Козлик действительно был возбужден. Он видел себя (так отчетливо можно видеть себя только во сне) в кабинете у Дубельта. "Ваше превосходительство! Вот она - рукопись!" Дубельт берет рукопись своими сухими пальцами, гладит ее.
"Олсуфьев! - говорит он растроганно. - Ты сослужил службу своему государю!"
"Распорядитесь, пожалуйста, чтобы отпустили со мной шарманщика Финоциаро!"
Дубельт зовет адъютанта:
"Выдать на руки Олсуфьеву шарманщика Финоциаро!"
- Козлик, - зашипел сосед слева. - С какой карты ты ходишь?!
Видение исчезло, но приподнятое, возбужденное состояние не покидало Олсуфьева. Он играл рассеянно и делал грубые промахи.
- С тобой сегодня невозможно! - решительно заявил сосед.
Нервы постепенно успокаивались, а успокоившись, Олсуфьев понял, что пока радоваться нечему. Ему повезло, но журавль-то еще в небе: ведь рукописи у него нет! Она в шкафу, и шкаф опечатан сургучными печатями… да и не в его квартире находится!
Рождались планы один смелее другого, и каждый следующий план, как и каждый шаг при подъеме в гору, приближал, казалось, Олсуфьева к цели.
К утру он уже был уверен: "Добуду!"
6
Караульная рота семеновцев вернулась в казарму; офицеры разошлись по домам.
За Олсуфьевым увязался поручик фон Тимрот - белобрысый, с тонким длинным носом и вытянутым, как у щуки, ртом. Олсуфьев думал о своем и не слышал, о чем говорит попутчик, но однообразный, как звук пилы, голос Тимрота раздражал.
- Прощай, я тороплюсь.
- Жаль, Олсуфьев, я полагал, что и ты честью нашего полка дорожишь.
- При чем тут честь полка? - насторожился Олсуфьев. - Ты о чем говорил?
- Об офицере нашего полка, который вел большую игру в каком-то доме: его там в шулерстве уличили.
- Врешь!
Тимрот остановился - его щучий рот вытянулся еще больше.
- Олсуфьев, - произнес он ледяным голосом, - ты забыл, что говоришь с фон Тимротом.
- Фамилию его назови!
- Фамилии не знаю. Мне описали только его внешность: большой, толстый, сопит, когда в карты играет.
- Кто сказал тебе?
- Благородный и уважаемый человек.
Сообщение взволновало Олсуфьева.
- Что же ты предлагаешь?
- Сегодня у нас в полковом собрании вечер, будут почти все офицеры. Игроки сядут за карты. Вот по приметам мы шулера и найдем.
В другое время Олсуфьев сам поднял бы на ноги весь полк: среди них, семеновцев, шулер! Но…
- Я занят, понимаешь, очень занят, не смогу быть сегодня в собрании. А ты, Тимрот, займись этим делом. Найди прохвоста! - Он поднял руку к козырьку фуражки и движением этой же руки остановил проезжающую пролетку.
Тимрот церемонно поклонился и отошел. Олсуфьев поехал на Сергиевскую, но Кушелева-Безбородко не застал дома. Оставив записку: "Ты мне нужен до зарезу!" - Олсуфьев отправился на Охту.
Сидя рядом с Тересой, глядя в ее печальные глаза, он говорил без умолку.
Тереса не прерывала его.
Обычно Олсуфьев деликатно спрашивал, что она делала, о чем думала, а сегодня он говорил о небе Италии, о пиниях и цикадах, и говорил отрывисто, неожиданно обрывая себя на полуслове, и Тереса чувствовала, что Олсуфьев думает о другом.
Это почувствовала и квартирная хозяйка.
- Поехали бы лучше домой, - мягко проговорила она. - Отоспались бы после этих караулов.
- Вы правы, Марфа Кондратьевна. Ночь не спал.
- Я вас поняла, - тихо промолвила Тереса по-итальянски. - Произошло что-то и, чувствую, важное. Не говорите, что именно, я вам верю, всем сердцем верю. - И по-русски добавила. - Поезжать домой.
Однако Олсуфьев поехал не к себе, а снова к Кушелеву-Безбородко. Тот оказался на этот раз дома.
