- Ну-ка повтори внятно, что тебе пристав наговорил, - велел он и, выслушав пересказ, произнес мрачно: - Что-то тут концы с концами не сходятся. Зачем тому покойному аптекарю покупать сомнительный рецепт? Что, у него своих бальзамом, проверенных, на полках мало? Одно, впрочем, он сболтнул верно: кто-то не желал, чтобы ты, братец, стал расспрашивать Илиша.
- Я еще подумал - как осведомитель, живущий на Клюверсхольме, мог узнать, что у Лелюхина на фабрике тайно изготовлен яд?
- Ну, это проще всего - он, видно, приятель кому-то из лелюхинских работников.
- Но ведь Лелюхин - не дурак, чтобы открыто делать отраву! Ее мог изготовить один человек, и уж этот человек болтать бы не стал! Если только…
- Что?
- Если отраву не подбросили! Ваше сиятельство, ее можно было без затруднений сделать в любой из рижских аптек - и даже без ведома хозяина. Вы бывали в задних комнатах аптеки? А я бывал! Там столько всего мокнет, киснет, сушится, толчется и перегоняется, что лишнюю бутыль никто не заметит.
- Полиции нужно было спешно найти отравителя. А Лелюхин у здешних бюргеров - как бельмо в глазу. Особенно теперь, - сказал князь. - Ты просто не представляешь, какая грызня идет в магистрате. А мне Барклай де Толли рассказывал.
- Не представляю, ваше сиятельство. Хотя про Городовое положение восемьдесят пятого года слыхал.
Слыхал он об этом еще в минувшем году, в одно хмурое декабрьское утро, когда спать бы да спать, а ты плетешься в канцелярию и до самого обеда толком не можешь проснуться.
Маликульмульку на стол уже были положены документы, которые следовало хотя бы просмотреть. Когда он плотно уселся в кресло, подошел Сергеев и, глядя на кучу писем и прошений высотой в четверть аршина, вспомнил кстати историю Штейнгауэра. Стоило ему назвать имя - старые канцеляристы заулыбались. Вот тоже было дельце на два воза бумаг!
Иоганн Штейнгауэр был того же происхождения, что и Гриндель, - из беглых латышских крепостных. И так же, как отец Гринделя, он наловчился зарабатывать деньги. Штейнгауэр немедленно стал их вкладывать в недвижимость. Вскоре оказалось, что ему принадлежали огромные участки на левом берегу Двины, весь южный конец Московского форштадта, заливные луга, порт в Дюнамюнде и еще много всякой недостойной внимания мелочи, вроде отдельных домов в крепости. Маликульмульк очень удивился, узнав, что мельница на левом берегу Двины, которую он меланхолически созерцал из окошка башни Святого Духа, принадлежала первой рижской бумажной фабрике, которую устроил Штейнхауэр. Бумагу тут делали из тряпья.
Для полного счастья этому человеку, достигшему всего, на что лишь мог рассчитывать в Риге латыш (он стал эльтерманом браковщиков мачт), недоставало лишь сделаться рижским бюргером. И он заварил кашу, расхлебывать которую приходилось по сей день.
Чтобы стать бюргером, нужно было, во-первых, быть немцем, во-вторых, лютеранином, в-третьих - рижанином в третьем поколении, кроме того, родиться в законном браке и иметь рекомендации двух почтенных бюргеров. Если хоть с одним из этих пунктов неувязка, претендент мог сделаться разве что обывателем-айнвонером. За деньги богач купил почти все - кроме благосклонности барона фон Фитингофа. А это был чуть ли не самый влиятельный рижский господин. Как будто ему было мало родовых богатств - он женился на внучке фельдмаршала Миниха и взял за ней знатное приданое. Навоевавшись смолоду (даже с фельдмаршалом Ласси в Персии побывал), в двадцать пять лет барон подал в отставку, был назначен советником губернского правления и поселился в Риге.
- Вы ведь были в Немецком театре на Королевской? - спросил Сергеев.
- Да, разумеется, смотрел "Эмилию Галотти" и "Дон Карлоса", - отвечал Маликульмульк.
