиция начинает тянуть резину, не желая делиться информацией. Хреновая тактика! Развлечение для тупых мерзавцев!
Она начинает мне нравиться. Определенно. И все благодаря ругательствам.
– Дальше. Записи с камер видеонаблюдения. Их нет. Ни одной! Пшик. Голяк. На Фицхью-Гроув камер нет вообще, а те, что установлены на Бэлхэм-Хай-роуд у "Теско-экспресс", раз в сутки обнуляются, так что интересующие нас записи давно стерты. Периваль по этому поводу наверняка лопается от злости.
– Вот тебе и метод продвижения вдоль левой стены, который якобы срабатывает даже в хэмптонкортском лабиринте…
– Это он, что ли, придумал?
Я киваю.
– Придурок безголовый. М-да. Но! Вы должны предоставить ему алиби на восьмое февраля. Если бы выяснилось, что вы провели весь тот день в каком-нибудь Гонолулу, было бы совсем чудесно.
– Что-то я не уверена, что была в Гонолулу…
– Дальше. Орудия убийства у него нет. Квартиру Ани Дудек перевернули вверх дном, обыскали парк. А вчера прошерстили ваш дом. И что же? Там орудие убийства тоже не нашли!
– Мой дом? Не может быть…
– Может. Я бы таким шутить не стала. Он раздобыл ордер. Дома в это время как раз была ваша уборщица. Копы не потрудились разуться, а ей это – как ножом по сердцу. Они ищут веревку. Но ничего такого не нарыли. Ни следа орудия убийства! И никакого святого Христофора, на котором Периваль прямо-таки помешался. К тому же, – она многозначительно смотрит на меня, – у них нет признания. А он делает ставку именно на него. На ваше признание. Спит и видит.
– Не дождется!
Все тот же пристальный взгляд:
– Прекрасно. Словом, Габи, – могу я так к вам обращаться? – у Периваля нет ничего, кроме косвенных доказательств. Плюс ваше неподтвержденное алиби. А ведь оно неподтвержденное, верно? И подтвердить его не так-то просто, я понимаю. Временные рамки размыты, точного времени убийства они не знают. Отопление в квартире жарило вовсю, а это сильно смазывает картину. Но, может, кто-нибудь был с вами в ту ночь неотлучно?
– Нет. Дочь и няня спали. Я выходила на пробежку… но точного времени не помню. А муж вернулся домой только под утро.
– М-да… – Она сверяется со своими записями. – Периваль общался с вашей няней. Она считает, что вы весь вечер просидели дома, хотя стопроцентной уверенности у нее нет. Ваш муж также подтверждает, что отсутствовал. Работа и ужин. Алиби у него – если бы оно понадобилось – не подкопаешься. Целая толпа коллег, клиентов и официантов. Он говорит, что, когда вернулся, вы спали. А есть ли у вас какие-нибудь мысли насчет?… Этот чек, чтоб ему!.. Все остальное – ерунда. От демагогии про итальянскую почву юрист в суде мигом не оставит камня на камне. Удивительное совпадение, но там через дорогу есть садовый центр. Голову даю на отсечение, тосканской глины в нем полным-полно! Ваша теория о том, что убитая была преследовавшим вас сталкером, тоже не лишена смысла. Но вот чек? Чек. Врать не буду – он меня беспокоит.
Я и сама об этом думала, сообщаю я. Почти всю ночь чек не выходил у меня из головы.
– К моей карточке мог быть доступ у двух человек. Первый – муж. Только он никогда так рано не возвращается. Чтобы Филипп оказался в супермаркете в разгар дня… Исключено. – Я издаю глухой смешок. – Второй человек – наша няня, полька. Это объяснение так и просится на ум. Я не утверждаю, что Марта убила ту девушку. Я имею в виду – они могли быть знакомы. Тогда все складывается. Марта говорит, что не знает Аню. Не знала. Но если она врет, это все объяснило бы. Одежда – ее дала убитой наша няня. Газетные вырезки… Об этом даже думать не хочется… Но что, если они дружили… и им обеим было интересно обсуждать мою работу… меня вообще. Или они собирали эти статьи, чтобы кому-нибудь показать, похвастаться…
Каролина Флетчер кивает:
– Так-так…
– Да и чек: она могла взять мою кредитку. Я, знаете ли, иногда ее забываю в кошелек убрать. Например, по телефону заболтаюсь и…
– А ПИН-код?
– 2503. День моей свадьбы.
– Да я не про номер спрашиваю! – Она смешно торопится прикрыть уши ладонями. – Могла няня знать ПИН-код?
– Могла увидеть, когда я его вводила. В ресторане "Пицца-экспресс", например, или еще где-нибудь. Она несколько раз присутствовала, когда я пользовалась карточкой. Если она про все это врет, вероятно, у нее есть на то причины?