- Новая беда? - спросил он с тревогой.
Театральным жестом Олсуфьев показал на книжный шкаф.
- Вот где мое спасение!
- Школьничаешь, Ника, а я, прочитав твою записку, подумал черт знает что. Любишь ты драматические положения. Но Чайльд-Гарольд из тебя не получится.
- Гриша! Ничего ты ровным счетом не понял! Положение в самом деле драматическое, но совсем не в духе Чайльд-Гарольда. Передо мной стоит гамлетовский вопрос: "Быть или не быть?" Ответ на этот вопрос зависит от тебя одного.
- Что-то слишком туманно…
- Тогда выслушай.
И он рассказал, что произошло вчера на дежурстве.
- Гриша! - закончил Олсуфьев свое повествование. - Мое счастье в твоих руках. Дашь рукопись - Тереса спасена. Откажешь - Тереса погибнет.
- Ты с ума сошел! Разве я могу распоряжаться рукописью из опечатанного шкафа?!
- Я все продумал. За снятие печати полагается штраф - я его внесу. А рукопись получу обратно!
- Да кто тебе вернет ее?
- Государь! Дубельт отвезет ему рукопись в тот же день, как я ему передам. Государь принимает Дубельта утром и вечером. Если я передам рукопись Дубельту днем, он отвезет ее государю вечером между семью и восемью. Это будет в день моего дежурства. В восемь государь едет на прогулку и проходит мимо Синего зала. Я ожидаю его в коридоре, бросаюсь перед ним на колени и рассказываю историю рукописи. Ты знаешь Николая Павловича - он любит, когда перед ним душу свою раскрывают. К тому же я не ставлю его в трудное положение: он ничего французу не обещал. А тут перед ним возможность проявить великодушие. И он проявит его!
- А если нет?
- Не может государь жертвовать честью своего офицера для того только, чтобы сделать приятное чужеземцу-французу. Не может! Он поругает меня, дернет за ухо; все будет, знаю, но рукопись он вернет. Наконец, Гриша, клянусь тебе: я, Николай Олсуфьев, верну тебе рукопись! Хочешь, напишу клятву в виде расписки? - закончил он торжественно.
Безбородко отошел к окну, молча постоял там несколько минут. Ни судьба шарманщика, ни горе его дочери, ни отчаяние друга не интересовали его. Но, думал он, если откажешь Олсуфьеву, этот теленок с отчаяния может черт знает что выкинуть - еще к Елене поедет и такое наговорит…
- Ника, - начал он, повернувшись, - ты знаешь, что для тебя я готов сделать все. И сделаю! Но, прошу тебя, повремени несколько дней.
- Сколько?
- Сегодня у нас двадцать второе ноября. Отправляйся к Дубельту, скажи ему, что рукопись доставишь тридцатого.
- Почему? Почему не сегодня? Гриша! Понимаешь ли ты, что значат восемь дней для Тересы? Море слез, восемь бессонных ночей! Зачем эта проволочка? Ведь ты хочешь помочь мне, Гриша?!
- Хочу.
- Тогда дай рукопись сейчас. Прошу тебя!
Безбородко понял: отказать - значит поссориться, а этого он не мог позволить себе накануне помолвки с кузиной Олсуфьева.
- Бери! - сказал он решительно.
Олсуфьев заключил товарища в объятия; у него не хватило слов, чтобы выразить благодарность.
Безбородко подошел к шкафу и взялся за дощечку, на которую были наложены сургучные печати.
- Нет! - воскликнул Олсуфьев. - Ты не прикасайся. Я сам должен это сделать. - И закончил просительно: - Григорий, выйди из комнаты. Не надо тебе при этом присутствовать. Тебе будет неприятно.
Кушелев-Безбородко подчинился.
Когда дверь за ним закрылась, Олсуфьев написал записку:
Я, Николай Олсуфьев, самовольно, в отсутствие хозяина Григория Кушелева-Безбородко, вскрыл книжный шкаф и изъял из него рукопись Аристотеля о свете, что удостоверяю своей подписью.
гр. Н.Олсуфьев, поручик л. - гв. Семеновского полка.
