Войдя в здание, Маликульмульк изумился - оно было убрано с немалым вкусом, и дубовая лестница не кривая, как часто ставили в рижских домах, а прямая, устланная ковром, на ступеньках в кадках - целая роща померанцевых деревьев, и на стенах - бронзовые канделябры. Их с фон Димшицем сопроводил в гостиную дворецкий, какого бы и князь Голицын не постыдился.
В просторной гостиной собралась семья Видау - казалось бы, всего два сына у старика, уже немолодых, три внука и внучка, но с каждым сыном и с каждым внуком - супруга, внучка, разумеется, с мужем, и тут же - стайка юных правнуков, и кто-то еще из родни, так что почти все кресла, все диваны заняты дамами и пожилыми господами. Маликульмульк отметил, что дров в этом доме не жалеют, и дамы могут щеголять тонкими платьями, шелковыми вышитыми шалями, а не кутаться, как в Рижском замке.
Сам хозяин сидел в большом кресле, в глубине гостиной, одетый во фрак - но во фрак, какие носили в восьмидесятые, поди, годы, отделанный позументом. Он и причесан был на старый лад, и волосы были напудрены - если только это были натуральные волосы, а не отлично изготовленный парик.
Это воистину оказался девяностолетний старец - длинное лицо в морщинах, запавший рот, явно уже беззубый, и кожа какая-то рябая.
- Герр Крылов, добро пожаловать в мой дом! - сказал он, когда шулер и канцелярский начальник встали перед креслом. - Вы, фон Димшиц, у нас уже почти свой человек, а вас, герр Крылов, я хотел бы видеть среди своих друзей. Я люблю литераторов. Могу похвалиться знакомством с Августом фон Коцебу. Вы ведь также драматург?
Менее всего Маликульмульк ожидал услышать от старца такую речь.
- Да, герр Видау, я написал несколько пьес, и они напечатаны в "Российском феатре", - отвечал он. - Пьесы Коцебу я читал…
- По-немецки?
- Нет, "Ненависть к людям и раскаяние" - уже в русском переводе. А комедии даже видел на театре.
- У нас? Я мечтаю дожить до того дня, когда в нашем театре заведутся хорошие актеры. Но Господу, кажется, угодно, чтобы я жил вечно… Садитесь, герр Крылов, ко мне поближе. Мы с Августом давние знакомцы - с тех времен, как он служил асессором апелляционного суда в Ревеле. Он тогда был еще очень молод, он получил назначение в восемьдесят третьем, а в восемьдесят пятом был назначен президентом Ревельского магистрата. Блестящая карьера! Но он ее погубил - знаете, как? Он основал любительский театр! Ревельские бюргеры не поняли, для чего ему это баловство - а он ведь и сам выходил на сцену… Хотите, угадаю, что вы мысленно произнесли?
- Извольте, герр Видау, - сказал Маликульмульк, располагаясь в удобном кресле напротив старика. Фон Димшиц отошел к шкафам, сквозь стеклянные дверцы которой был виден бесценный венсеннский и севрский фарфор, и стал изучать пастушков с пастушками, кавалеров с дамами, нимф с купидонами. Маликульмульк отметил, что в этом доме собирают ценные редкости - как во многих богатых рижских домах, причем не просто из любви к искусству - такие вещи с годами становятся все дороже.
- Вы произнесли: а чего же ждать от людей, у которых на уме одни сделки и обычаи пятисотлетней давности? Я угадал! - воскликнул Видау, глядя в глаза Маликульмульку с неожиданным для его лет и здоровья задором. - Мне жаль, что ваше знакомство с рижским обществом началось не слишком удачно. У нас тут есть образованные люди, читающие, музицирующие… Когда ты ратсман в шестом или седьмом поколении, а твоему богатству завидуют курляндские бароны, то можешь позволить себе такую роскошь - не беспокоиться о деньгах. Знаете, у кого самые бестолковые траты? У тех, кто разбогател недавно. Им нужно покупать все - все! А цены вещам они не знают, своих истинных потребностей тоже не знают. Я не думаю о деньгах, потому что у меня есть все - кроме здоровья. И стараюсь собрать в своем доме тех, кто, как я, доволен тем, что имеет. Вот Леонард - он доволен своим состоянием и играет в карты по маленькой. Больше всего на свете он любит свою скрипку - и это мне в нем тоже нравится.
