Рыжая взглянула на некрасивую девчонку с пустым, ярко размалеванным лицом, которая сидела перед столом. Глаза ее бездумно смотрели на афишу оперы "Норма".
– В асфальт? – уточнила рыжая.
– Зачем же так грубо, – поморщился человек-бритва. – Она не представляет никакой опасности, как и ее подруга. Просто увези обеих куда-нибудь.
Рыжая подошла к девчонке, взяла ее за плечо. Та послушно встала, рот ее приоткрылся:
– Ва-ва-ва…
Антонина Семизарова стояла перед дверью и рылась в сумке. Ключи, как всегда, куда-то запропастились.
Она позвонила в дверь – Виктория должна быть дома и вполне может открыть матери дверь. Правда, она, как всегда, будет ворчать, но уж от родной дочери Антонина не потерпит, она ей все выскажет. Надо, надо заниматься дочкиным воспитанием! Ума бог дочурке не отпустил, это точно. Говорят, все девчонки в шестнадцать лет дуры, а уж Витька-то у нее особенная. Но что делать, доченька родная, единственная, нужно терпеть, такая уж судьба…
Антонина вздохнула и снова нажала на звонок.
Виктория, однако, не торопилась открывать.
Лентяйка! Лень поднять свою тощую задницу с дивана! Валяется целыми днями…
Антонина позвонила еще раз, резко и требовательно – и снова никакой реакции.
Она начала немного волноваться.
Не случилось ли чего с дочкой?
Она снова сунула руку в сумку – и тут ключи словно сами выпали в ладонь. Антонина отперла дверь, вошла в прихожую и громко крикнула в глубину квартиры:
– Викто-ория!
Никакого ответа.
Антонина заглянула на кухню, увидела груду грязной посуды – и раздражение в ее душе поднялось выше критического уровня. Целый день сидела дома и даже посуду не помыла, паршивка!
Она прошла в дочкину комнату, готовая всыпать той по первое число, – но и там Виктории не было.
Да куда же она запропастилась?
Диван был густо засыпан крошками чипсов, экран телевизора тускло мерцал.
И в это время громко зазвонил телефон. Стационарный телефон на тумбочке.
– Ты где шляешься? – выпалила Антонина в трубку, решив, что звонит дочь.
Но это была не она. В трубке прозвучал встревоженный и незнакомый женский голос:
– Это вы мне?
– Ой, извините, я думала, это моя дочка звонит… а это вообще кто?
– Это мама Анфисы…
– Какой еще Анфисы? – раздраженно переспросила Антонина.
И тут она вспомнила лучшую Витькину подружку. Собственно говоря, единственную ее подружку.
– Ах да, Анфиса, я знаю. И чего вы хотите?
– Я хочу найти свою дочь!
– А я-то при чем?
– При том, что Анфиса ушла к вам. Точнее, к Вике. Ушла еще утром и не вернулась. И телефон ее не отвечает. Она у вас?
И тут Антонина перепугалась. До того перепугалась, что ноги ее подогнулись и она без сил опустилась на диван, и под ней захрустели крошки картофельных чипсов.
Через час они с матерью Анфисы стояли перед дежурным отделением полиции. Увидев взволнованные лица женщин и услышав их рассказ, полицейский принял заявление о пропаже двух девочек.
Строго говоря, такие заявления полагалось принимать только на третий день, но, учитывая возраст пропавших и состояние их матерей, полицейский не стал придираться к формальностям и тут же оповестил всех сотрудников отделения и разослал фотографии девочек. Еще через час потеряшек искала вся полиция города.
Нина Петровна каждый день приходила в сад "Олимпия". Она садилась на одну и ту же скамью, доставала из сумки пакет с черствым хлебом, крошила хлеб на дорожку и призывно восклицала:
– Гули-гули-гули!
Голуби слетались к ней, шумно хлопая крыльями, и начиналась борьба за ее подачки.
