В делах "усыпления" кайзер Вильгельм был большим мастаком. Русскому царю и английскому королю он писал часто, длинно, с фальшивой искренностью. Но рекомендовать союзникам не спешить на помощь союзнику, находящемуся в беде, - на это даже лицемер Вильгельм не решился.
Если нельзя написать, пожалуй, можно сказать в беседе с глазу на глаз за чашкой душистого кофе, за послеобеденной сигарой.
Но для того чтобы доверительно поговорить с русским царем и английским королем, необходимо было бы поехать в Петербург и Лондон. Такая поездка могла бы вызвать подозрения в европейских столицах. Недоброжелатели Германии могут, чего доброго, еще теснее сомкнуть ряды, и вместо пользы получится для Германии вред.
Тогда Вильгельм решил собрать монархов у себя в Берлине - не для официальных переговоров, а на семейное торжество. Такое собрание не вызовет подозрений даже у искушенных политиков.
Правда, повода для такого сомнительного торжества пока не было, но раз нужно, то его можно создать.
И кайзер Вильгельм создал его.
У него было много сыновей и одна-единственная дочь, некрасивая, с глазами, по-телячьи выпученными, притом заикавшаяся. Невзрачную принцессу можно было бы сбыть в какой-нибудь захудалый королевский дом, снабдив таким приданым, чтобы блеск золота ослепил жениха. Но отдать много золота гогенцоллерновская жадность не позволяла.
В Потсдаме, в резиденции кайзера, был расквартирован гвардейский уланский полк, и в этом полку служил лейтенант, отец которого владел Люнебургской пустошью и титулом герцога, хотя герцогства не имел. Лейтенант был беден, но принадлежал к династии гвельфов, являлся королевским принцем Великобритании и Ирландии и имел титул "Королевского высочества". Что говорить - завидный жених, без большого золота лучшего не достанешь; кроме того, свадьба принцессы с офицером обещала стать мировой сенсацией: никто тут не будет доискиваться политической подоплеки.
И вот то в одной газете, то в другой стали появляться заметки и снимки: принцесса кормит курочек, принцесса посещает сиротский дом и сама, своими благородными ручками, купает детишек. Потом рядом с принцессой оказался красивый уланский офицер. Тон газетных заметок становился все более растроганным и умиленным; замелькало слово "любовь".
Наконец было официально объявлено о бракосочетании "романтической" принцессы. Повод для семейного торжества был найден!
Расчет Вильгельма оправдался: на свадьбу приехали и русский царь и английский король.
На улицах Берлина появились высокие медвежьи шапки английских гвардейцев; послышался звон волочащихся по тротуару палашей русских гусаров; замелькали в толпе петушиные перья итальянских берсальеров…
Немецкий обыватель ликовал: он пьянел от созерцания чужих мундиров, от сознания величия, к которому ведет его воинственный и дальновидный кайзер.
2
На углу Лейпцигер и Фридрихштрассе, на первом этаже респектабельного пятиэтажного дома помещалась контора Гуго Пфанера. На стене, у парадного входа со стороны Лейпцигерштрассе, висела небольшая медная табличка:
"Гуго Пфанер, антиквар".
Скромная вывеска не соответствовала широкой славе Пфанера: его знали и к его услугам прибегали музеи и коллекционеры всего мира. Только у него, у Гуго Пфанера, можно было приобрести подлинного Рембрандта или Гойю, уникальный манускрипт дохристианской эры, набор масок южно-американского племени или коллекцию топоров каменного века.
Контора Гуго Пфанера не была похожа на обычное коммерческое предприятие: в трех просторных комнатах, которые занимала контора, не было никаких товаров - там размещались ящики с карточками. На карточках были указаны владельцы раритетов, там же давалось подробное описание самих раритетов и излагались условия купли-продажи.
Церковное освящение брака принцессы с красивым уланом было назначено на четыре часа, а около двенадцати явился в контору Гуго Пфанера русский офицер лет двадцати шести - двадцати семи, высокий, светловолосый. Он был в полной парадной форме и блестящим своим видом покорил служащего, сопровождавшего его от входных дверей до кабинета шефа.