- Так этот театр Фитингоф за свой счет для города выстроил - и для него это было, как для меня - заказать себе полдюжины платков. Сказывали, он так любил музыку, что завел собственный оркестр из двадцати четырех человек. Но при этом был редкий сквалыга. До сих пор про нищих говорят: беден, как крепостной Фитингофа. С этим-то чудаком Штейнгауэр и сцепился…
Если бы разбогатевший латыш не до такой степени был на виду и не поднял столько шума в своей погоне за бюргерством, его интрига, может, и не вызвала бы у отцов города особого возмущения. Многие латыши старались породниться с немцами, это было дело житейское. Штейнгауэр, которому, кроме всего прочего, надоело заключать сделки через подставных лиц, додумался выдать дочку замуж за немца. Это был скромный бухгалтер Тобиас Эфлейн, приехавший в Ригу из какого-то немецкого княжества. Но гневный рижский магистрат, вдохновленный Фитингофом, такого зятя не признал достойным бюргерского звания, потому что бухгалтер женился на "подлой латышке".
- Латыши называют упрямого человека "углоголовым", - продолжал Сергеев. - У Штейнгауэра голова, видать, состояла из сплошных острых углов - он дошел со своими жалобами до покойной государыни. Представьте, какой восторг охватил ратсманов, получивших указ из столицы: Эфлейна считать бюргером. И на самом идеальном основании: императрица имеет право самолично решать, кто в одном из городов ее государства достоин звания гражданина. Ратсманы изругали Штейнгауэра на все корки, но смирились и, казалось, забыли об этом приключении. Но не забыла государыня. Немного погодя она вовсе упразднила разделение рижского населения на бюргеров и простых обывателей. Сделала это одним росчерком пера - просто распространив на остзейские губернии российское Городовое положение, по которому все жители города были уравнены в своих правах. И магистраты сильно прижала - хотя бы тем их уязвила, что русские получили свое представительство в шестигласной думе.
- Разумно, - сказал Маликульмульк, все еще имевший смутное понятие о внутреннем устройстве магистрата.
При всех своих петушиных журнальных наскоках на покойницу теперь он отдавал ей должное - хозяйкой она была превосходной.
- Разумно, кто ж спорит! И тут же, назначив Фитингофа сенатором, забрала барона в столицу - заведовать медицинской коллегией, чтобы уж больше никто в Риге воду не мутил. Ратсманы знали, что они уже поставлены на свои посты не пожизненно, и старались трудиться, чтобы их сохранить. Все бюргеры могли баллотироваться в магистрат. Но померла государыня, а ее отпрыск из ненависти ко всем ее начинаниям приказал вернуть магистрату его древние привилегии. Господа ратсманы опять стали править городом на средневековый лад. И что мы имеем? Море склок и кляуз, которое сперва течет в столицу, потом возвращается к нам, потом - опять в столицу, и так - до морковкина заговенья.
Маликульмульк выслушал эту историю с вниманием. Война князя Голицына с рижским магистратом только начиналась, и врага следовало знать в лицо.
- Так чем же кончилась история Штейнхауэра? - спросил он.
- Не очень-то хорошо она кончилась. Думать надо, когда заводить детей, - сказал Сергеев. - Он умер лет двадцать назад, и богатство пришлось разделить между десятком прямых наследников и неведомым количеством их потомков. Бумажная мельница досталась сыну Даниэлю Готлибу, я знавал его когда-то. Он оказался плохим хозяином, влез в долги. Недавно ее продали купцу Клейну. А Даниэль Готлиб стал-таки рижским бюргером. Денег у него нет, зато звание есть. Нельзя дробить такие наследства на мелкие кусочки и вынимать деньги из оборота.
- А Эфлейн?
- И Эфлейн ныне бюргер. Да только приданое оказалось куда меньше, чем он рассчитывал. Малость промахнулся.