Сорвав дощечку с печатями, он распахнул дверцу шкафа, положил на полку расписку и взял рукопись.
Дрожащими руками раскрыл он книжку. На обороте твердого переплета в верхнем углу приклеен книжный знак - большой прямоугольник шероховатой, с зеленым оттенком бумаги. Черной краской напечатана волнистая рамка, в рамке - могучий раскидистый дуб, под ним - прямыми четкими буквами: "Из собрания гр. А.А.Безбородко".
На первой чистой странице, в самом центре, выведено по-русски старательным писарским почерком:
Рукопись греческого ученого Аристотеля о свете
и о свойствах человеческого глаза.
Олсуфьев сознавал, что в его руках именно то, что ему нужно; не зная языка, на котором рукопись написана, переворачивая страницу за страницей, он точно силился проникнуть в ее содержание. Он ни о чем не думал - ни о Тересе, ни об ее отце, - он просто наслаждался.
- Не знал, что ты за это время изучил греческий язык.
Спокойный голос Кушелева-Безбородко, уже несколько минут наблюдавшего за своим другом, вернул Олсуфьева к действительности.
- Ты даже не подозреваешь, Гриша, что для меня сделал!
- Подозреваю… Но это только полдела - нужно еще, чтобы рукопись вернулась в шкаф.
- Вернется! Я сам поставлю ее на место! - Он обнял Безбородко и растроганно попросил: - Поедем на Охту. Тебе ведь эта история неприятна, я знаю. Но ты увидишь Тересу и поймешь меня, а если поймешь, то и оправдаешь.
За столом, кроме Тересы, сидели еще хозяин и хозяйка. Марфа Кондратьевна поклонилась остановившимся у порога офицерам и сказала:
- Прошу, господа, откушать с нами.
Олсуфьев подошел к Тересе:
- Мой друг Кушелев-Безбородко захотел сам сказать вам, что отец скоро будет с вами.
Девушка подняла глаза на Безбородко. В них были и благодарность и восхищение. Она знала из рассказов Олсуфьева, что Безбородко ездил куда-то хлопотать за ее отца, знала, что последний, решающий шаг связан с огромной жертвой с его стороны, и одно то, что Олсуфьев явился сегодня вторично, захватив с собой Безбородко, больше, чем длинные речи, убедило Тересу, что последний шаг уже сделан. Всю свою признательность она хотела выразить в своем взгляде.
Красота девушки поразила Кушелева-Безбородко. Рядом со стройной, легкой Тересой память оживила Елену - хромую, большеротую. И вспыхнула в Безбородке злоба против Олсуфьева, которого полюбила Тереса, и против Елены, которая лишена прелестей Тересы.
Эта внезапная перемена не ускользнула от взгляда Тересы. Она тихо спросила:
- Сеньор, я вас чем-то огорчила? Если… - И замолчала: что-то дикое, хищное мелькнуло во взоре Безбородко.
Хозяин, бородатый коренастый человек, указал Олсуфьеву на стул рядом с собой и доверительно шепнул:
- Тут парень какой-то зачастил, из их, видать, братии. Такой же смурый и глазастый.
- Сюда заходил? - насторожился Олсуфьев.
- Нет. Вокруг дома чего-то вынюхивает. Тереса увидела его из окошка и как крикнет: "Кальяри!" А что такое "кальяри" - не понимаю я ихнего языка.
- Когда это было?
- Намедни, как вы только ушли.
За спиной Олсуфьева остановился Безбородко.
- Ника, я пошел.
- Почему вдруг?
- Мне нужно. - И без дальнейших объяснений направился к двери.
Олсуфьев пришел домой поздно. Ощущение удачи его не покидало ни на минуту, но ощущение это было почему-то замутнено: наряду с радостной взволнованностью жило в нем беспокойство.
Олсуфьев попробовал было доискаться причины своего беспокойства, но, так и не разобравшись в нем, прилег на диван и вскоре уснул.
Он проснулся внезапно, словно его кто окликнул. На столике рядом с диваном горела свеча. Мгновенно возникли перед глазами свечи в высоких подсвечниках, карточный стол…
"Шулер!" - вынырнуло из памяти.
