- Рубить сук, на котором сидишь, это по-русски! - горестно заметил Зубатов.
- Действительно, в мире подобного еще никто не наблюдал, - согласился Азеф и все-таки добил устрицу, чтобы не мучилась. - И поэтому главное - не упустить из рук все эти денежные пожертвования. Чудесные устрицы. Я хочу предложить Гершуни взять на себя ответственность казначея Боевой организации. И мы с вами сделаем так, что все эти деньги будут работать против революции, действительно на благо российского народа.
"Сильно сказано! - подумал про себя Зубатов. - Редкий махинатор. Взять все в свои руки! Прямо так и излагает!"
- У меня к вам, Евгений Филиппович, есть гораздо более конструктивное предложение. Кстати, все время думаю… устрицы вот… к какому классу существ относятся? Раковинообразные?
- Нет такого класса, - авторитетно заявил Азеф, тщательно поливая лимонным соком очередную раковинообразную. - Это… ммм… пищит! Это… ммм… очень пикантно! род двухстворчатых моллюсков. Устрица от греческого "острейон", что означает "раковина"… Так что за предложение?
- Возглавить Боевую организацию.
Зубатов тут же пожалел о сказанном, поскольку лицо Азефа побагровело, а руки взметнулись вверх: устрица явно выбрала не ту дорогу. Зубатов выскочил из-за стола, обежал вокруг и сильно хлопнул Азефа по спине. Устрица-убийца подскочила внутри горла и ушла насовсем в правильном направлении. Азеф закашлялся, но жизнь его уже была вне опасности.
- Спасибо! - сказал он Зубатову совершенно искренне. - Но вот за предложенное "спасибо" сказать не могу. Вы представляете себе, что такое Боевая организация?
- Конечно же! Но только под вашим руководством. А без вас я ее совсем не представляю… - И Зубатов продолжил свою гениальную мысль: - Наверху вы будете лишены всякого контроля. Если у нас, в Департаменте полиции, при, казалось бы, четкой документации и постоянных проверках сам черт ногу сломит в финансах, то что будет при конспиративной работе? А? Вы знаете, что обсуждают арестованные социалисты в камерах, когда остаются одни?
- Не знаю и знать не хочу! Потому что камера и я - несовместимые понятия, - пытался защититься Азеф. Но в голове у него уже вертелись всякие соблазнительные мысли о деньгах, пожертвованиях и отчетах.
- Они обвиняют друг друга в расхищении партийной кассы. А кто обвинит вас? Я?! Боже упаси! Кесарю - кесарево! Мне нужны будут отчеты лишь о моих деньгах. И точка. Евгений Филиппович, не вздумайте перечить! Мысль гениальная. Вы же согласились год назад заняться практическим террором, вспомните!
- Согласился. Но я подразумевал организацию динамитных лабораторий, обучение молодежи, ввоз химикалий и прочих практических штучек. А здесь - полный диктат!
- Справитесь. Вы же на порядок умнее Гершуни. Кстати, где он?
- В Петербурге. Организовывает первые шаги.
- Против кого?
- Он играет в конспирацию и молчит. Но судя по настроению Центрального комитета, речь пойдет о двух актах - против Победоносцева и Сипягина.
- Одновременно?
- Боже упаси! Вначале Победоносцева, а затем, на его похоронах, и Сипягина. И потом, Григорий спит и видит себя диктатором террора. Куда я его дену?
- Гершуни я беру на себя. - Зубатов потер руки и разлил водку по рюмкам. - По последней. Вижу, вы согласны. Ну же! Скажите "да"!
- Да, - ответил Азеф и совсем по-гусарски опрокинул рюмку в горло.
Голова у него внезапно стала абсолютно ясной. Перед его взором открылись такие перспективы, о которых он раньше и не мечтал. "Идея в самом деле гениальна, - подумал он, глядя на довольного Зубатова. - Но ведь этот человек не понимает гениальности своей же идеи! А я понял. Так что теперь это - моя идея!" И он ударил рюмкой об пол, так что брызги хрусталя чиркнули по скатерти.
