- Имейте в виду, чем сильнее лекарство, например обезболивающее, которым, по-вашему, с утра до ночи кормят миллионеров, тем больше оно разрушает печень. Так что хрен редьки не слаще, не завидуйте.
Собеседница бросила на нее какой-то затравленный взгляд и ретировалась во двор. До Кати дошло, что она не использовала аргумент, который раньше опередил бы на языке слова про печень: "Я не юлю, потому что живу у вас не бесплатно. И мне комнату найти проще, чем вам спокойную аккуратную жилицу". Она, бездомная, со скромным доходом, презрела личную обиду, чтобы втолковать злой яге, как та неправа насчет богачей. С ума сойти. Трифонова замерла без единой мысли, будто на операции, в готовности помогать, спасать. Кому? Кого? "Себе. Себя", - зашелестело откуда-то изнутри. Если разобраться, ответ был бессмысленным. Но в том-то и дело, что разбираться нужды не было. Катя просто знала: отныне ей дано не увязать в самой себе мгновенно, а сделать еще хоть несколько шагов посуху, по здравому смыслу, по общей правде. Упрямица поняла, что действительно изменилась.
Да, из-за потерянной квартиры не было восторга от снятого жилья и работы по душе, но еще никому не удалось внушить себе, что хорошо - это плохо. Найти доброе в вечном "худо-бедно" иногда получается - это закон самосохранения. А наоборот нет. И те, кто выискивает дурное, играют в игру под названием "чтобы не сглазить". Поэтому девушка признавала, что жизнь налаживается. Исподволь на нее действовали одинокие завтраки и ужины, такие же скудные и дешевые, как в общаге, но без оглядки на то, что в твою керамическую миску все смотрят. Однажды Катя решилась купить себе два пирожных. Одним едва не подавилась, целиком сунув в рот и косясь на дверь. И только второе смаковала с чаем минут десять - откусит чуть-чуть, положит на тарелку и любуется.
Бдительно ждущую от людей неприятностей Трифонову медленно, но верно перевоспитывал шкаф, в котором свободно разместилась только ее одежда. Ему помогала тумбочка под зеркалом - на ней открыто стояла вся косметика, а не валялась на полу в целлофановом пакете, чтобы не растащили. И телевизор способствовал: хозяйка пялилась в один, а квартирантка - в другой. Сначала она только каналы переключала, не веря, что может остановиться на любом. В родном доме у нее была своя комната. Но там все контролировали мама с папой. В бунтарском отрочестве девочке не удалось приучить их стучать. Вламывались и грузили чем хотели. Даже в общежитии поначалу казалось, что воли больше. И у Андрея Валерьяновича она, скорее, гостила, чем пыталась обосноваться. Фантазировала, будто живет, но не жила.
Клиника вообще находилась в некоем другом измерении. Не в новых обязанностях было дело, а, как водится, в людях. Прежние говорили только о деньгах на еду, которых никогда нет, и семейных неурядицах, которые всегда в избытке. Чаще же всего однообразно материли начальство и власть. Нынешние, в принципе, тоже, что с людей возьмешь, но совсем иначе. Готовя операционную, медсестры трепались о процентных ставках по потребительским кредитам. Обсуждали интернет-магазины. Когда речь заходила о мужьях или сожителях, упоминали разнообразные чувства вплоть до любви, а не твердили в один голос: "Осточертело все". Когда на языках вертелись неугомонные дети, хвастались их успехами в детских садах, школах и рассказывали, где какие бесплатные кружки и секции остались. Сравнивали, дико выговорить, человеческие качества руководителей терапевтического и хирургического отделений, а не кто больше украл. У них были политические взгляды! Они симпатизировали разным партиям. Размышляли о стране. Уму непостижимо, но Катя своими ушами слышала диалог:
- Галя, нас спасут аскетичные честные китайцы, если заменят этих торговцев анашой из Средней Азии.
- Согласна, Юля, но при условии, что китайцы примут православие.
- Не дай бог! Какой тогда от них толк? Как от нас?
Но самым удивительным было то, что начинали все в обычных стационарах, а затем сами предложили себя частным клиникам. И эта, только что открывшаяся, была в послужных списках большинства не первой. Люди искали, где выше зарплата, пока Катя и другие иногородние сестры радовались, что их из поликлиники не гонят. Но ведь и здесь тоже были приезжие! В общежитие никто из них и не думал соваться, делили комнату с какой-нибудь женщиной.
- А как вы искали напарницу? - допытывалась обалдевшая Трифонова.
- Звонили по объявлениям, спрашивали у хозяек, пока не нарывались на разрешение: "Одна уже есть, но не прочь платить меньше, возьму еще". В общаге едва ли не дороже, а условия хуже, и свободы - ноль. Глупо там маяться.
