Отец ее был для меня образцом живописца, творца, человека искусства, она же значила для меня куда больше в аспекте человеческих чувств. Я втуне надеялся, что Корнелия все же отыскала отца. И упрекал себя, что мой арест лишь приумножил ее заботы и тревоги. С другой стороны, я надеялся на то, что она не оставит меня в беде, что по-прежнему любит меня. И все же раскаяние и нечистая совесть перевешивали все остальное. Не пойди я на роковую встречу с Луизой ван Рибек у Башни Чаек, я не сидел бы в темном, вонючем карцере, а был бы с Корнелией. А теперь приходится торчать здесь, теряя драгоценное время. Со мной обошлись будто с ненужной вещью, которую запихивают на дно сундука, а вскоре благополучно о ней забывают. В Распхёйсе с теми, кто был помещен сюда, в темный карцер, особо не церемонились, но все же я не мог не обратить внимания на то, что мне в тот вечер даже не дали ни кружки воды, ни краюхи черствого хлеба. Это все Арне Питерс постарался, со злостью заключил я, он, больше некому. Видимо, желал показать мне, что я теперь завишу исключительно от его благосклонности. И хотя особого аппетита у меня не было, пересохшую глотку я смочил бы с удовольствием.
Спал я отвратительно, урывками, всю ночь преследуемый кошмарами, из-за окружавшего меня полнейшего мрака я даже не мог определить, наступило ли утро. И вот наконец до меня донесся звук шагов, и дверь карцера отворилась. Это был Арне Питерс, он принес мне воды и хлеба. Только благодаря этому я определил, что уже начался новый день. Однако когда спросил его, есть ли подвижки в моем деле, когда я смогу увидеть инспектора Катона и нашелся ли Рембрандт, Питерс будто воды в рот набрал.
- Тебе хорошо известно, что с теми, кто находится в карцере, разговаривать запрещено. Разве что о самом необходимом, - ядовито напомнил мне Арне Питерс. И хотя на его физиономии это никак не отразилось, по тону нетрудно было понять: он рад, что я пребываю в неведении. Впрочем, может, он и на самом деле ничего не знал.
И снова тьма, потом лязг закрываемой двери и скрежет поворачиваемого в замке ключа. Скрип железной задвижки, и в проеме двери возникла чья-то фигура. Зажмурившись от хлынувшего в темную камеру света, я с трудом узнал худощавую стать участкового инспектора Катона.
- Добрый день, господин Зюйтхоф! Как вы себя чувствуете?
И улыбнулся. Но не злорадно, как Арне Питерс, стоявший у него за спиной, а скорее сочувственно.
- Издеваетесь, господин Катон? - с легким раздражением произнес я в ответ. - Но вполне вероятно, что мне станет куда легче на душе, если вы пришли с добрыми новостями.
- К сожалению, вынужден буду разочаровать вас, - без промедления отозвался инспектор. - Я был в доме торговца антиквариатом Мертена ван дер Мейлена, однако все без толку.
- Что значит - без толку? То есть он напрочь отрицает свою причастность к моему похищению и удержанию в подвале "Веселого Ганса", это вы хотите сказать?
- Я хочу сказать, что мне даже не удалось с ним встретиться. Иными словами, вчера утром он отбыл на неопределенное время.
- Ага… А куда, простите?
- Этого никто не знает. В том числе и я.
- Потому что не желаете знать?
Инспектор пожал плечами и испустил тяжкий вздох. Пожалуй, даже слишком тяжкий для инспектора участкового суда.
- Откуда мне это знать?
- Да он просто желает скрыться с глаз! - взорвался я. - Ван дер Мейлен сбежал, чтобы вы его не сцапали, инспектор, неужели вам не ясно?! Отсиживается где-нибудь, дожидается, пока меня вздернут или башку мне снесут за преступление, которого я не совершал. Тогда можно будет вновь вернуться в Амстердам. Ибо единственного свидетеля по имени Корнелис Зюйтхоф уже не будет в живых, так что он сможет спать спокойно.
- Вполне возможно, вы верно рассуждаете. Но для внезапного отъезда может быть и тысяча других объяснений.
- А вас не наводит на размышления, что ван дер Мейлен надумал именно сейчас убраться из города?
- Это вполне может быть и случайностью.
- Вы что же, всерьез полагаете, что столь солидный торговец может второпях сорваться неизвестно куда, даже не предупредив подчиненных, не поставив их в известность о том, куда и на сколько уезжает?
- Верно, столь спешный отъезд выглядит необычно и действительно наводит меня на кое-какие размышления. С другой стороны, ничего противозаконного тут нет, и только на этом основании я не вправе что-либо поставить в вину ван дер Мейлену.
Минуту или две я лихорадочно раздумывал, после чего спросил:
- А что по этому поводу думает доктор ван Зельден? Может, он сможет вам помочь. Естественно, если вы его расспросите о ван дер Мейлене.