Очутившись в комнате, сплошь уставленной ящиками и шкафами, и встретившись с ожидающим взглядом тонкого пожилого господина в черном сюртуке, офицер чуть скривил губы и, растягивая слова, спросил:
- Передо мной господин Пфанер?
- Вы не ошиблись. Чем могу быть полезным?
Офицер положил свой кивер на письменный стол и, усаживаясь в кресло, принялся неторопливо стягивать перчатку с правой руки.
- Что вам будет угодно приобрести? - спросил антиквар, полагая, что русский офицер не знает, как приступить к делу.
- Не приобрести, господин Пфанер, а продать хочу.
- Если вещь настоящая, мы найдем для вас покупателя, и очень скоро: на празднества к нам приехали американские коллекционеры. Смею узнать, что господин офицер намерен продать?
Офицер расстегнул мундир, достал из заднего кармана пакет и положил его на стол.
Бережно развернул антиквар пакет, достал из него тетрадку в мягком сафьяновом переплете, раскрыл первую страницу, впился в нее глазами и, не отрываясь, вдруг крикнул:
- Христиан!
Явился служащий, тот, который ввел офицера в кабинет.
- Поднимитесь к моему отцу. Скажите, что я очень прошу его спуститься в контору.
Через несколько минут появился высокий старик; он шел медленно, шаркая ногами.
Сын почтительно взял его под руку, усадил в кресло.
- Отец, господин русский офицер предлагает нам к продаже вот эту рукопись.
Старик сначала окинул офицера испытующим взглядом, потом поздоровался с ним кивком головы и принялся за рукопись. Пальцы его дрожали.
- Гейнц, подай мне лупу, - попросил он слабым, прерывающимся голосом.
Приняв лупу от сына, старец стал разглядывать рукопись - первую ее строчку. Вдоволь наглядевшись, отложил увеличительное стекло и принялся водить пальцем по обороту той же первой строки. Его лицо, сухое, морщинистое, выражало крайнюю сосредоточенность. Наконец он, по-прежнему не отрываясь взглядом от рукописи, произнес:
- Да, сомнений не может быть… Оригинал! - И обратился к посетителю: - Известно ли вам, господин офицер, чем вы владеете?
На этот вопрос капитану Вильгельму фон Тимроту (а это был он) трудно было ответить. Семь лет назад дед говорил ему, что за эту книжку можно получить целое состояние, и он тогда не поверил: неужели же дед, владея вещью, за которую можно выручить так много денег, допустил бы до самоубийства из-за карточного долга единственного своего сына?! Слишком чудовищно, чтобы в это поверить! Внук не поверил еще и потому, что Вильгельм Первый в последние годы изрекал подчас сумбурные вещи вроде того, что жизнь сдвинулась с вековечного корня, что наступят черные дни… Это следовало отнести за счет старческого маразма.
Когда жена капитана Вильгельма узнала, что ее муж будет сопровождать царя в Берлин, она составила список вещей, которые ей хотелось бы получить оттуда.
Правда, деньги на покупку этих вещей у Тимротов были, но тут капитан вспомнил про ценность, завещанную ему дедом.
И он решил захватить с собой рукопись, чтобы проверить, фантазировал дед или книжка действительно ценная; если окажется, что в самом деле ценная, то продать ее, а уж деньгам он применение найдет.
Не дождавшись ответа от русского офицера, старый Пфанер жестко продолжал:
- Это рукопись Аристотеля - список с его рукописи! Но где она была шестьдесят лет? Где, черт возьми! Почему о ней ничего не было слышно? Почему? - И неожиданно спросил голосом более спокойным: - Вы, конечно, граф Безбородко?
- Нет.
Старец откинулся на спинку кресла; он просидел несколько минут молча, потом спросил:
- Кто вы? Как попала к вам эта рукопись? Ведь она была украдена у графа Безбородко?
Тимрот растерянно посмотрел на старика: он понял, что с его собственностью не все обстоит ладно. Однако как смеет старик разговаривать с ним так дерзко?! Презрительная гримаса скользнула по его лицу.