Катя, которую бабушка сразу настроила на опыт своей послевоенной юности - терпеть все, даже не спросила себя, почему этого не делала. Не знала такого варианта. Только госучреждение, трудовая книжка и пять этажей комнат с десятью стервами в каждой. "Так можно было обойтись без Анны Юльевны? Самой устраиваться и не обязательно сюда? - думала она. - Все это время у меня были перспективы? Странно".
Девушка быстро осознала, что примерно так существуют и врачи, и менеджеры. И, страшно подумать, владельцы этой клиники и других. Различие лишь в количестве денег, которые они получают и тратят на места, где живут, учат чад, куда ездят отдыхать и развлекаться. И такие, как она недавняя, общежитские, пашущие за копейку на государство и мечтающие выбиться в люди из дворняг, и бомжи, завидующие дворнягам, тоже везде есть. А жизнь в столице или крупном городе всюду дороже, но независимей, чем в провинции. Дело лишь в проклятой начальной сумме, которая обеспечивает крышу над головой и кусок хлеба. Чушь. У нее всегда были крыша и хлеб. И она ненавидела их гораздо сильнее, чем предательское небо и верный голод. Значит, причина всех причин в ней?
Еще недавно, сходя с ума из-за невольного дезертирства Андрея Валерьяновича Голубева с поля ее боя за счастье, то есть возможность получать то, что хочется, Катя Трифонова едва не загнала себя в могилу такими бесплодными рассуждениями. Именно они грубо подталкивали ее к самоубийству. Кто-то из соседок приволок в комнату горшок с китайским можжевельником. То ли подарили - дешево и красиво, то ли стащила при озеленении убогого офиса, в котором работала. Одна ветка была гораздо длиннее остальных и причудливо изгибалась. Так Катю, посмотревшую на нее бездумно секунд десять, вдруг осенило: "В этой прихотливой колючей ветке смысла больше, чем во мне". Объяснить почему она не смогла бы. Просто взбрело в голову, которая безо всяких медитативных усилий норовила отключиться от действительности.
Если бы Трифонова читала нечто более серьезное, чем любовные романы, на которые в общаге была запись на месяц вперед, она не испугалась бы. Возможно, обрадовалась тому, что, испереживавшись, начала воспринимать философские сентенции из мирового пространства. Студенты такие вылазки за пределы разума любят. Не то чтобы им в них было хорошо и спокойно, но за ощущение избранности они готовы платить. Медицинская же сестра отреагировала расплывчатым диагнозом: "Это - патология". И стала оттаскивать себя от черты, на которой мысли не приходят, не лезут в несчастную башку, а распускаются в ней, будто всегда там были, только нагромождение всякого хлама их загораживало. Лечатся от этой болезни все одинаково: заставляют себя думать о еде, работе, хозяйстве и толпящемся вокруг народе. Это называется возвращением к жизни. И раз вернувшись, Катя бежала от обобщений и абстракций, как с пригорка от шипящего гусака: он уже давно стоит и расправляет клювом перья, а дитя все несется, вопя от ужаса и заглушая этими воплями тишину за спиной.
Именно поэтому она не зациклилась на вопросе о причинах. Со следствиями бы разобраться. А раз настрой был таким, организм гормонально подсуетился, дескать, у молодых есть бесплатные доступные удовольствия. Словом, девушка влюбилась. Разумеется, в хирурга. Общая участь тех, кто стоит рядом с усталым сосредоточенным богом, дарующим скальпелем жизнь. Надо не один год приучать себя к тому, что это существо - человек. Но даже матерые сестры часто готовы за него в огонь и в воду. Что уж о начинающих говорить. Для них еще неизвестно, кто важнее, первый мужчина или первый доктор, бросивший: "Работаем". От врача в любом случае неприятностей меньше.
Хирурги тоже относятся к своим помощницам с веселым уважением. Они готовы решать любые их проблемы и советом, и делом, лишь бы нос не вешали. Часто такое отношение принимают за надводную часть айсберга интимной связи. Так и есть. Только интим гораздо шире секса. И под водой у этих людей - множество совместных послеоперационных перевязок. Посмотришь на то, что приходится делать сестре, и чувствуешь: она все-таки больше мужик. Напарник. С ней, лапушкой, в горы в одной связке, а не в постель. Изменять женам мастера ручного восстановления здоровья предпочитают с докторицами из терапии вне больничных стен. А близость во время ночных дежурств - вообще бред озабоченных киношников.