Каролина Флетчер внимательно меня разглядывает поверх съехавших на кончик носа очков. Ага, значит, линзы она не носит, очки ей нужны только для чтения! Потом захлопывает блокнот и кивает. Говорит, чтобы я положилась во всем на нее и не тревожилась.
– Самое важное – вас отсюда вытащить. Без предъявления обвинения никого не имеют права задерживать дольше чем на тридцать шесть часов. Если до тринадцати ноль-ноль копы так ничего и не состряпают… – Она смотрит на часы. – У них осталось меньше часа.
И снова я брожу. На этот раз – уже не мысленно. В реальности. Туда-сюда по убогой маленькой камере. Новой камере. Туда-сюда… Представляю, что я на занятиях по степу. Падаю на скамейку. В голове крутится дурацкая бодрая песенка "Успокой, лютик мой". Ее частенько включают во время тренировок по аэробике в клубе "Харбор". Чего ради я стала членом этого клуба? Жеманные дамочки у стойки администратора; мамаши в обтягивающей лайкре; их неимоверно избалованные альфа-сорванцы в бассейне; напичканные индексами "Никкей" папаши, вытрясающие друг из друга душу на крытых всесезонных кортах… Филипп был в полном восторге, но я-то… Зачем согласилась я?
Я погрязла в его жизни по уши… Дала себя поглотить…
Из-за тяжелой двери внутрь камеры просовывается голова констебля Морроу. Она напоминает заботливую родительницу, проверяющую, не проснулся ли малыш.
– Ну-ка, живей за мной!
Не хочу знать, что происходит. И спрашивать не хочу. Пока мы идем – коридор, несколько ступенек, комната, в которой ждут Каролина Флетчер и Периваль, – я мечтаю. Все будет хорошо. На улице меня будет ждать Стив, и уже через пару минут я уеду… Выберусь из этого кошмара, этого ужасного сна. Рвану отсюда, как когда-то в Далласе рванул вперед автомобильный кортеж, унося прочь мертвого президента и живую Джеки Кеннеди…
Альтернативу моему чудесному спасению не хочу даже представлять. Слишком уж она мрачная.
– Ваши вещи. Посмотрите, все ли на месте. Доверять здесь нельзя никому.
На столе стоит моя сумочка, подаренная Филиппом. Смысл сказанного адвокатом доходит не сразу. Руки так дрожат, что замок расстегивается с трудом. Что было внутри?… Не помню, не представляю. Я роюсь в сумке, но ничего не чувствую – нервы порваны в клочки, связи нарушены, никаких тебе электрических импульсов… Поддергиваю вверх рукава в надежде ощутить кончиками пальцев хоть что-нибудь. Бесполезно… Мозг не включается. С одинаковым успехом я могу нежно поглаживать свой телефон… кошелек… органайзер с птицей додо на обложке… упаковку "Тампакс" – и щупать вату или мягкие бинты.
– Все на месте. – Сейчас легче всего произнести именно это.
– Хорошо. – Каролина Флетчер встает. – Периваль?…
Инспектор мрачен. Он монотонно произносит механическим голосом:
– Вы выпущены под залог. Не уезжайте никуда надолго. Можете быть свободны.
Ноги слабеют – облегчение, оказывается, бывает таким же подкашивающим, как и страх. Из груди вырывается то ли судорожный вздох, то ли всхлип.
Но он, Периваль, не может так просто сдаться. Не желает уступить. Ему важно, чтобы последнее слово осталось за ним.
– А шрамы-то, я смотрю, зажили.
Продолжаю набираться нового опыта. Оказывается, мне нужен автобус № 219. Констебль Морроу – настоящая ходячая энциклопедия городских маршрутов. Можно подъехать на 319-м и пересесть. Или на 432-м "Б" (кажется), но он идет "вокруг да около". Я-то всегда думала, что автобусы так и должны ездить, как иначе? Век живи – век учись. До остановки 219-го надо порядком пройтись, но:
– Сегодня чудесный солнечный день. Прогуляетесь, развеетесь…
Меня могла бы подбросить Каролина Флетчер, но ее машина стоит в автосервисе с разобранной подвеской. (Поэтому-то она и была сегодня не в своей тарелке. Если набраться терпения, объяснение найдется всему.)
В автобусе меня тоже ждало открытие. Надо же, теперь какая-то сложная система оплаты проезда в общественном транспорте… Разные виды проездных… В зависимости от того, где и какой куплен билет, разная стоимость… Кто бы мог подумать! И кондукторы не любят давать сдачу. Пришлось рыться в сумочке, выискивая нужные монеты прямо на ходу, шатаясь из стороны в сторону в такт движению автобуса. У всех остальных пассажиров, похоже, были смарт-карты "Ойстер". Вот начну новую жизнь, открою в ней первую чистую страничку – и тоже куплю себе "Ойстер".