- Рукопись - собственность моего деда, генерала русской гвардии! - произнес он надменно.
Старец опустил голову и прикрыл глаза, словно ему стало плохо.
Молодой Пфанер видел, что сделка срывается, а этого он допустить не хотел. Разве можно из-за щепетильности отца потерять хороший заработок?!
- Сколько дней вы пробудете у нас, господин офицер? - спросил он.
- Четыре.
- О, этого времени вполне достаточно. В Берлине гостит мистер Конелли. Уж он от такой рукописи не откажется.
Старик укоризненно взглянул на сына, но ничего не сказал.
- Да, от такой рукописи настоящий коллекционер не откажется, - повторил молодой Пфанер. Он осторожно уложил рукопись в конверт, намереваясь спрятать ее в письменный стол.
- Я рукописи не оставлю.
Молодой Пфанер опешил:
- Господин офицер, сделка очень крупная. Мистер Конелли, несомненно, захочет взглянуть на рукопись.
- Вы сможете ему показать вот это. - Тимрот достал из кармана пять фотографических оттисков.
Эти снимки с последней главы Тимрот сделал прошлой осенью, когда в петербургских газетах стали много писать о рукописи "Слова о полку Игореве". Одни утверждали, что найденная рукопись - оригинал, другие - что копия. Тимроту захотелось тогда проверить, чем же он сам владеет, - копией или оригиналом. Позже шум вокруг "Слова" улегся, Тимрот своего намерения не осуществил.
Молодой Пфанер сверил снимки с оригиналом.
- Думаю, что мистер Конелли поверит нам.
- Возможно, - глухо ответил старик. Тимрот спрятал рукопись в карман и поднялся.
- Господин офицер, вы не сказали, во сколько оцениваете свою рукопись. Хотя доверьтесь нам, с мистера Конелли мы потребуем максимум. От двухсот до двухсот пятидесяти тысяч. И, если вас не затруднит, прошу вас послезавтра в это же время.
- Хорошо, приду.
Молодой Пфанер проводил офицера до входных дверей. Вернувшись в кабинет, он спросил отца:
- Почему ты так придирчиво разглядывал первую строчку? Ведь было ясно, что это оригинал.
- А историю рукописи ты помнишь?
- Помню.
- Про бугорки не забыл?
- Отнюдь нет. Но я, отец, считаю, что после скандала с рукописью любой пройдоха снабдил бы копию тремя бугорками.
- Верно. Но в 1864 году, когда я был в Петербурге, мне удалось выведать у графа Кушелева-Безбородко, какой иглой он сделал бугорки… Это очень важно: бугорок бугорку рознь. Мы с тобой, Гейнц, держали в руках оригинал - в этом нет никаких сомнений. А вот теперешний владелец кажется мне сомнительным. Рукопись была украдена в петербургском царском дворце, и вот спустя шестьдесят лет появляется офицер, опять же близкий ко двору - ведь приехал он на торжества в свите царя, - и предлагает краденое к продаже. Как ты считаешь, удобно фирме Гуго Пфанера торговать краденым?
- Я полагаю, отец, что ты преувеличиваешь. Мы не розыскное бюро, а коммерческая контора. Мы отвечаем только за качество продаваемого товара, а за происхождение товара отвечает его владелец. К тому же, отец, с момента кражи прошло столько лет, что никому и в голову не придет ворошить старину.
Ответ сына, по-видимому, не удовлетворил отца. Он поднялся с кресла и, шаркая ногами, направился к двери. Уже выходя из комнаты, не оборачиваясь, он сказал:
- Поступай, Гейнц, как считаешь для себя удобным.
3
Молодой Пфанер поступил именно так, как считал для себя удобным. Через полчаса он был в гостинице Адлон, а уже через час имел согласие миллионера Конелли на приобретение рукописи за 250 000 марок.