Нина Петровна любила наблюдать за этим процессом. Ей нравилось чувствовать себя высшим существом, подателем благ, за которые борются друзья наши меньшие. Кроме того, можно было наблюдать за тем, как птицы оттесняют друг друга от корма, как они используют силу и наглость в борьбе за крошки…
А самым забавным было, когда два-три шустрых предприимчивых воробья, воспользовавшись непримиримой борьбой крупных птиц, протискивались между ними и нахально утаскивали самые крупные, самые аппетитные крошки из-под носа, то есть из-под клюва у голубей. Отчего-то ловкость воробьев внушала Нине Петровне здоровый оптимизм и веру в будущее.
Вот и в этот день Нина Петровна подошла к своей любимой скамье и еще издалека увидела, что она уже занята. На скамейке сидели две девчонки подросткового возраста, две великовозрастные дылды.
Конечно, Нина Петровна могла устроиться на другой скамье, по другую сторону дорожки, или даже в другом конце сада. В конце концов, у нее не было абонемента на эту скамью, каждый посетитель сада имеет законное право сидеть там, где ему заблагорассудится, если, конечно, он не распивает спиртные напитки и не употребляет при посторонних нецензурные выражения.
Однако эта скамья ей особенно нравилась – она уютно располагалась среди густых кустов сирени, а сирень в этом году цвела особенно пышно. Кроме того, в этих двух девчонках было что-то странное. Они не болтали о каких-то своих милых пустяках, а сидели неподвижно, в странных скованных позах…
Нина Петровна подошла ближе – и увидела, что одна из девчонок спит, полуоткрыв рот. Она даже время от времени громко всхрапывала и что-то нечленораздельно бормотала – как будто смотрела сон на иностранном языке. Вторая не спала, однако она смотрела перед собой пустыми стеклянными глазами. И выражение лица у нее было очень странное. Собственно, не было у ее лица никакого выражения. Зато ее лицо было грубо размалевано, как у дешевой куклы.
– Наркоманки! – проговорила Нина Петровна, ни к кому не обращаясь. Точнее, она обращалась к себе самой – к своему сильно развитому нравственному чувству.
– Непременно наркоманки! – повторила она.
Нина Петровна была человеком с активной жизненной позицией. Она считала сад "Олимпия" в какой-то мере своим и не могла допустить, чтобы в него проникли метастазы ужасного современного мира, такие как наркомания.
Вместо того чтобы устроиться на свободной скамье и приступить к традиционному кормлению голубей, Нина Петровна резко развернулась и пошла назад, к воротам сада, где она только что заметила молодого участкового Евгения.
Евгений стоял на солнышке, подставив его ласковым лучам лицо, соскучившееся по теплу за долгие зимние месяцы, и думал о том, что лето наконец наступило, а скоро наступит и очередной отпуск, и можно будет посидеть на берегу реки с удочкой, дожидаясь какого-нибудь зазевавшегося несовершеннолетнего щуренка, вместо того чтобы проводить профилактическую работу среди окрестных алкашей и хулиганов и выслушивать жалобы склочных старух.
И тут как раз одна из этих старух грубо прервала его мечты.
– Евгений! – проговорила она, остановившись перед полицейским. – Гражданин участковый!
Нина Петровна часто обращалась к Евгению – причем всегда по самым пустяковым и незначительным поводам. То она жаловалась на соседку, чья кошка неизвестным науке способом проникла на ее балкон и объела кустик то ли китайской хризантемы, то ли узамбарской фиалки; то на соседа, чей невоспитанный английский бульдог нагадил перед ее подъездом; то требовала обратить внимание на нравственный облик молодой соседки, к которой чуть ли не каждый день приходят мужчины, причем непременно разные.
В последнем случае Нина Петровна была настолько настойчива, что Евгению пришлось осторожно навести справки, причем оказалось, что с нравственностью у молодой женщины полный порядок, а разные мужчины ходят к ней потому, что она дает уроки африканского языка суахили сотрудникам нефтяной компании, которые едут в командировки в африканские страны.
Поэтому и сейчас Евгений ожидал от Нины Петровны какого-нибудь очередного пустопорожнего заявления. Он открыл глаза и невольно поморщился.