- Мне не составит труда его расспросить. Кстати, мы уже с ним беседовали. Он признает, что время от времени захаживал в "Веселого Ганса" и встречал там ван дер Мейлена. Но ему ничего не известно ни об отъезде последнего, ни о каких-либо общих делах торговца и владелицы заведения Каат Лауренс. К сожалению, у доктора ван Зельдена было мало времени, поскольку его срочно вызвали в дом де Гааля. У Константина де Гааля случился нервный припадок по поводу внезапной гибели невесты - Луизы ван Рибек. Судя по всему, он питал к этой женщине самые искренние и глубокие чувства. Впрочем, как вы можете убедиться, все, что мне удалось выяснить, ни в коей мере не снимает с вас подозрений, - подытожил инспектор Катон. - Посему вплоть до выяснения обстоятельств вам придется оставаться в Распхёйсе, господин Зюйтхоф. Я очень сожалею и, поверьте, искренне вам сочувствую.
Я даже готов был ему верить.
- Инспектор, скажите, а что все-таки с Рембрандтом ван Рейном? - поинтересовался я на прощание. - Он, случаем, не нашелся?
- До сей поры нет, - ответил Катон, как мне показалось, виновато. - Откровенно говоря, у меня до сих пор не было времени вплотную заняться этим. Когда я вчера вечером побывал у него дома - необходимо было сообщить его дочери о том, что произошло с вами, - она пребывала в весьма подавленном состоянии, как мне показалось. И умоляла меня позволить ей увидеться здесь с вами.
- И что же вы?
- Думаю, мне нет необходимости объяснять вам, каковы правила Распхёйса. А вы что же - в самом деле жаждете, чтобы она увидела вас здесь?
- Разумеется, я этого не жажду, - не стал я кривить душой. - И все же от души благодарен вам, господин Катон.
- За что? Пока что вам меня благодарить особенно не за что.
- По крайней мере вы хотя бы попытались что-то сделать для меня. В вашем положении трудно рассчитывать на большее.
- Ладно, ладно. Давайте лучше обсудим ваше положение. Так как - надумали чего-нибудь?
- Что вы имеете в виду?
- Ваше признание.
- Я невиновен, инспектор Катон, неужели вы мне не верите?
- Верю я или нет, не суть важно. В счет идет лишь то, что можно доказать. Так что если вам придет что-нибудь в голову, доложите надсмотрщикам.
Инспектор Катон кивнул мне на прощание, а Арне Питерс захлопнул дверь карцера. И снова я погрузился в темноту. Последнее, что я видел, - это выражение довольства на птичьем личике Арне Питерса.
Опять я был наедине со своими нелегкими мыслями. Вынужденное безделье просто сводило меня с ума. Иногда оно казалось мне даже страшнее и мучительнее предстоящей участи - если моя "вина" в поджоге и убийстве членов семьи ван Рибек будет "доказана".
Из темноты возникло лицо Корнелии. Я видел ее отчетливо, будто в белый день. Морщинки озабоченности на милом личике, стоящие в ее пронзительно-синих глазах слезы. Может быть, как раз заточение в этой лишенной света камере и помогло мне осознать, что нет для меня на целом свете другой женщины, кроме Корнелии. Запоздалое, надо сказать, осознание.
Сколько же часов или дней миновало, пока вновь я расслышал шаги? Два часа? Два дня? Два года? Этого я сказать не мог. Ужасающее однообразие нарушило восприятие времени. На сей раз я различил, когда глаза мои успели привыкнуть к свету, фигуру Арне Питерса.
- Снова к тебе гости, Зюйтхоф. Ты у нас самый популярный из всех, кого приходилось запирать здесь, в карцере.
Питерс посторонился, пропуская вошедшего человека, прямо скажем, не из бедных, если судить по платью. Темно-синий бархатный сюртук, голубая сорочка, расшитая золотом, белый воротник из тончайших кружев. Мужчина лет сорока, не высокий и не коротышка, ни малейших признаков полноты, несмотря на принадлежность к явно зажиточным, - редчайшее явление в кругах богатеев Амстердама. Хотя в волосах и бороде была заметна седина, острые черты лица без единой морщины и орлиный нос придавали ему моложавый вид. Человек вперил в меня пристальный взгляд темных, почти черных глаз. Приглядевшись к неожиданному визитеру, я уловил в его взгляде едва сдерживаемую ненависть, от которой я, не будь заточен в этом окаянном карцере, содрогнулся бы. А здесь ты просто превращаешься в равнодушную, тупую скотину.
- Вот вы какой! Поглядишь и невольно подумаешь - такой и мухи не обидит, - с плохо скрываемым пренебрежением проговорил он.
- Ну, так уж и мухи! Не забывайте, мне ведь приписывают убийство, - ответил я. - Странно получается - вы меня, похоже, знаете, а я вас - нет.