Такой гусарский задор пришелся по душе полковнику, и он тоже хватанул фужером об пол. Война все спишет!
* * *
Первым делом они попытались напоить кота молоком, хотя правильнее было дать ему простой воды. На кухне сразу выделили место под кошачью мисочку и рядом на коврике положили Макса: стоять он не мог и все время заваливался набок. К морде придвинули блюдце с молоком и стали наблюдать.
Макс несколько минут отдыхал, потом с усилием приподнялся и начал лакать знакомое с детства финское молоко. Путиловский обрадовался, а Лейда Карловна просияла. Она давно мечтала завести кота, но боялась даже намекнуть об этом: кто знает, что подумает Павел Нестерович? И потом, мужчины такие ревнивые, кот стал бы ревновать к хозяину, а хозяин - к коту, и все закончилось бы драмой. Кто-нибудь наверняка ушел из дома.
Покончив с молоком, Макс сразу захотел по-маленькому. Тоскливо оглядев кухню, он понял, что здесь это сделать невозможно в силу невероятной чистоты и уюта. Поэтому он напрягся и выполз в коридор. Путиловский и Лейда Карловна тихонько последовали за ним. Удалившись на приличное по его разумению расстояние, Макс попытался вырыть в паркете ямку, конечно же ничего не вырыл, но инстинкт удовлетворил.
Ходить по-маленькому лежа было неудобно, но никто еще не придумал утку для кота. Пришлось сделать вид, что ничего особенного не происходит. Лейда Карловна тут же принесла тряпку и вытерла лужицу, за что Макс бросил в ее сторону короткий благодарственный взгляд. Лейда Карловна просияла во второй раз, и Путиловский понял, что в доме произошла социальная революция - неявно сменился хозяин.
Если бы он приполз без задних ног и позволил себе в коридоре то, что позволил Макс, лицо Лейды Карловны навряд ли озарилось бы радостью. "Что же, - философски подумал Путиловский, - сик транзит глориа мунди!" И отправился в кабинет. Лейда Карловна этого даже не заметила: как раз в это время она всячески помогала Максу ползком одолеть расстояние до кошачьей кроватки - фланелевой тряпочки, сложенной для пущей мягкости в четыре раза.
В кабинете Путиловского ожидал еще один не то чтобы приятный, но довольно-таки неожиданный сюрприз: в его любимом вольтеровском кресле спал и похрапывал человек, чье лицо показалось хозяину почти что незнакомым.
Присмотревшись повнимательнее, он понял, что сон искажает истинные пропорции человеческого лица и приближает его к усредненному мещанскому типу. Хотя, судя по одежде, спящий принадлежал к высшей интеллигентской прослойке столицы, а именно к университетской, о чем свидетельствовал юбилейный золотой значок.
Видать, при появлении кота Лейда Карловна совершенно лишилась рассудка, забыв сказать Путиловскому, что в его кабинете спит его же приятель, профессор Петербургского университета Александр Иосифович Франк. То, что это он, Путиловский определил по легкому аромату хорошего коньяка и непарламентским выражениям, наполнившим кабинет, едва лишь хозяин потряс спящего за плечо. А ведь Путиловский прокричал у него над ухом весьма приятные вещи:
- Сашка, проснись! Выпей и снова ложись!
Что самое удивительное, Франк так и поступил! Но только уснуть ему Путиловский не позволил, задав простой вопрос:
- Что ты здесь делаешь?
- Сплю, - резонно ответил еще не вполне проснувшийся Франк.
- А почему здесь? Почему не в постели? Ты что, поссорился с Кларой?
Клара имела честь быть женой этого чудовищного профессора, способного в одиночку извести винный погреб любого размера. Но только чужой. Поэтому Путиловский сразу налил и себе тоже, чтобы хоть как-то отметить утрату ведущих мужских позиций в своем собственном доме.