– Гражданин участковый! – повторила Нина Петровна строго. – Вы должны обратить внимание. В нашем саду завелись наркоманы. Если точнее, наркоманки.
– Вы уверены? – уныло переспросил Евгений.
– Конечно, уверена!
– Вы видели, как они колются? Или как нюхают? В общем, как употребляют?
– Насчет этого не скажу, лично не видела. Они, видно, уже употребили. Сейчас сидят на скамейке, у одной глаза прямо-таки стеклянные, а другая вообще спит.
– Мало ли, задремала, – вяло сопротивлялся участковый. – Спать не запрещается. Может, устала после ночной смены.
– Какой смены! – возмущенно воскликнула Нина Петровна. – Какой смены? Ей всего-то, наверное, лет пятнадцать! И с такого возраста они уже эти, наркоманки! Если дальше так пойдет, станут этими, валютными проститутками, и в этом будет наша вина! Потому что мы недоглядели и вовремя не отреагировали…
Участковый хотел было отмахнуться от надоедливой бабки, причем по возможности вежливо, но что-то в ее возмущенной тираде задело его, какая-то фраза, точнее, даже слово.
– Что вы сейчас сказали? – переспросил он.
– Что это будет наша вина! – охотно повторила Нина Петровна. – Потому что мы недоглядели…
– Нет, раньше, – пробормотал Евгений, пытаясь продраться сквозь болтовню старухи и выделить из нее то важное слово, которое привлекло его внимание.
– Раньше? Если они с такого возраста уже наркоманки, так что же с ними дальше будет? Им же всего лет пятнадцать…
– Вот, вот оно! – вскинулся Евгений.
Он вспомнил, что час назад ему передали ориентировку на двух пропавших девушек, точнее, даже девочек, шестнадцати лет… возраст совпадает, и опять же двое…
– Покажите-ка, где они сидят!
– Ну вот, наконец-то! – оживилась Нина Петровна и повела участкового к своей любимой скамейке.
На скамейке действительно сидели две девочки. Одна спала с громким храпом, другая тупо смотрела перед собой. По подбородку ее тонким жгутом стекала слюна.
– Эй, девочка, ты что? – окликнул ее участковый.
Девочка не повернула головы, однако отреагировала на слова участкового – она довольно внятно произнесла:
– Ва-ва-ва…
Лариса проснулась от звонка Лаптя.
– Лиса, понимаешь, такое дело, – быстро говорил он, – малярши у меня сегодня освободились, скоро придут. Так что ты уж освободи квартирку-то дня на три. Штукатурка высохнет, потом они покрасят, обои поклеят – снова можно будет жить.
– Что, уже сегодня? – спросонья растерялась Лариса. – А мне-то куда деваться?
– Ой, вот что мне с тобой делать, – запричитал Лапоть. – Просто ума не приложу. До вечера подожди, я придумаю что-нибудь. Вот еще проблема-то…
Лариса мгновенно рассердилась. Что же это такое? Как он с ней разговаривает? Как с навязчивой, бестолковой растелепой! Как с пустой, назойливой тетехой, которая ничего не может сделать сама! Ну да, так вот и прозвучало у него: навязалась, мол, на мою голову докука! Сам виноват, проявил слабость, решил помочь школьной подружке, а она и на шею норовит сесть. А у него и так хлопот полон рот – основная работа стоит, да еще сестра родила, и мать к ней приехала… А тут эта, она то есть, Лиса Лариса.
Лариса глубоко вздохнула, прикрыв телефон. Досчитала до пяти, чтобы голос не дрожал от ярости, затем отчеканила:
– Никаких проблем у тебя нет. Занимайся своими делами, за ремонт я тебе заплачу, сколько скажешь. И беспокоиться обо мне не нужно, я переночую у своего друга.
– В-вот как? – сдавленным голосом спросил Лапоть.
– Да, конечно. И поживу у него, сколько нужно. Так что работайте спокойно, я мешать не буду.
И, не дожидаясь его ответа, нажала кнопку отбоя.