Когда выходишь из темного кинозала и вдруг обнаруживаешь, что на улице до сих пор светло, мелькает шальная мысль – пока ты смотрел фильм, Земля обернулась вокруг своей оси, наступили новые сутки, а ты и не заметил. В первый миг, когда спускаешься по лестнице или сходишь со ступеней эскалатора, тебя поражает даже дневной свет, словно нечаянный сюрприз, – и неважно, что ты просто любуешься им сквозь окна торгового центра "Сауссайд"… Вот так же и моя свобода – удивляет… ошеломляет… как нежданная диковина. Я верю и не верю…
На Клэпхэм-Джанкшн кипит жизнь – великолепная, яркая, сверкающая. Низкое солнце заполонило витрины магазинов. Вытянувшиеся в ряд навесы цветут живыми, сочными красками, словно праздничные флаги. Из-за заборов, скрывающих садики возле домов, выглядывают розовые ватные комочки – цветущая вишня. На другом конце парка в мутноватой дымке на фоне синего, как форма "Челси", неба проступают ярко-зеленые верхушки деревьев.
На дне сумочки обнаружилась Миллина резинка для волос, и я делаю себе хвост. Губы пересохли, потрескались. Я их то и дело облизываю, но становится только хуже. Веки отекли, припухли; двигать глазными яблоками больно. Вокруг полно народу – люди с сумками, покупками; рядом со мной парень в школьной форме уплетает жареного цыпленка из коробочки. Но на меня никто не обращает внимания. Никаких подталкиваний локтем, ни одного косого взгляда… Ночь в тюремной камере – вот секрет вашей анонимности. Надо будет посоветовать этот чудный способ Кейт Уинслет.
Душа рвется увидеть Милли, пообщаться с Филиппом. Надо бы подождать, пока доберусь домой, но ждать невмоготу. Все мои страхи по поводу нашего брака отступили перед чудовищностью последних суток – их словно волной смыло. Мне надо услышать его голос! Ну и пусть сама я сейчас не смогу говорить в открытую, пусть! Я же в автобусе… Вот об этом сказать можно. А как только закончатся уроки у Клары, позвоню ей. Распахиваю сумочку вновь. Мигающего огонька нигде не заметно – наверное, батарея разрядилась. Обыскиваю все отделения, прощупываю подкладку… Одну за другой вынимаю все крупные вещи… М-да, сомневаться не приходится – телефона нет.
Первая мысль – вернуться в участок. Я даже привстаю, собираясь выйти из автобуса. Но тут же приходит мысль вторая – о том, что сделать этого я никак не могу. Ведь хочу-то я прямо противоположного: сбежать от Периваля подальше, хоть на край света… Доберусь домой и позвоню копам со стационарного телефона. Может, они согласятся сунуть мобильник в почтовый ящик.
Пропажа телефона пробивает небольшую брешь в моем упоении свободой. Но совсем крошечную. Остановка в конце моей улицы, выхожу. В саду на углу за ночь распустилась магнолия. А может, раньше я ее просто не замечала… Растрепанные пурпурные чашечки, роскошные до неприличия, словно бросают вызов природе, привыкшей радовать нас подобным буйством цветов не ранней весной, а позже, в разгар лета. Останавливаюсь и утыкаюсь носом в цветок. Мед и лимон… лекарственная нотка… точно, лимонный "Фервекс"! Столько лет здесь жить и ни разу не понюхать эту сказку!.. Я сюда обычно даже не хожу.
Сворачиваю за угол. Доля секунды… Лишь доля секунды на то, чтобы развернуться и сбежать. Но эта доля умножается… разрастается… превращается в миллион числителей… в триллион знаменателей… Поздно. Момент упущен.
Первой меня замечает дама в бежевом тренче. Похоже, она как раз шла в моем направлении, чтобы покурить в сторонке. Она бросается ко мне, отшвыривая зажженную сигарету назад. Та описывает дугу над головой женщины и падает в щебенку.
– Габи! Габи! Каково вам было в тюрьме, Габи? Габи!
Пара секунд – и тренч-дама прямо передо мной. Желтовато-серая кожа. Глубокие морщины от крыльев носа к кончикам губ, от губ к подбородку. Отметины чревовещателя… Остальная свора тоже тут как тут, мигом материализуется за спиной первооткрывательницы. Стрекочут камеры, кто-то пытается поверх голов просунуть поближе ко мне микрофон в защитном кожухе. Поворачивать – поздно, бросать загадочную полуулыбку из-за плеча – поздно… Теперь лишь анфас, невыспавшаяся физиономия да кошмар вместо прически…
Выкрики. Мужские голоса, окликающие меня, словно старые знакомцы:
– Габи! Габи! Повернитесь сюда, дорогуша! Расскажите о случившемся, Габи!