- Я пришел сообщить тебе государственную тайну, - нервно оглянувшись, почему-то шепотом произнес Франк.
- Ты уверен, что мне нужно знать эту государственную тайну? - таким же заговорщицким шепотом ответствовал Путиловский. - Кто много знает, тот долго не живет!
- Я не шучу, - хриплым голосом ответил Франк и прокашлялся. - Речь идет об убийстве высокопоставленного чиновника.
- Его убили? Тогда при чем здесь я? - Путиловский после сегодняшних событий был хладнокровен в прямом смысле слова: хладно относился к крови.
- Нет. Он жив. Но его собираются убить.
- Перестань говорить намеками. Кого и кто собирается? Кто информатор?
Франк еще раз оглянулся, налил себе - о друге позабыл! - рюмку коньяка и обрел дар речи.
- Завтра информатор сам все скажет тебе. И опрокинул рюмку с такой быстротой, точно убийство уже произошло.
Путиловский достал из кармана "Обращение к революционной молодежи" и уставился на фразу с похожей угрозой. Слишком много совпадений в один день. Подошел к столу, заглянул в свою личную картотеку, хотя помнил ее наизусть. "Эс… эс… да где же она? Вот… Сипягин!"
ДОСЬЕ. СИПЯГИН ДМИТРИЙ СЕРГЕЕВИЧ
1853 года рождения. Закончил юридический факультет Петербургского университета. Предводитель дворянства, вице-губернатор, губернатор Московской губернии.
Заведующий канцелярией по приему прошений на Высочайшее имя. С 1900 года - министр внутренних дел Российской империи.
Идейный консерватор, предан идее неограниченной власти.
На пороге кабинета внезапно возникла радостная Лейда Карловна:
- Он саснул!
- Я проснулся, - обиделся Франк.
- При тем сдесь вы? - безнадежно махнула рукой Лейда Карловна. - Коттик саснул! Этто такая плаготать! И мурлыккает!
* * *
Аналогичная, но независимая от описываемых выше событий ситуация наблюдалась неподалеку от дома Путиловского. Человек, от взмаха руки которого менялись судьбы миллионов подданных Российской империи, готов был замурлыкать от счастья и простой животной радости, оттого, что его заметили, пригрели и приласкали.
Министр внутренних дел Российской империи, дородный и видный собой мужчина Сипягин Дмитрий Сергеевич был гол, как новорожденный ребенок. Но его наготу скрывала темнота опочивальни и вдобавок к ней нежное пуховое одеяло небесно-голубого цвета. К чести Дмитрия Сергеевича следует добавить, что то же самое одеяло скрывало под собой еще одно нагое существо, но противоположного пола - французскую подданную Софи Жерар-Марон, двадцати шести лет от роду, девицу.
Как могло случиться, что ярый консерватор и славянофил высшей православной пробы разделил ложе и оказался под одним одеялом с представительницей иного государства, иной конфессии и иных, кардинально противоположных взглядов на взаимоотношения между полами? Ответ был прост, как сама жизнь: мадемуазель Софи была божественно хороша собой.
К концу девятнадцатого века Франция превратилась в довольно-таки мощную промышленную державу, поставлявшую во все страны мира вино, сыры и женщин. Некоторые экономисты предпочитали иной порядок: женщины, сыры и вино. Но это был совершенно неверный взгляд на существо проблемы, ибо любому ясно, что вначале пьют вино, затем закусывают его сыром и лишь потом думают о женщинах.
Именно в таком порядке и совратился славянофил Дмитрий Сергеевич, причем началось это совращение вполне невинно - с шампанского. Ранее Сипягин при приступах жажды требовал русского кваса с изюмом. Но как-то раз ему по ошибке ли, по незнанию ли подали холодного шампанского. Разница во вкусе настолько поразила жаждущего, что с того дня квасу было отказано в приеме. А в собственные погреба была загружена изрядная доля шампанского "Вдова Клико".