Все это Трифоновой объяснили доходчиво и твердо. Искромсанная плоть сближает настолько, что физическая близость с врачом кажется мелочью вроде распития бутылки лимонада на двоих. Но если не мечтаешь быстренько вылететь из отделения и клиники, не пытайся строить хирургам глазки. Они не терпят, когда их от работы отвлекают. Новенькая это усвоила. Собственно, она и не претендовала ни на что. Лишь бы млеть за спиной у кудесника, чувствуя острый восторг и тупое напряжение внизу живота. Главное, что все происходило само собой, как в настоящей любви. В этой же Катя сразу обнаружила нелепость. Мощно будоражащие чувства и ощущения возникали в начале операции, постепенно слабели и напоминали о себе тихим ласковым всплеском в конце. Ничего похожего не случалось, когда она видела доктора без маски в ординаторской или коридоре, когда думала о нем на улице, в троллейбусе, дома.
А какой был красавец! Редкого типа, который встречается на юге, но еще далеко от моря. Высокий рост, хроническая поджарость, густая жестковатая шевелюра. Серые глаза в опушке темных ресниц, идеальные брови, прямой нос, квадратный подбородок с уютной ямочкой и выразительный небольшой рот. К сожалению, эта внешность крайне неустойчива в потомках, если ее обладатель уехал из родных мест. Даже красивые женщины рожают от таких мужчин не слишком привлекательных чад, в основном девочек. Но в семьях их невзрачных правнучек иногда сюрпризом возникает копия прадеда. На малой же родине они бесперебойно плодят изумительных детей. Генетика, что поделаешь. Конечно, роскошный экземпляр был мужем и отцом. Все еще слишком недолго трудились вместе, чтобы узнать, счастливым ли. Того, что хирург великолепный, скрыть ему, однако, не удалось.
"Я одинаково люблю доктора и театр, - удивленно говорила сама себе Катя. - Разве такое бывает?" Было. Всякий, кто приезжает в столицу, сам себе назначает ритуал, после которого осознает, что отныне он - ее часть. Одним достаточно постоять на Красной площади, другим увидеть вблизи знаменитость, третьим обозреть пространство с Воробьевых гор, четвертым разок станцевать в ночном клубе. Трифоновой же, чтобы назвать город своим, хотелось побывать во всех его театрах. Когда она подростком воевала с родней, чудилось, ничегошеньки эти темные скучные люди ей не дали. Но стоило рвануть в Москву, как упруго натянувшиеся большие и с треском рвущиеся маленькие корни определили, чья она. Прежде всего, мамина. Та и отпустила ее со словами: "Как у тебя пойдет, наладится ли, время покажет. Но хоть в настоящий театр сходишь, уже не зря моталась".
Казалось бы, отдала трудовую в поликлинике, швырнула сумку в общаге и несись за билетом, пока родительские деньги целы. Но Катя почему-то робела. В нарядную московскую церковь решилась зайти лоб перекрестить, к иконе приложиться, свечки поставить - бабушка велела. А открыть театральную дверь - нет. Душа зябла, как только приближалась. Думала, что же я вот так просто окажусь в маминой мечте? Надо сначала преуспеть, дать ей на дорогу туда-обратно, и вместе… Строптивица раз десять пожалела, что проговорилась в самом начале Анне Юльевне. Ровно столько Клунина ее приглашала за годы работы:
- Кать, ты еще не созрела? Это же легко. Идем!
- Дорого, - отбивалась медсестра.
- Всем дорого. Пенсионеры и студенты месяцами копят. Семейные люди, которым нужно сразу три-четыре билета, тоже. Ничего особенного. Я, как москвичка, обязана тебя сводить. Выбирай театр, знакомься с репертуаром. Премьеры не обещаю, первого ряда тоже. Но любой зал с детства знаю как свои пять пальцев. Так что и с недорогого места все увидим и услышим. Давай, щепетильная, я тебе культпоходы на день рождения и новый год буду дарить.
- Мне не в чем.
- А ты полагаешь, что туда нынче в вечерних туалетах ходят? Сапоги на туфли зимой меняют? Нет, давно уже нет. Удручает, но облегчает первое свидание с храмом искусства. Хотя, если честно, топить стали кое-как. В большинстве театров просто-напросто холодно. И потом, у тебя есть то самое маленькое черное платье, которое Шанель придумала для работающих женщин.
- У меня? От Шанель? Вы что, доктор, издеваетесь?
- Не от Шанель, Екатерина. Любое простое черное, которое перед выходом в люди облагораживают шарфиком, украшениями…
Ликбезом о платьишке-выручалочке настойчивость Анны Юльевны и кончалась.
С Голубевым Катя в театр пошла бы. Пусть все думают, что она его младшая дочь или старшая внучка, наплевать. Но духу не хватило признаться, что еще ни разу там не была. Особенно после историй с записной книжкой. Все, кто был в ней упомянут, наверняка подобно Клуниной "любой зал с детства знали как свои пять пальцев". Когда выяснилось, что эти люди никогда не существовали, Катя мысленно обвинила Андрея Валерьяновича еще и в том, что он разлучил ее с театром.