Олсуфьев оделся и вышел на пустынную ночную Мойку. Не найдя там саней, он побежал на Невский.
Перед офицерским собранием стояли выезды в несколько рядов; из окон лился яркий свет.
Олсуфьев поднялся в парадный зал. Молоденький офицер с повязкой распорядителя танцев на рукаве, держа за руку свою даму, выписывал петли и зигзаги, а за ними, также рука в руку, змеился длинный хвост.
Среди танцующих Тимрота не было.
Олсуфьев направился в большую столовую. За длинным столом сидели старшие офицеры с женами и почетные гости. Свечи в люстре были уже погашены, горели только в настенных бра, освещая затылки и спины гостей зыбким желтоватым светом. Олсуфьеву показалось, что все спят. Лишь один древний старичок генерал, весь увешанный орденами, что-то рассказывал, и - странно - на два голоса: то высоким, визгливым - детским, то грубым, с хрипотцой - строевым.
И тут тоже Тимрота не было.
Олсуфьев направился в боковую комнату, в карточную. Там было чадно и шумно. Болотными гнилушками мерцали свечи в высоких подсвечниках.
- Козлик! Козлик!
За столом сидели шесть офицеров - среди них и Тимрот. Большой, грузный капитан Елагин из 3-й роты, сидевший за узким концом стола, тасовал колоду карт.
- Садись, - предложил он Олсуфьеву.
- У вас ведь комплект, - ответил тот.
- Фон "Тмин-в-рот" не в счет.
Тимрот резко произнес:
- Попрошу вас, господин капитан, моей фамилии не коверкать!
- Вы не кошка, не фыркайте, - спокойно ответил Елагин. - Фамилия тут ни при чем. В четвертой роте есть поручик Свиньин. Фамилия хлевом отдает, а человек каких кровей? Чуть ли не Мономахович! Не в фамилии дело, господин поручик, а в человеке. Поняли, герр Тмин-в-рот?
- А я, по-вашему…
- Вы, - не дал ему закончить Елагин, - именно то, что я о вас знаю.
Тимрот встал; его щучий рот округлился:
- Господин капитан, вы злоупотребляете своим званием. Я таких намеков не потерплю!
- Стерпите, фон Тмин-в-рот, - смотря прямо в глаза Тимроту, строго произнес Елагин и тихо, как бы про себя, добавил: - А может, наконец решились сменить мундир?
- Что ты вечно к нему вяжешься? - сказал раздраженно Олсуфьев, которому не терпелось поговорить с Тимротом.
- Он знает почему. - И быстро начал тасовать карты. - Давайте играть! Ставки! Сдаю!
Елагин роздал карты, поднял свои и… засопел.
Олсуфьев посмотрел на капитана: большой, толстый, сопит. Тут Олсуфьев расхохотался так, что соседи по столу в недоумении взглянули на него.
- Солнечный удар? - спросил Елагин.
- Хуже, - ответил Олсуфьев весело, - меня пытался обыграть шулер.
- Как это пытался? - недоумевал Елагин. - Игра не состоялась?
Олсуфьев, все еще смеясь, обратился к Тимроту:
- Как, по-твоему, состоялась игра?
Тимрот не ответил - ушел.
- Наконец-то, - проговорил Елагин.
Играли минут десять, и вдруг из коридора донесся шум. Шум нарастал. Послышался топот ног.
Игроки вышли в коридор.
- Что случилось? - перехватил Елагин пробегающего офицера.
- Поручик Бояринов выплеснул бокал шампанского в лицо французскому дипломату.
- Воды у него под рукой не было? - возмутился Елагин. - Мальчишка!
Шум улегся. Игроки вернулись к своему столу.
Уже под утро, закончив игру, Олсуфьев обратился к Елагину:
- Мне необходимо завтра быть во дворце. А в карауле твоя рота. Поменяемся. Я пойду завтра вместо тебя, а в четверг ты заменишь меня.
- Согласен. Договорись с адъютантом.
Они не заметили, что за их спиной стоит вынырнувший откуда-то Тимрот.