Следующим совратителем явился сыр рокфор. Его сине-зеленые прожилки и острый запах противны сердцу каждого истинно русского патриота. Ибо, как заметил один из виднейших славянофилов Собакевич: "Ты мне лягушку хоть сахаром обсыпь, все равно я ее есть не стану!" Но Собакевич не пил шампанского, посему и устоял и даже вошел в классическую литературу. А организм Сипягина уже был подорван благородной продукцией виноделов Шампани.
Эти французы во всем такие: делают тебе одолжение, какой-нибудь пустяк втюхивают вроде духов или одеколона - и все, пропал человек, как Андрий Бульба пропал для всего казачества от одной-единственной полячки. И не помогли ему ляхи.
Поэтому, как только Дмитрий Сергеевич поддался и вкусил рокфора, остальное стало неизбежным. И когда его супруга, урожденная княжна Вяземская, выписала из Парижа гувернантку для двух очаровательных дочурок - чтобы знали французский из первых уст, падение министра было предопределено высшими силами. Даже высшие силы оказались бессильны против чар мадемуазель Софи.
Она была сама жизнь: черноглазая, темноволосая, с зелеными глазами, всегда веселая и смеющаяся. Родители ее были простыми людьми, обремененными шестью детьми, среди которых Софи была старшей. На хорошее приданое рассчитывать не приходилось, значит, она не могла достойно выйти замуж. Почему-то местные мужчины более всего обращали внимание не на красоту, а на кошелек потенциальной невесты. А поскольку единственной добродетелью Софи было знание французского, оставалось одно - ехать в далекую Россию, где бедных маленьких французских девушек отдавали на съедение голодным русским медведям.
Такого медведя и подстрелила своими зелеными глазами Софи. Министр, впервые увидев новую гувернантку, немедленно ушел к себе в кабинет якобы поработать, а на самом деле упал в кресло, уставился на стену, на которой, кроме темно-зеленых обоев, ничего не было нарисовано, и просидел таким макаром часа три.
Ему безумно хотелось видеть гувернантку еще и еще. И не только видеть, но и обнимать, целовать… Мечтать о большем не позволяло суровое воспитание и понимание неотложных задач, стоящих перед Министерством внутренних дел. К тому же государь строго смотрел с портрета, словно вопрошая: что было сделано за истекший день на благо государства российского?
Конечно же, Софи была умная женщина и поняла все с первого взгляда. Ей не хотелось доставлять горя ни жене министра, ни его прелестным дочуркам. Да и жалованье было хорошим. Так что она проходила мимо министра, скромно потупив глаза, отчего добавляла горючего в разгоравшийся костер страстей.
Если славянофил кого невзлюбит, то это всерьез и надолго. Но если кого полюбит - это еще серьезней.
Министр полюбил, и полюбил, судя по внутреннему ощущению, первый раз в жизни. И когда Софи поняла, что это действительно любовь, - а его глаза говорили об этом яснее всяких слов, - она задумалась. И мудро решила отказаться от места. Она подыскала себе семью, где хозяин однозначно любил только водку, пиво и цыган, и заявила об уходе загодя, как и предусматривалось контрактом, - за месяц.
Девочки плакали, мамаша недоумевала, но Софи была непреклонна. Сопоставив некоторые факты и настроение своего мужа за последние месяцы, супруга Сипягина, перекрестившись, отпустила француженку и зареклась брать молодых и красивых. Но было поздно…
Ибо сказано в Притчах Соломоновых, глава тридцатая: "Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице…"
В этой ситуации, где сам Соломон сломал бы себе шею, Дмитрий Сергеевич показал себя молодцом и выиграл гонки с финишем в квартире девицы Жерар-Марон у трех соперников - змея, орла и парусника. Он тайком, через верного слугу снял эту квартиру на вымышленное имя, все сделал тщательно и незаметно, в душе дивясь своей прыти и храбрости.