- Герр Крылов тоже играет на скрипке, - вставил шулер. - Мы бы могли устроить здесь маленький домашний концерт.
- Мы подружимся, - уверенно сказал Видау. - Герр Крылов, может быть, хоть вы расскажете мне правду о том, как бедного Коцебу сослали в Сибирь? То, что говорил он, когда весной мы встретились, было совершенно нелепо. Он спешил в Кёнигсберг, провел в Риге лишь день. Мы здесь настолько благодарны покойному государю за его мудрые решения, что даже в мыслях боимся в чем-то его упрекать… и все же… Герр Крылов, если вам что-то известно об этом деле, умоляю, поделитесь!
Это действительно была странная история, которая дошла до Зубриловки в зловещем виде. Варвара Васильевна даже сгоряча настаивала, что Косолапого Жанно нужно спрятать в какой-то из дальних деревень, и чуть ли не с фальшивой бородой. Ибо если пострадал благонамереннейший Коцебу и был отправлен куда-то за Тобольск, то злоехидного вольтерьянца Крылова повезут до самой Камчатки.
Коцебу, человек мирный, добродушный, склонный во всем примечать смешные черточки и от души им радоваться, при этом имел способность восстанавливать людей против себя. Он еще до Ревеля успел потрудиться в дирекции петербуржского немецкого театра и отметиться в когорте драматургов, сделавших главным героем своей очередной трагедии Дмитрия-Самозванца. Затем он путешествовал, в Германии написал сгоряча такой памфлет, что пришлось скрываться от полиции, вернулся в Россию, опять поступил на службу, какое-то время пробездельничал и подал в отставку. В девяносто седьмом он был приглашен в Вену на должность секретаря императорского театра и там прославился как неслыханной плодовитостью по комедийной части, так и ссорами с актерами. Пришлось покинуть столь приятный пост и, благо император Франц назначил ежегодную пенсию в тысячу флоринов, опять пуститься в беззаботные путешествия. Весной восьмисотого года Коцебу вздумал увидеться с родственниками первой жены и со старшими детьми, которые воспитывались в Санкт-Петербурге, в кадетском корпусе.
Первым российским городом на его пути был Поланген. Там драматурга арестовали и под конвоем повезли в Митаву. Было это в конце апреля. Перепуганная жена и дети поехали следом - и напрасно. Из Митавы его без всяких объяснений отправили в Витебск, и там лишь он узнал, что цель его вынужденного путешествия - Тобольск. В доказательство показали ему его новый паспорт, выправленный по приказанию императора Павла Петровича. А принадлежащий ему багаж, оставшийся в Митаве, попросту конфисковали.
- Я знаю примерно столько же, сколько вы, герр Видау, - сказал Маликульмульк. - Вы даже знаете более - вы ведь с ним встречались.
- Он рассказывал, что ожидал увидеть в Тобольске дикарей, но приехал - и обнаружил, что в городском театре идут его комедии! Оттуда он писал императору, клялся в своей благонадежности, а несколько дней спустя его повезли еще дальше - в город Курган. Это было в июне, а в июле пришло высочайшее повеление - Коцебу освободить и немедленно отправить в Санкт-Петербург. Дорога до Москвы заняла меньше месяца - представляете, с какой скоростью он мчался? - спросил Видау. - Но что говорят в столице об этом странном случае? Отчего покойный император простил моего приятеля, мне известно, однако за что он его простил? В чем он согрешил?
- Вы имеете в виду ту пьеску о кучере Петра Великого? - осведомился Маликульмульк.
История была вполне в духе Павла Петровича, преклонявшегося перед памятью предков. Как это творение попало ему в руки - неведомо, он прочитал, растрогался, и автор пьески непременно должен был быть вознагражден - Коцебу мало того, что воротили в столицу, так ему еще подарено было поместье в Лифляндии с двумя сотнями душ, он вмиг оказался надворным советником и директором немецкого придворного театра с жалованьем свыше десяти тысяч рублей в год. Император объявил себя также его поклонником и велел ставить его пьесы в Эрмитаже - ради такого не жаль и в Сибирь прокатиться…
- Да. Так что ж говорят в столице?