7
Все произошло не так, как виделось Олсуфьеву за карточным столом, хотя в конечном счете получилось одно и то же. В два часа дня, отпросившись у командира караульной роты, Олсуфьев поехал в III отделение.
Дубельт сидел за огромным письменным столом в глубине кабинета. Штофные обои, мебель, занавеси, ковер на полу, картины на стенах - все было выдержано в одном тоне: вишнево-красном. Дубельт был в голубом мундире, но в своем высоком красном кресле и в сумерках затемненной красными шторами комнаты он также казался вишнево-красным. За спиной Дубельта в двурогих бронзовых бра горели свечи, и свет от них, неяркий, как бы красным куполом накрывал письменный стол.
- Неужели принес? - спросил Дубельт, напряженно следя за приближающимся офицером.
Вместо ответа Олсуфьев положил на стол рукопись. Серые глаза Дубельта оживились.
- Неужели принес? - повторил он, и в его голосе зазвучали теплые нотки. - Молодец, Олсуфьев! Сегодня же доложу о тебе его величеству! - Ему бросился в глаза книжный знак. - Безбородко! Так ты ее у Александра Григорьевича добыл?
- Никак нет, не у Александра Григорьевича.
- Все еще секреты? Ну, бог с тобой! Важно, что добыл, что услужил своему государю. - Он взял со стола синюю папку, потряс ею в воздухе. - Доклад! Сегодня представлю его на высочайшее усмотрение. Тут и твой шарманщик. Обрадуй крошку… - Он вышел из-за письменного стола, положил руку на плечо Олсуфьева. - Отец этой крошки далеко не ангел, для него убить человека, что для тебя стакан чая выпить, и… любит свою дочь. Помни об этом, Олсуфьев. А теперь - ступай. Завтра зайди ко мне в это же время.
Олсуфьев забыл, что у подъезда его ждет карета, - он вернулся в Зимний дворец пешком.
Дубельт, прежде чем усесться в кресло, вызвал звонком адъютанта.
- Запиши три фамилии. Григорьев Василий Васильевич, Казембек Александр Касимович, Хвольсон Даниил Абрамович. Снаряди трех курьеров, дай каждому по одному адресу - пусть привезут этих господ сюда.
Через час в кабинет входили три человека - цепочкой, один в затылок другому. Впереди Казембек - крупный, рыхлый, с круглой темной бородой, а на лысой голове не то монашеская скуфейка, не то татарская тюбетейка; за ним худощавый Григорьев; последний - Хвольсон, молодой человек лет 28–29, с тонким носом и большим ярким ртом. На всех лицах недоумение и страх.
Дубельт пошел им навстречу, пожал руки.
- Господа, - начал он приветливо, - хорошо, что вы явились сегодня, а не "в любой ближайший день", как я просил передать. Вам сообщили, какая у меня к вам просьба?
- Нет, - хмуро ответил Казембек. - Я сегодня приехал из Казани, в постели лежал, а ваш офицер приказал одеваться и повез сюда.
Дубельт раздраженно позвонил. Явился адъютант.
- Почему не сообщили господам ученым, по какому поводу их приглашают? Почему такую горячку пороли? - спросил он раздраженно. - Взыскать с этих олухов!
После ухода адъютанта, успокоившись, Дубельт продолжал:
- Простите усердных не по разуму служак. Это про них Крылов писал: заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет.
Григорьев и Хвольсон обменялись лукавым взглядом; Казембек хмуро изучал свою правую ладонь.
- Вот какая просьба у меня к вам, господа ориенталисты. Его величеству угодно знать, подлинная ли это рукопись и какова ее ценность. - Он протянул рукопись.
Рукопись переходила по старшинству: сначала ее рассмотрел Казембек, за ним Григорьев, потом Хвольсон. Дубельт следил за учеными. Казембек двигал губами, точно сосал конфету; у Григорьева разрумянилось лицо и напряглись мышцы на худой шее; у Хвольсона задрожали крылья тонкого носа.
- Генерал, - запинаясь, промолвил Казембек. - Откуда у вас эта рукопись? В каталоге аббата Руайе она числится украденной и находящейся в нечестных руках.
Дубельт поморщился и сухо переспросил:
- Какова же ее ценность?