И, только отсидевшись за закрытой дверью снятого жилья и получив несколько зарплат в клинике, Трифонова решила: "Пора. Иду сама. Одна". Свидетели позора ей нужны не были. В чем он мог заключаться, она представления не имела, но отчего-то была уверена, что ничего хорошего от вылазки ждать нельзя. Возле касс расфуфыренных умничающих театралов не было. Женщина в окошке с доброжелательной улыбкой пододвинула к его краю дешевый билет и забыла смерить Катю ненавидящим взглядом. Милая старушка на входе, оторвав контроль, не спросила: "Зачем приперлась?" Рамка металлоискателя не отреагировала гнусным писком. Более того, в фойе обнаружилось много ровесниц, которые явились без сопровождающих в неказистых офисных брючках и джемперочках. Это не мешало им улыбаться, болтать по телефону или разглядывать фотографии актеров. Люди постарше выглядели еще скромнее. Дамы скрывали крой и материю последней четверти двадцатого века разными паланкинами и не думали комплексовать. Катя уроки, заданные обстоятельствами, учила. Поэтому надела то черное платье, которое советовала Анна Юльевна. С бусами - мама отдала свои, из натуральной бирюзы: "На выход, доченька, они такие симпатичные". И оказалась почти самой нарядной. Катя оправдывалась перед родителями: "На выходные билетов не купишь, а в будни я не успеваю с работы". И думала, что это правда. На самом деле третий звонок дали на полчаса позже. Какой-то мужчина за Катиной спиной похвалил: "Молодцы, ждут народ, учитывают пробки". "Уже везде так, - ответил женский голос. - Новостройки все дальше. На метро, знаете ли, тоже не быстро, смотря откуда едешь". Действительно, именно в эти тридцать бонусных минут полупустой зал наполнился.
Спектакль держался на двух превосходных актерах, которых новоиспеченная зрительница часто видела по телевизору. Поначалу ей было трудно выбросить из головы именно это. Но им удалось переместить ее и остальных в средневековую Европу. Антракт она ерзала в кресле - не хотелось выходить из бархатной красно-золотой шкатулки зала. Но действо кончилось, и пришлось. Катя была рада, что одна. Вокруг тихонько обсуждали увиденное. Такие пошлости говорили: цвет костюма главному герою не к лицу, под занавес его партнер совсем не играл, автоматически отбарабанивая текст… А она была наполнена до темечка всем на свете и не могла ответить даже, понравилось ли ей. Такая неожиданная бесчувственность ее раздражала, хотелось крикнуть, что спектакль - дрянь. Не тронул. Но не то что не оралось, даже не думалось. Оставалось беречь свою немоту и глухоту дорогой, пока разум не попытается выразить хоть что-нибудь связно.
Но это было не единственное потрясение за вечер. Бедную Трифонову обдало шумной современной улицей, как кипятком. Ей же чудилось, что за стенами театра мир опустел, застыл, неведомо как переменился. Может, вокруг другая страна? Эпоха иная? Но блестящие машины щедро выливали прозрачную желтизну из фар на латаный асфальт. Витрины нервно и кокетливо моргали подсветкой. Мощные фонари превращали всесильную тьму в эпизод своей трудовой биографии. На открытых террасах кафе гомонили поздние едоки. А людей, только что покинувших театр, через десяток шагов будто разметало по переулкам. Толпы до подземки не случилось, и, как Катя ни вертела головой, ей не удалось сообразить, куда все делись. Через час ей подумалось: "Я встретилась с совершенным и прекрасным, которое оказалось молотком. Стукнуло по башке и вырубило". Еще через час ей стало хорошо. На следующее утро она смогла написать маме длиннющее письмо о своих впечатлениях.
Театр будто сгреб все, что в ней накопилось за жизнь, потряс в кулаке и выпустил. Трифонова несколько дней изумленно разглядывала новый узор. Совсем недавно она дотосковалась до того, что решила, будто причина ее безрадостного существования - не равнодушное государство, не алчные, заточенные на неуемное обогащение типы, не человеческие мерзости, а она сама. Еще немного, и сказала бы, что виновата в этом. Тогда прощай, нормальная жизнь. С причинами-то еще борются. И, случается, побеждают. А вину искупают смирением и терпением до последнего часа. Чтобы не сдохнуть, она велела себе думать только о еде, гигиене и работе. Помогало не очень. И вот те же составляющие, но картина другая. У нее диплом провинциального медицинского училища с отличием. Ей еще нет тридцати. Она - операционная сестра в частной московской клинике. Снимает жилье, как три четверти населения земного шара. И ведь ничего специально не предпринимала, чтобы так вышло. Не насиловала себя, льстя подонкам и выпрашивая мелкие блага в ущерб другим. "Ух ты!" - вслух прокомментировала свои результаты Катя.