По дороге в Ригу Маликульмульк побывал в Москве и в Санкт-Петербурге. Кое-что слышал - событие-то было недавнее.
- Некоторые полагают вину Коцебу в том, что он был писателем - и этого довольно. По крайней мере, так выразился граф Кутайсов, а он был близок к покойному императору и знал немало. А другие считают - напрасно Коцебу путешествовал во Францию, да еще дважды, и в самый разгар бунта. Но путешествия - еще не самый весомый повод. Ваш приятель перевел с французского историческое сочинение маркиза де ла Валле о философских воззрениях времен Людовика Четырнадцатого, а маркиз-то оказался отъявленным бунтовщиком. Возможно, сей перевод и попал в руки к покойному императору с десятилетним опозданием. Такое случается…
Маликульмульк полагал, что дал исчерпывающий ответ. Но Видау, помолчав, еще раз повторил вопрос, и это уже была не благодушная болтовня гостеприимного хозяина - он требовал ответа.
- Мне более ничего не известно, герр Видау, - сказал Маликульмульк. - Я ведь был в столице накануне коронации государя, всех интересовало только это событие. Но, если угодно, я напишу друзьям, они постараются узнать больше.
Он только не добавил, что друзей-то почти не осталось. У столицы свои замашки - когда человек сперва несколько лет разъезжает по провинции, потом и вовсе поселяется где-то под Тамбовом, его забывают. Даже самый талантливый сочинитель должен постоянно напоминать о себе.
- Буду признателен. Мы с вами друзья по несчастью, любезный герр Крылов, мы оба теперь - жители провинции. Но вы рано или поздно вернетесь туда, где хорошие театры, а я останусь тут навсегда… - это было сказано с удивительной, болезненной просто искренностью. "Навсегда" в девяносто лет - это уже почти эпитафия.
Даже непонятно было, что тут ответить.
- Мне кажется, провинция осталась за стенами вашего дома, герр Видау, - догадался фон Димшиц. - Здесь - музыка, новые книги, интересные разговоры. Не все ли равно, что снаружи?
- Я тоскую по театру, милый Леонард. Впрочем - мое положение действительно не так уж скверно. Меня любят - дай вам Бог, чтобы и о вас в старости заботились не хуже. Меня любят - стоило прожить такую долгую жизнь, чтобы сказать это, понимаете?
Тут Маликульмульк заметил, что любящие сыновья с невестками, внуки и правнуки мало того, что не участвуют в беседе, так еще держатся на расстоянии в три-четыре шага по меньшей мере. И рядом с Видау никого из них нет.
- Одно плохо - уходят старые мои приятели. Покойный Илиш не был мне близким другом, но я, когда еще бывал в магистрате, часто заходил к нему в аптеку. Мы были добрые приятели, хотя он - моложе… да, он - моложе, а ушел первым. Вы не представляете, герр Крылов, как много сделали для своего начальника тем, что потребовали вскрыть тело моего покойного приятеля. Я вам прямо скажу, когда над нами поставили генерал-губернатором русского, все мы были очень недовольны. Рига - немецкий город, разве у его величества мало честных и преданных генералов-немцев? Насколько я знаю, нас среди офицеров - большинство. А присылают русского, князя Голицына. И чего прикажете от него ждать? И вот начальник его канцелярии помогает полиции раскрыть убийство рижского бюргера! Указывает на ошибку врача, требует вскрытия тела! Герр Крылов, я знаю, что такое политика, что такое интриги, я чуть не сорок лет в магистрате, был и ратсманом, и бургомистром. Один такой поступок заменит множество речей и распоряжений… дети! Вы слышали, что я сказал?
Голос Видау был довольно громок - видно, сказывалась давняя выучка: командовать собранием в магистрате, когда разгорается спор, примерно то же, что эскадроном на поле боя. Сыновья и внуки подошли поближе.