Но вмешалась политика. Кайзер Вильгельм не смог договориться со своими дорогими кузенами, и свадебные торжества были неожиданно сокращены. Русский царь со своей свитой отбыл из Берлина на три дня раньше, чем планировалось по камер-фурьерскому журналу.
Уехал и капитан Тимрот, не успев даже предупредить антиквара о своем внезапном отъезде.
Списаться с русским офицером Пфанер не мог, так как не знал даже его фамилии.
Таким образом, сделка с рукописью сорвалась.
Часть девятая
ПРОФЕССОР
1
Профессор, рассказавший мне историю рукописи, по-видимому, уехал из Москвы: восемнадцать дней он не появлялся в скверике. Каждый день в разные часы я звонил ему по телефону, но никто не откликался.
Эти дни меня занимал вопрос: что же в конце концов стало с рукописью?
Мне даже пришла в голову мысль, не угостил ли меня милейший профессор "охотничьим" рассказом, в который он умело включил добротные исторические детали? Он довел события до высшей точки развития, но для эффектной концовки у него просто не хватило выдумки. Вот он и исчез!
Но что-то во мне восставало против такого суждения; возвышенный строй мыслей моего рассказчика, его умение разбираться в сущности общественных отношений, добывать из памяти яркие исторические факты - этих качеств было вполне достаточно, чтобы довести до конца любой исторический рассказ; значит, профессор оборвал свое повествование вовсе не потому, что не нашел для него развязки.
Чтобы подтвердить самому себе правильность моих умозаключений, я решил запросить Восточный институт: имеется ли у Аристотеля трактат о сопротивляемости сетчатки человеческого глаза и верно ли, что еще в XI веке арабский ученый эль Хасан перевел несколько глав из этого трактата? Ответ снял последние опасения… Да, Аристотель написал трактат на эту тему, арабский ученый эль Хасан в XI веке перевел две главы из этого трактата, а в 1916 году арабский же ученый Муса аль Тегерани обнародовал в Индии перевод заключительной части этого же трактата.
Ответ, таким образом, полностью реабилитировал моего профессора. Однако рассказ о рукописи был все равно лишен концовки.
И тут пришло письмо, разрешившее мои тревоги и сомнения: "Я "не в шутку занемог", - писал профессор, - но так как я не Ваш дядя и Вам не угрожает опасность "подушки поправлять, печально подносить лекарство", - это делают опытные сестры, - то приглашаю Вас просто в гости к себе, точнее - на прогулку по прекрасному саду…"
В этот же день (письмо пришло утром) я отправился в Опалиху.
Профессор за то время, что мы не видались, посвежел лицом, глаза у него помолодели; бородка была подстрижена аккуратно, а небольшие усы тщательно закручены стрелкой.
- Вот какие дела, - встретил он меня. - Ложишься в постель в Новых Черемушках, а просыпаешься на больничной койке, и в утешение врачи тебе заявляют, что могло обернуться еще хуже.
- Но вид у вас прекрасный.
- Это вы про бородку и усы? Специально для родственников, а то приходят и смотрят на меня печальными глазами. Намедни была у меня жена какого-то двоюродного или троюродного брата - она смотрела на меня таким осуждающим взглядом, как будто я разбойник какой-то и сам себя уложил в постель.
Я был обрадован тому, что опять вижу своего профессора, и тому, что он здоров, и, честно говоря, вовсе не был бы огорчен, если бы вся наша беседа велась о пустяках в том ироническом тоне, к которому так часто прибегал мой ученый собеседник.
Но профессор сам себя оборвал:
- Хватит о родственниках! Вас когда-нибудь хоронили заживо?
- Позвольте! При чем тут покойники? - возразил я. - Поговорим лучше о рукописи.
Профессор остановился, укоризненно посмотрел мне в глаза.
- Беда с писателями! Им нужно, чтобы рассказ непременно тянулся вверх, как ветви у тополя. А я люблю дуб. Он растет привольно, во все стороны. И кстати, дорогой товарищ писатель, не отвечать больному человеку на вопрос невежливо: вас когда-нибудь хоронили заживо или нет?
- Нет.