Канцеляристы засмеялись. Маликульмульк присоединился к общему веселью, хотя было немного жаль Эфлейна. Каждому человеку потребно в жизни нечто большое; одно, да зато большое. Иному - Большая Слава, иному - Большая страсть, иному - Большие Деньги, пусть хотя бы в виде Большого Приданого. А вот есть такие, что скучают по Большой Игре…
- Грызня там разрослась весной - сразу же, как узнали, что государь Павел Петрович скончаться изволил, - Голицын усмехнулся, и усмехнулся нехорошо - у него были основания радоваться смерти императора. - Павел Петрович отменил все умные нововведения покойной государыни, своей матушки, из чистого упрямства. Например - восстановил Большую гильдию, куда вошли все - и потомственные немецкие купцы, которых предки сюда еще при рыцарях приехали, и новенькие, ставшие бюргерами при Екатерине Алексеевне, царствие ей небесное. Ни к чему, кроме склок и интриг, это привести не могло. Старое купечество из своей среды выдвигало и проводило всех кандидатов на выборные должности, а новеньким - шиш. Старое купечество во всем было заодно с магистратом и с эльтерменами немецких цехов. Кое-как новички и выскочки время Павлова правления пережили. А теперь у нас - Александр, умница, благородная душа. Новый государь - новые законы, послабления, амнистии, сам понимаешь. И вот часть ратсманов готовит обращение к государю - чтобы восстановить общее Городовое положение восемьдесят пятого года и снова лишить древних привилегий рижский магистрат. Можешь ты, братец мой, вообразить, какие там интриги сейчас плетутся?
- Могу, - сказал Маликульмульк. - Там две партии, и каждый голос имеет значение. И эта смутная история с отравлением - средство нападения на партию новичков, в которой, как я понял, оказались все те русские купцы, что успели выдвинуться при покойной государыне.
- Верно понял. Так что Лелюхина нужно выручать. Не верю, что он отравил аптекаря.
Маликульмульк покачал крупной головой - князь не верит, он сам не верит, но что тут можно поделать? Так прямо и сказал - средства помочь купцу пока не видно. Голицын стал сердиться, пришлось спешно откланиваться.
В канцелярии Маликульмульк сел за стол - вроде бы читать приготовленные подчиненными бумаги, а сам крепко задумался. Он был настолько ошарашен новостью в полицейской управе, что не сообразил зайти в аптеку Слона к Гринделю. А следовало бы - убедиться, что герр Струве жив и здоров.
Маликульмульк вспомнил, как разволновался старичок, рассказывая о событиях былых времен. Много ли ему надо - худенькому, маленькому, приветливому герру Струве? И отравы не потребуется - только испугать основательно. Нет отравы - нет и улики… но какой же скотиной нужно быть, чтобы подливать яд в чашку старику…
- Подпишите, Иван Андреевич, - сказал Сергеев, кладя поверх непрочитанных бумаг стопку иных, подготовленных для рассылки. И Маликульмульк, почти не глядя, оставил в нужных местах свои росчерки. Мысль его сбилась с аптекарского направления, и, когда он положил перо, мысль уже вертела так и этак историю с Лелюхиным.
Много туманного было в кратких словах частного пристава об осведомителе с Клюверсхольма. Что такого заметил этот осведомитель, ради чего следовало бы бежать через реку с доносом? Могла ли быть примета, по которой осведомитель догадался, что Егорий Лелюхин совершил преступление?
- Можем ли мы расходиться? - спросил Сергеев.
- Да, да, конечно…
Канцеляристы моментально убрались прочь, Маликульмульк остался думать.
Теперь хоть стало ясно, отчего Лелюхин не прислал записочки об Анне Дивовой: удалось что-то узнать о ней или так и сгинула безвестно. Может, кто-то из жалости ее приютил? Как узнать?
И вдруг он понял - как.
Выйдя на замковую площадь, Маликульмульк подозвал ормана и велел везти себя в Московский форштадт, к Благовещенскому храму. Темнело - значит, скоро вечерняя служба, соберутся люди. Жители Московского форштадта - вот кто нужен! Главное - успеть.
Связав свою судьбу с голицынским семейством, Маликульмульк доверил княгине и все, что касается религии. Голицыны говели - и он говел вместе с ними. Голицыны всей семьей шли к причастию - и он тоже. Оказавшись в храме, он не уклонялся от молитвы - пытался как-то призвать ленивую душу к порядку и ощутить присутствие Божье. Но это были проявления веры, возникающие без усилий - просто потому, что есть на свете Голицыны, а их слово по сей части - закон.