- Да, отец, - произнес мужчина лет шестидесяти, крепкого сложения, с таким же длинным лицом и рубленым подбородком, как старец Видау, с таким же звучным голосом, с напудренными волосами, причесанными, как при покойном Павле Петровиче, в две букли и с замшевым кошельком для косы на затылке. - Это так. Его сиятельство и впредь будет защищать русских, было бы странно, если бы он от этого отказался. Но вы, герр Крылов, показали, что и наши бюргеры могут чувствовать себя под защитой генерал-губернатора. Представь меня, отец.
- Ну да, я завладел вами вопреки всем правилам приличия! - рассмеялся Видау. - Я вообще в последнее время все меньше беспокоюсь о приличиях и все больше - о своем удовольствии. Я столько времени занимался серьезными делами, что заслужил несколько лет удовольствия. Больше меня к серьезным делам и на канате не подтащишь. Рекомендую - мой старший сын Отто Матиас Видау. Еще десять лет назад я бы с гордостью рассказал, как много значит его слово в магистрате. А теперь я с не меньшей гордостью скажу - сын выписал для меня первое издание "Разбойников" Шиллера, то самое, анонимное! У меня есть, разумеется, и Маннгеймское, и издание Леффлера, но о самом первом я просто мечтал. И вот я горд - да, я горд тем, что мой сын дарит мне не посуду, не мебель, не золотую табакерку, а книгу.
Маликульмульк с удивлением посмотрел на Отто Матиаса - этот господин меньше всего был похож на сентиментальное дитя, приносящее матушке своей цветочек или батюшке своему - книжку. А Видау-младший улыбнулся, как если бы услышал восторженные слова от играющего младенца. Может статься, отец, отошедший от дел и придумавший себе красивые игрушки, был для него теперь почти младенцем, как знать - Маликульмульк, потерявший отца довольно рано, никак не мог вообразить себя взрослым и даже постаревшим сыном…
Очевидно, по классификации Паррота Отто Матиас Видау был классическим родителем. А вот Видау-старший, возможно, подростком. Паррот предупреждал, что подростки могут плодить детей, но ответственности за них не ощущают. И что такое ответственность, когда сидишь на мешках с золотом, накопленным твоими деловитыми предками? Нанять учителей и полностью доверить супруге гардероб наследников, этого довольно. Потом, войдя в возраст, они сами, глядя на тебя, начнут делать карьеру - и будут всюду хорошо приняты. Очень просто… позвольте, а где же супруга?..
Маликульмульк стал искать взглядом женщину примерно одних с Видау лет, но дамы в гостиной все казались не старше сорока. Он знал многие хитрости, он своими руками трогал накладные бюсты, видел, как наносятся на немолодое лицо белила и румяна, однако в восемьдесят лет выглядеть сорокалетней - это уж чересчур…
- А это - мой младшенький, Эрнест Матиас, - Видау жестом подозвал к себе второго сына. - Он у меня хитрец, он взял самую красивую невесту в Риге. Хотите - мы и вас тут женим, герр Крылов! Да, да! В моем семействе давно не было свадеб, а свадебные хлопоты - самые приятные в мире! Эльза, Анне-Мария, Фредерика! Где Софи? Приведите сюда Софи!
Маликульмульк окаменел. Этот буйный старец ставил свои причуды превыше всего - с него бы сталось послать сейчас же за православным священником и устроить венчание прямо в гостиной. Но женщинам было виднее, они лучше знали патриарха и его шуточки. Раздался чей-то смех, и гостиная словно ожила - перекличка молодых женских голосов, суета правнуков, вопросы и ответы, все это вдруг вызвало в Маликульмульку редкое чувство по имени "зависть". Он осознал, что тут собралась семья, настоящая, в четыре поколения, а скоро будет и пятое. Семья создала свои законы, каждый в ней занял то место, которое было ему предназначено, и незримо присутствовали предки чуть ли не с тринадцатого века, и незримо присутствовали потомки, как же без них…
В семействе Голицыных было чуть иначе: два поколения и никаких патриархов. Отец, мать и дети, поколение старших, к которому уже принадлежал Маликульмульк, и поколение младших. Голицынское семейство было ядром компании компаньонов и приживалов, оно не имело своего старца, подобного древесному стволу с ветвями. Сергей Федорович со временем стал бы таким старцем - но то время было еще очень далеко. А тут - как на трогательной немецкой гравюре добрый дедушка, окруженный полутора десятками потомков.