Пытаясь наскоро вымыться в тазу холодной водой, она подумала, что сказать-то легко, а сделать трудно. Ведь она прежде никогда не оставалась у Вадима даже ночевать, а сейчас вот попросится пожить.
Вряд ли он обрадуется, по его словам, он очень бережет свое личное пространство. Но она вовсе на него не претендует, у нее свое жилье есть. Но может же быть у человека такой случай. В конце концов, они знакомы больше года и отношения у них близкие. Она объяснит ему все честно и подробно, он не сможет ей отказать. Ведь если на то пошло, это такой пустяк!
Лариса собрала в сумку необходимые вещи и помчалась на работу.
До Вадима она дозвонилась только после обеда, он сказал, что выключал телефон, так как был на важном совещании.
– У тебя что-то срочное? – спросил он, и голос у него при этом был сухой, как счет за канцелярские принадлежности.
В глубине души мелькнула у Ларисы мысль, что все как-то неправильно. Они не виделись почти две недели, пропустили выходные, а он даже не позвонил. Ах да, они же не звонят друг другу, они пишут эсэмэски! Звонить друг другу – это отстой, это очень несовременно, просто каменный век. А если срочно нужно? А если просто хочется услышать голос любимого человека?
В свое время Ларисе даже не пришло в голову задать этот вопрос Вадиму. Ладно, сказал он об эсэмэсках – так и будет, в конце концов, это не принципиально. Но сейчас у нее и правда срочное.
Хватило ума не вываливать ему сразу все, что с ней случилось, не грузить своими проблемами.
– Давно не виделись, соскучилась просто, – сказала она, – давай сегодня после работы встретимся?
– Давай, – чуть помедлив, согласился он. И особой радости в его голосе не было.
Накладывая тщательный макияж в туалете, Лариса вдруг подумала, что все это неправильно. Отчего она хитрит и изворачивается? Отчего не может сказать прямо, что ей нужно? Ничего ведь такого особенного она не просит и не собирается просить! Отчего она чувствует себя униженной уже заранее?
Чтобы отогнать непрошеные мысли, она помотала головой. Не нужно так думать, а то уголки губ печально опускаются и появляется морщинка на переносице.
– Синицына, у тебя что, критические дни? – спросила, возникая сзади, бухгалтер Тамара Ивановна. – Какая-то ты бледная, скучная, как в воду опущенная.
От неожиданности Лариса уронила кисточку для подводки. Старая кошелка, как всегда, подкралась неслышно, как кошка. Лариса наклонилась, подбирая кисточку, и, выпрямившись, встретила Тамару лучезарной улыбкой.
– Спасибо, Тамара Ивановна, за заботу, но у меня со здоровьем все в порядке.
– Ну-ну. – Тамара накрасила губы малиновым сердечком и ушла, гордо вскинув голову.
– Я умная, красивая и решительная, – сказала Лариса своему отражению в зеркале. – У меня все получится. Я сумею убедить Вадима.
"Потому что в противном случае мне придется ночевать на вокзале", – некстати кольнула мысль.
– Ларка, у тебя мобильник в сумке надрывается! – крикнула офис-менеджер Даша, когда она вернулась.
"Неужели Вадим отменяет встречу"? – испугалась Лариса.
Но это оказалась Машка.
– Лиса, как у тебя дела? – спросила Машка вроде бы безразличным тоном, но Лариса-то знала ее сто лет.
Не иначе как пронюхала Машка, что она Лаптю нахамила. А нечего докукой называть и растелепой!
Она уже забыла, что сама выдумала эти эпитеты.
– Не лезь в душу! – рявкнула она. – Хватит меня опекать и воспитывать, я способна сама о себе позаботиться! – и бросила трубку, пока Машка не ответила.
Утром в Ларисину квартиру явились три бравые тетки, три уроженки Средней Азии. Собственно, тетками в точном значении этого слова – крепкими, разбитными особами средних лет, с полным ртом золотых зубов, – были две из них. Третья была совсем еще молодой девчонкой, которую две старшие землячки опекали и учили жизни.