- А меня хоронили. Было мне два года, я чем-то заболел. В нашей деревне, как сами понимаете, врачей не было, зато была бабка Фекла. Она и от наговора спасала, и бесов изгоняла, и от всех болезней лечила. Привела ее мать к нам в избу, показала на меня: "Отходит мой Мишенька". - "Отходит, матушка, отходит твой ангелочек, - подтвердила бабка. - Голубого тепла в нем нету, оттого и отходит. Выкопай, матушка, в огороде могилку, опусти туда кадушку с водицей ключевой и дожидайся полнолуния. Когда из-за леса покажется краешек луны, положи ангелочка в кадушку и прочти над ним "отче наш". Читай и на луну поглядывай. Когда она вся из леса выйдет, хватай ангелочка и бегом в избу. И выздоровеет твой Мишенька. От луны в него голубое тепло войдет".
- Профессор, - заметил я осторожно, - все это очень интересно, но нельзя ли сначала досказать про рукопись?
- Эх, мой друг, догадки у вас не хватило: ведь я к тому и веду рассказ, чтобы покончить с рукописью. В рассказ входит новый герой, и этим героем буду я, профессор без профессуры из-за своих недугов. А обо мне, о новом герое, что известно? Ничего! "Большая Советская" посвятила мне два слова - "ученый-ориенталист". А что делал этот ориенталист, каким путем до учености дошел - об этом умалчивается…
- Вы участвовали в истории с рукописью? - не скрыл я своего изумления.
- Ага, фантазия разыгралась?
День был пасмурный, небо хмурилось; налетал ветер. Я боялся, как бы мой профессор не простудился, но торопить его не решался.
- Здорово получилось, профессор; вы вскользь бросили два намека, и я уже представил себе вашу биографию. Вы из крестьян и…
- Постойте, постойте, не торопитесь. Это всего только внешние признаки, это - рама, а судить о картине по раме нельзя. Да, я из крестьян, и из тех крестьян, которые никогда не ели досыта. И все же трое из десяти детей выжили.
Восьми лет я удрал из дому - пристал к цыганам. От них подался в Рязань - воду возил, дрова колол. Мне было четырнадцать лет, когда я попал к чудаку помещику, не то в качестве конюха, не то ординарца при его особе. Был он добрый и сентиментальный. Детей у него не было, жена давно сбежала, а ему и горя мало: охотился или по соседям разъезжал. Меня от себя не отпускал; научил меня, с голоса, какому-то старинному французскому романсу и каждый раз - у себя дома или в гостях - приказывал: "А ну, Фигнер, спой нам про французскую любовь!"
Голосишко у меня кой-какой был, но слуха никакого, и слушатели потешались не столько над незадачливым певцом, сколько над его покровителем. Мой добрый чудак понял это наконец. Он сказал мне: "Фигнер из тебя, Мишук, не получился, по ты гениальный мальчик. Я найду тебе хорошего учителя, и ты станешь Софьей Ковалевской".
Добрый человек сдержал свое слово. Однажды разбудил он меня на рассвете: "Одевайся, Мишук, поедем в Жиздру".
Жиздра - скучный, сонный городишко. Мы заехали в небольшой опрятный двор. Черная собачонка встретила нас отчаянным визгом. Из избы вышел человек лет сорока. Худой, с бородой на сторону, словно ее ветром отнесло, в подряснике сизо-стального цвета, в лаптях. Он поклонился с достоинством - это никак не вязалось с его убогой внешностью - и приятным, идущим от сердца голосом спросил: "Это и есть мой будущий ученик?"
Не выходя из экипажа, мой хозяин ответил: "Отец Николай сказал мне, что ты человек ученый. Вот я и привез к тебе Михаила. Передай ему свою ученость". - "Все, что знаю, готов ему передать", - ответил мой будущий учитель, ласково поглядывая на меня.
Взяв свои пожитки, я вышел из экипажа. Было и радостно и почему-то тоскливо. Помню: потянулся, чтобы поцеловать руку своему благодетелю, а он передал учителю большой конверт, стегнул по лошадям и выехал со двора.