Пожалуй, впервые в жизни Маликульмульк мчался в санях, боясь опоздать к началу службы. Колокол еще не звонил, у храма собирались прихожане, входили заблаговременно - затеплить свечки, подать записочки. Маликульмульк, велев орману ждать, пошел к привратной часовенке и сразу обратился к стайке пожилых женщин:
- Не знаете ль, матушки, где найти сбитенщика Демьяна по прозванию Пугач? Он этого прихода.
- Зятек мой, - отвечала одна из женщин. - А какая в нем нужда?
- Опять чего натворил? - ехидно спросила малорослая тетка, из тех, кому вечно всюду нужно сунуть нос.
- Требуется для услуг в Рижский замок, - отрубил Маликульмульк.
- А ты, батюшка, кто будешь? - полюбопытствовала Демьянова теща.
- А я в замке служу. Так где ж он?
- На том берегу, днем еще побежал.
- Скажи зятю - с утра чтоб был и караульным солдатам сказал, что его к себе требует господин Крылов.
Отдав это распоряжение, Маликульмульк отошел к саням. Сейчас можно было ехать куда угодно - княгиня вроде на вечер не звала. Но куда? К Гринделю разве? Еще можно к фон Димшицу - узнать, как насчет приглашения от Видау. Как неохота раскапывать всю эту давнюю суету вокруг бальзамного рецепта!
Однако если князь твердо решил спасти Лелюхина, то придется.
Какое странное занятие для журналиста, драматурга, музыканта, поэта, картежного академика и начальника генерал-губернаторской канцелярии наконец! Воистину - неисповедимы пути Господни.
И тут вспомнилась фрау Векслер - ее слова о Божьем замысле вспомнились. Если Господь тебе чего-то все не дает и не дает - значит, оно тебе и не надобно. Не дает Господь огня, необходимого, чтобы писать и получать от того радость, - стало быть, тебе это более не надобно. А чем же заниматься? Посылает Господь каких-то странных людей на пути, вон - купца Лелюхина послал, и изволь на них тратить время. Зачем-то Ему понадобилось употребить твое время именно таким образом.
- Хватит тебе лежать на диване, побегай-ка, погоняйся-ка за злоумышленником! - вот что молвил бы глас с небес, если бы сейчас прозвучал. - Для твоей же пользы - ишь, бока отрастил…
Но вместо словесного гласа был колокольный. Красивая деревянная Благовещенская церковь созывала прихожан на службу.
Считать ли сие ответом на вопрос?
Благодарить ли за такой ответ?
Велев орману еще подождать, Маликульмульк вошел в храм. Народу собралось много, к образам пробиться, чтобы поставить обязательную свечку, он не смог. Постояв немного и дождавшись начала службы, он понял - душа собралась играть в игрушки, искать знаки, ловить намеки, летящие с небес, не дело это…
И ушел.
В аптеке Слона собрался целый дамский клуб - молодые женщины, пришедшие за лекарством для простудившихся детей, никак не могли расстаться. Гриндель блистал в этом клубе, а герр Струве отдыхал в задних комнатах. Маликульмульк спугнул женщин - они, увидев огромную фигуру, занявшую собой весь дверной проем, притихли. И напрасно Давид Иероним рекомендовал им приятеля наилучшим образом. Они скоренько попрощались и убежали.
- У женщин странные вкусы, любезный друг, - сказал Гриндель. - Только что они друг перед дружкой выхвалялись дородством своих мужей.
- Это уже не дородство, - отвечал Маликульмульк, гладя себя по брюху. - Это иная, высшая степень. Не всякому дано понять! Где мое любимое кресло?
- Садитесь. Итак?
- Итак, я побывал в полиции и с радостью передаю вам благодарность за вмешательство в расследование смерти Илиша, - твердо произнес Маликульмульк. Гриндель в ответ улыбнулся и велел Теодору Паулю приготовить неизменный кофей.