Если бы обо всем прознала благоверная министра, шуму было бы на всю империю. Но Бог хранит дураков, пьяных и влюбленных. И посему в эту ночь новоиспеченная парочка напилась допьяна шампанского, дурачилась и любила друг друга с удивительным жаром, каковой был естествен для молодой Софи, но совершенно удивителен для не первой свежести министра. Честь ему и хвала.
Камин разгорелся, и оттого в спальне стало довольно жарко. Обнаженная Софи подошла к окну и распахнула тяжелые шторы. Темно-серая петербургская ночь царила за окном, а в проеме окна царила Софи. Ее силуэт был четко виден на фоне серых облаков, подсвеченных снизу новомодным электросветом. Душа министра в очередной раз наполнилась восторгом и благоговением перед творением далеких французских мастеров, ждущих дочь в Париже.
Стройная фигурка менее всего напоминала русский крестьянский кувшин с короткими ножками и тяжелым тазом. Наоборот, это была древнегреческая амфора, особенно сейчас, когда две руки были подняты вверх и пальцы утонули в пышной прическе, вернее, в том, что от нее оставил Дмитрий Сергеевич. Грудь, более похожая на виноградную гроздь таящимся в ней любовным соком, была увенчана небольшим, но твердым и очень чувствительным коричневым соском.
Министр не выдержал (а кто из мужчин выдержал бы на его месте?) и, потеряв остатки славянофильского разума и приличия, встал, на цыпочках подошел к амфоре и, чуть дыша, всем распаленным телом прильнул к ней сзади, утопая в море чувств. Как утопающий за соломинку, руками он уцепился за вожделенные коричневые сосцы, а единственно свободными губами стал трепетно покрывать поцелуями горлышко сосуда любви.
Многое бы дала противная Сипягину партия за единственный фотографический снимок чарующего зрелища. Таковая партия возглавлялась не кем иным, как самим Плеве, который бы не упустил возможности занять еще теплое кресло своего предшественника. Ведь шансы на назначение вначале у них были равные.
Все Министерство внутренних дел было прекрасно осведомлено о рекомендациях, которые дал кандидатам на должность министра воспитатель государя, обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев.
Государь во время аудиенции стоял у окна Зимнего дворца и сквозь розоватое стекло (прихоть императрицы Елизаветы), барабаня по нему пальцами и насвистывая марш лейб-гвардии, изучал гидрографию Невы в ее самом красивом месте - меж Васильевским и Заячьим островами. Туда-сюда сновали бойкие ялики, неторопливо влачились на буксире барки с дровами; гардемаринский ял, лихо кренясь правым галсом под квадратным штатным парусом, бороздил реку.
- А что, - спросил государь, - кто более подходит к должности министра внутренних дел: Плеве или Сипягин?
- Оба годятся, - сидя в кресле, неторопливо обронил Победоносцев. Ноги ныли, поэтому он мог себе позволить сидеть при своем августейшем воспитаннике. Естественно, без посторонних. - Ники, я вам сколько раз повторял, не барабаньте пальцами! И не свистите. Денег в казне не будет.
Ники послушно перестал барабанить.
- А все-таки, что вы думаете о них?
- Я о них вообще мало думаю. Оба одинаковы, ваше величество. Плеве - подлец.
- Подлец? Вот не знал за ним такого!
- Подлец, подлец, редкий мерзавец. Но умен.
- А Сипягин?
- Сипягин не подлец. Он просто дурак.
Пост министра подлецу не достался. Это была давняя российская традиция, корнями уходящая к временам Ивана-дурака, которому всегда везло.
Вот и сейчас, пока везунчик наслаждался француженкой и видами Петербурга, умный Плеве угрюмо сидел в своем кабинете при должности статс-секретаря Великого княжества Финляндского и мучительно размышлял о том, что делать с чухонцами, поляками, евреями, чеченцами, хохлами и прочей мелкотравчатой национальной шелухой на теле великого русского народа. Делать и делить с ними было нечего.