Может, еще не поздно?..
- Софи! - нетерпеливо позвал Видау, и вдруг все смолкло, дети с внуками расступились, и по короткому коридору быстро прошла и остановилась перед креслом молодая женщина.
Она была - почти как княгиня Голицына в молодости, тоже рыжеволоса, но волосы не огненного, а медового оттенка, черты лица не так правильны, более округлы, и нрав - не бешеный, скорее игривый. Она улыбалась старцу Видау, как доброму приятелю, и он улыбался, радуясь красоте.
- Вот, герр Крылов, моя новая внучка. Когда мой внук Альберт женился, я ему сказал: эй, Альберт, берегись, тут не Турция! Если с вами поселится сестрица твоей жены, это добром не кончится, не сможешь ведь ты равнодушно смотреть каждый день на такую красавицу! Но он дал мне слово, что Софи станет ему как сестра. Хорошо, сказал я, твоя сестра - значит, моя новая внучка. Садись рядом со мной, Софи…
Кто-то сразу пододвинул табурет, женщина села - рядом с Видау и визави с Маликульмульком, вытянув стройные ножки и скрестив ступни в голубых атласных туфельках. Они так выглянули из-под ее подола, что философ уставился на них - и глаз отвести не смог. Голубые туфельки на узких ступнях, а под легким шелковым подолом - незримые голубые ленты, перекрещенные и завязанные на тонких лодыжках.
- Добрый вечер, фрау Софи, - сказал фон Димшиц и, склонившись, поцеловал красавице руку.
Маликульмульк понял, что перед ним - молоденькая вдовушка. Траур она уже сняла - значит, вышла замуж совсем девочкой.
- Добрый вечер, - ответила она шулеру звонким, совершенно детским голоском. - Ну что, сразимся сегодня с Альбертом и Цецилией?
- Сразимся и обыграем! - пообещал шулер. - Если выиграем у них два талера, я добавлю, и вы купите себе новые туфельки и чулочки.
- Заговор, заговор! - закричал Видау. - Леонард, я тебе ее не отдам! Не надейся! Моя Софи стоит побольше двух талеров!
Маликульмульк перестал понимать, зачем пришел в эту гостиную. Он смотрел на носки своих сапог - тех, что предназначены для светской жизни. Шум, поднятый Видау, раздражал его безмерно. Наконец он поднял голову - и увидел, что Софи хмурится и молчит. Ей тоже было не по нраву это веселье, эти шутки новой родни, эти отважные гипотезы ее будущего: отдать ли ее за бургомистра, за курляндского барона, везти ли ее красоту напоказ в Санкт-Петербург, в Вену или в самый Париж.
Их глаза встретились.
И Маликульмульк впервые в жизни прочитал в женских глазах:
- Уведите меня отсюда…
Он встал, неловко повернулся, предлагая ей округленную руку. Она тоже встала и, приняв это предложение, повела его в дальний угол гостиной.
- Я видела вас, герр Крылов, на новой улице, у аптеки Слона, - сказала Софи. - А вы меня не заметили, вы были там с учеником герра Струве и его другом, тем, что был учителем в семействе графа фон Сиверс.
- Это Давид Иероним Гриндель и Георг Фридрих фон Паррот, - ответил он.
- Гринделя я знаю, а кто он, этот Паррот? Откуда он? Мне показалось, француз.
Ну вот, подумал Маликульмульк, еще одна пташка попалась в сети к Парроту.
- Видимо, кто-то из предков был французом… французом-гугенотом, я полагаю, сбежавшим от католиков в какое-то тихое германское княжество…
- Каким гугенотом?
- Лютеранином, - чтобы не затевать лекции о французских войнах в шестнадцатом веке, объяснил Маликульмульк. И без малейшего чувства превосходства - наоборот, он был бы сильно озадачен, если бы красавица знала такие вещи.
- Он иногда бывает в Риге, а где он живет? - не унималась Софи.