Закрываю глаза. Бег быков в Испании… Сто лет назад мы снимали его для "Панорамы"… Грохот копыт – словно стоишь под мостом, по которому мчится поезд, – вздувшиеся от напряжения мышцы на шеях животных, льющийся с них пот… Толкающиеся, наседающие люди… Сдерживающие толпу полицейские…
Если рвануть напролом, наверное, удалось бы пробиться к пустому тротуару за окружившими меня "акулами пера". Но стая движется вместе со мной – этакие муравьи, тащащие домой добычу. По бокам от тренч-дамы – сплошные мужчины в черном. Черные пиджаки, черные куртки, черные складки, несколько отделанных мехом капюшонов. Крысиный король… сплетенные хвосты… Кто-то пытается подобраться ко мне из-за припаркованных машин, кто-то – обойдя конкурентов сбоку, кто-то – сверху… Скрежет микрофона по металлу. Глухой стук сумки по багажнику.
Я должна улыбаться. Нужна грустная полуулыбка – образ женщины, придавленной выпавшим на ее долю суровым испытанием и вздохнувшей с облегчением, когда оно осталось позади… Но мышцы заклинило. Я упрямо пытаюсь протиснуться сквозь толпу, добраться до безопасной домашней гавани. Сколько до нее? Метров пятьдесят. Если бы можно было преодолеть их мирно, без толкотни и потасовки!.. Рухнуть или расплакаться нельзя… А что можно? Можно быть гордой, великодушной и грациозной. Скорбной, но отважной. Давай-ка, Габи, соберись. Спокойно… Жизненный цикл лягушки… Причины Второй мировой войны… До сих пор у тебя все получалось. Где мои достоинство и великодушие? Где грациозность?
В горле разбухает ком, огромный, необъятный… Глотать все труднее. Губы перестают слушаться, дрожат, кривятся. Господи, заорать бы на них! Чтобы дали мне пройти! Нельзя… Надо сохранять спокойствие… Молчать…
Они – как стена. Не преодолеть. Перед глазами – море чужих лиц. И все ополчились против меня. Паника нарастает… Я вновь в камере. Нервный центр в мозге… цитоплазма… внешние жабры… легкие… В голове мелькают картинки: Милли, Филипп, Клара, Робин… Те, кого я люблю… мой дом… калитка, дверь… осталось лишь несколько шагов… самодовольно ухмыляющийся Стэн, Периваль… Не добраться, не пройти… Не шевельнуться… Я извиваюсь, выворачиваюсь. Как овца на ферме у Робин, овца, которую тащат на заклание… Ведьма, которую тащат на заклание…
– Габи, Габи, вас освободили? Габи?!
И тут… Она нарастает… Мощная волна поднимается из самых потаенных моих глубин… растет… меняет цвет… становится алой… И наконец, пульсируя, врывается в кровь.
– Убирайтесь!!! – Рычащий, злобный вопль, совсем не похожий на мой голос.
Мои руки, плечи толкают и отпихивают, нога впечатывается в чью-то голень.
– Отстаньте от меня!!! Проваливайте!
Я внутри. Прислоняюсь к двери, закрываю глаза. Жду… Дом выстыл… Выстыл так сильно, что кажется – до меня доносится запах холода. Холода, от которого даже мысли цепенеют. Заброшенный дом… нежилой… Сколько же меня не было? Год? Месяц? Нет, ровно тридцать шесть часов плюс (неожиданно долгое) автобусное путешествие. Глаза распахиваются; держать их закрытыми больше нет сил. Шум за дверью поутих. Покосившееся фото Милли на стене. На нижней ступеньке – чуть заметный отпечаток обуви.
Первым делом – не задумываясь, инстинктивно, – двигаюсь в кухню, сердце дома. Пол замызган. Не то чтобы грязный, скорее слегка потертый; словно в гостях побывала Робин со своей собакой. Может, и полиция приводила собак? Упаковки с хлопьями свалены на тумбочке причудливой кучей, одна пачка вскрыта. В ней рылись чьи-то ручищи. Что можно было искать в хлопьях? Орудие убийства, спрятанное в них под видом бесплатной игрушки? Или кто-то проголодался? Воображению рисуется крадущийся в кухню Периваль, хватающий полную горсть "Фрости".
Оглядываюсь в поисках оставленных им следов. Никаких грязных отпечатков пальцев не заметно. То ли вымыл руки, то ли был в перчатках.
Гостиная. Диванные подушки перевернуты – не лежат плашмя ровными прямоугольниками, а торчат пирамидками, выставив вверх углы. С пианино исчезла одна из фотографий – Милли, Филипп и я в серебряной рамочке. Чехол, обычно прикрывающий клавиши, теперь валяется на полу. Фальшивая нота в комнате, полной фальшивых нот…