Все трое несколько лет назад осели в России, освоили востребованную специальность маляра-штукатура и благодаря сноровке и трудолюбию зарабатывали неплохие деньги, львиную долю которых пересылали на родину. Две старшие кормили таким образом своих детей, третья, которая детьми обзавестись еще не успела, откладывала деньги на учебу. Она хотела выучиться на врача.
Лапоть встретил их на пороге квартиры.
– Привет, Зухра-Зульфия-Фатима! Ставлю перед вами боевую задачу. Задача вам известная, не раз с честью выполненная: выровнять стены во всей квартире. Как видите, стены здесь кривые до невозможности, на них можно устроить американские горки для тараканов, так что работы непочатый край. Когда управитесь с этой работой, нужно будет стены покрасить… но до этого еще далеко.
В это время из кухни появился Ерофей Петрович.
Младшая из мастериц, а именно Зульфия, еще не изжила детскую восторженность характера. Увидев кота, она радостно заголосила:
– Ой, кошечка! Какая красивая!
– Вы с ним, дамочки, поосторожнее! – предупредил Лапоть. – Он не кошечка, а кот, и очень даже боевого характера. Если что не по нем – может и когтями приложить. Но вы его все же не обижайте, у кота сейчас трудный период в жизни…
– Конечно, мы его не обидим! – перебила его Зульфия. – Это ж какой котик симпатичный…
С этими словами она подхватила кота на руки и прижала к груди.
– Осторожно, – только и успел проговорить Лапоть.
Он ждал кошачьего боевого клича, за которым с неизбежностью смены времен года последует оглушительный вопль расцарапанной малярши, – но ничего подобного не произошло, кот удовлетворенно мурлыкал, Зульфия чесала его за ушами и что-то ласково бормотала по-таджикски.
– Он по-вашему не понимает, – проговорил Лапоть, из последних сил пытаясь сохранить контроль над ситуацией, однако Зульфия ответила ему уверенно:
– Понимает, еще как понимает! Он мне даже ответил по-нашему, сказал, что не откажется от кебаба.
– Ты даешь! – восхитился Лапоть. – Я, пожалуй, пойду, вы здесь без меня вполне управитесь.
– Управимся, управимся! – ответила за всех троих старшая, Фатима.
Лапоть отправился по своим делам, а малярши, прежде чем приступить к выравниванию стен, скормили Ерофею Петровичу два увесистых, ароматных кебаба. Кот дал женщинам понять, что чрезвычайно уважает среднеазиатскую кухню.
Наладив отношения с котом, малярши переоделись и приступили к работе.
Фатима и Зульфия выравнивали стены в жилой комнате, немногословная Зухра – на кухне. Кот курсировал между ними, чтобы не пропустить ничего интересного.
Вдруг он насторожился, прислушался к чему-то, шерсть у него на загривке поднялась дыбом. В ту же минуту кто-то требовательно и резко позвонил в дверь.
– Забыл он, что ли, что-нибудь? – проговорила Зухра.
Она подошла к двери, открыла ее… но вместо круглой, добродушной физиономии Лаптя увидела острое, как бритва, лицо, хищно загнутый нос и острый подбородок.
Это был совершенно незнакомый человек, и впускать его в квартиру не стоило.
Зухра поняла свою оплошность и попыталась закрыть дверь – но незнакомец уже протиснулся в прихожую и явно не собирался уступать завоеванные позиции.
– Вы кто такой? – проговорила Зухра как можно громче, чтобы ее подруги поняли, что происходит. – Вам что здесь надо? Вы зачем сюда пришли?
– Мне хозяйка нужна, – проговорил незнакомец неприятным, злым голосом. – Лариса… она дома?
– Нет, нет ее дома! – ответила Зухра – опять же, чрезвычайно громко. – Здесь только мы…
– А где же хозяйка? – не сдавался незнакомец, понемногу тесня Зухру в глубину квартиры. – Где Лариса?
– Не знаю я! – испуганно выкрикнула Зухра, надеясь, что подоспеет помощь. Потому что справиться с незнакомцем собственными силами она не надеялась.
И помощь подоспела.
Правда, в прихожей появились не две малярши, а Ерофей Петрович.