- Им удалось найти убийцу? - спросил Давид Иероним.
- Они подозревают купца Лелюхина.
- Лелюхина? Но где же тут повод?
- Повод - все тот же проклятый рецепт бальзама. В полицейской управе убеждены, что его тайно приобрел у Абрама Кунце кто-то из аптекарей, а Лелюхин выкрал. И вот теперь он испугался, что при расследовании это станет известно.
- Какая глупость! Но знаете ли, полицейские не сами до этого додумались, - Гриндель хмыкнул. - Кто-то им подсказал…
- Именно так! - воскликнул Маликульмульк. - Это для них чересчур мудрено и в то же время нелепо.
- Они это не считают нелепым.
- Или же не хотят считать. Мне сегодня объясняли про споры внутри Большой гильдии и магистрата, а Лелюхин ведь состоит в Большой гильдии, и если его обвинят в убийстве - это сильный удар по той партии, что хочет восстановить Городовое уложение.
- Да, это так. Вы его читали? Могу дать - оно у меня есть на немецком. Любопытный документ - как будто в нем все правильно, а не пришелся здесь по вкусу никому - ни магистрату, ни цеховым мастерам, ни даже подмастерьям. Подмастерья буянили, их усмиряли. Впрочем, спросите лучше у герра Струве, он все помнит.
- Как он себя чувствует?
- Отменно… - Давид Иероним вздохнул. - Я прописал ему полнейший отдых. Даже посетителей не пускаю.
- Это вы хорошо придумали.
- Хорошо, что он мне пока верит больше, чем врачам. Лишь бы только не вышел на улицу и не наслушался новостей. Потом как-нибудь расскажу, со всей осторожностью…
- Но меня-то к нему отведете?
- Вас - отведу. Он сейчас курит трубочку потихоньку от супруги, читает русские комедии и хохочет.
- Он же не понимает по-русски.
- В немецком переводе. Верно ли, что их сочинила сама покойная государыня?
- Покажите мне книжку, тогда скажу.
Это и впрямь оказались комедии Екатерины Алексеевны на немецком, более того - изданные в Риге пятнадцать лет назад: "Обманщик", "Обольщенный" и "Шаман сибирский".
- Я сейчас как мальчик на салазках, - сказал герр Струве. - Бегал, катался, играл, и вот наконец еду с крутой горки, склон кончается, и я еду все медленнее. И могу уже посмотреть по сторонам, повеселиться, глядя на чудачества других… вот, получаю удовольствие от смешной книжки. Вам, молодые люди, все это еще предстоит. Сейчас вы читаете то, что нужно для дела или для умного вида в обществе, а тогда будете читать то, что просто развлекает. И знать, что вы заслужили этот отдых…
- Не слишком ли вы устаете в аптеке? - спросил Маликульмульк. - Давид Иероним отлично справится без вас. Сейчас зима, скользко, холодно, для чего вам выходить из дома?
- И терпеть заботы моей драгоценной супруги? Благодарю покорно! Да она своей любовью скорее загонит меня в могилу, чем самая лютая зима! Нет, я лучше буду приходить сюда, здесь меня найдут давние приятели, а если устану - я отлично знаю, где стоит диван. Или же я возьму под руку Карла Готлиба и пойду в Зеленую аптеку - вынюхивать секреты старого пройдохи Илиша!
Маликульмульк и Гриндель переглянулись - нужно было как-то объяснить старику, что Илиша больше нет, а его жизнь в опасности, но так, чтобы он не слишком разволновался.
- Я бы посоветовал вам, герр Струве, сегодня просто полежать на диване, - сказал Гриндель. - И любой доктор бы это посоветовал, глядя на ваш цвет лица и померив ваш пульс.
- Этот юноша злоупотребляет моим доверием, - пожаловался аптекарь. - Он знает, что я помню, как его приглашали профессором в столичную академию медицины и хирургии! Это правда, герр Крылов! Он умнее, чем кажется, он умнее, чем положено быть в его годы! Вот какого ученика я воспитал! Шесть лет он был в моей аптеке учеником - и за это время наилучшим образом выучился вить из меня веревки!
Гриндель рассмеялся.