- Слышать обо мне вам, несомненно, приходилось. Я Константин де Гааль.
Теперь я понял причину его неприязни. Он видел во мне убийцу его невесты. Разве мог я быть в претензии? Как бы повел себя я, окажись на его месте?
- Все не так, как вас пытаются убедить, - повысив голос, ответил я. - Я не поджигал дома купца Мельхиора ван Рибека. Я примчался туда, чтобы спасти Луизу. Она очень много значила для меня.
- Что касается последнего, охотно вам верю. Тем не менее это не остановило вас, и вы убили ее. Не мне, стало быть, никому - вот ваша логика! Согласны?
- Категорически не согласен. Вы заблуждаетесь. Я…
- Замолчите! - не дал мне договорить Константин де Гааль. - Наберитесь мужества и признайтесь в содеянном! Подумать только - здоровый взрослый мужчина, а извивается, будто жалкий червь!
Сжав кулаки, Константин де Гааль шагнул ко мне с явным намерением ударить меня, но тут вовремя подоспевший Арне Питерс встал между нами:
- Прошу простить, господин де Гааль, но у нас не позволено избивать заключенного. Поверьте, я очень хорошо понимаю вас, очень хорошо, в вас кипит желание удушить этого Зюйтхофа, но… Никакого рукоприкладства в стенах Распхёйса, прошу вас!
Меня не удивило бы, если бы Питерс сказал "к сожалению".
Я выдержал полный ненависти и горести взгляд де Гааля. Этот человек искренне любил Луизу.
- Чего же вы пришли сюда, если не желаете выслушать меня? - после паузы спросил я.
- У меня нет желания выслушивать ваши жалкие отговорки. Я пришел сюда сказать вам следующее: своим поступком вы обрели в моем лице непримиримого врага на всю жизнь. Я буду молить Бога о скором и справедливом возмездии, о том, чтобы вы кончили жизнь на эшафоте, чего и заслуживаете. Потому что даже если произойдет немыслимое и вы все же покинете стены Распхёйса свободным человеком, не ждите пощады от меня. Я вам торжественно обещаю это!
Сказав это, Константин де Гааль повернулся и вышел из камеры. И я даже в этом промозглом каменном мешке ощутил, как меня обдало ледяным холодом. Заиметь врага в лице одного из самых могущественных людей Амстердама означало не подлежащий обжалованию смертный приговор.
Глава 1 8
Водокачка
Нет, сидя в карцере без окон, я отнюдь не мог сетовать на невнимание. Обычно тот, кого помещали сюда, видит только своего надзирателя, который приносит ему раз вдень жбан воды да краюху хлеба. А тут не успел уйти Константин де Гааль, как Арне Питерс привел ко мне начальника тюрьмы Распхёйс господина Бланкарта собственной персоной.
Гневно поджатые губы и нервно моргающие глаза Ромбертуса Бланкарта говорили о том, что начальник Распхёйса пребывал в крайней взволнованности. Хотя изо всех сил старался спрятать ее под маской самоуверенности, пыжась передо мной, даже поднимаясь на носки, желая казаться выше, что при его росте выглядело донельзя комично.
- Я не могу более допустить, чтобы вы здесь баклуши били, Зюйтхоф, - с напыщенной укоризной проговорил он.
- Что же мне остается в этом жалком и темном закутке? - откровенно удивился я.
- Вы должны признаться в содеянном. Так вы избавите нас от лишних неприятностей. Вы что же, хотите, чтобы позор лег на Распхёйс?
- Хотите - верьте мне, господин Бланкарт, хотите - нет, но в данный момент меня меньше всего занимает репутация вашей тюрьмы.
Во взгляде Бланкарта сквозило такое отчаяние, что это привело меня еще в большее замешательство, Спору нет, трагическая гибель семьи ван Рибек не могла пройти незамеченной, вызвав куда больший резонанс, чем преступление Осселя Юкена. И все же мне было непонятно, отчего факт моего пребывания в Распхёйсе так тревожит начальника тюрьмы, тем более что на момент прибытия сюда я уже не находился под его началом.
- Еще раз требую от вас признаться в содеянном, Зюйтхоф. Поверьте, так вы избавите себя от многих неприятностей.
- Как я могу признаться в том, чего не совершал?
В ответ Бланкарт лишь беспомощно развел руками. И вообще, у него был такой вид, будто не меня, а его заперли здесь по подозрению в убийстве.
- В таком случае мне ничего другого не остается, - произнес он со вздохом и повернулся к надзирателю: - Питерс, выведите арестованного из камеры!
Питерс подошел ко мне, на лице его было написано довольство, природу которого мне было столь же трудно объяснить, как и подавленность Бланкарта.
- Слышал, Зюйтхоф? Давай-ка, пошли со мной!
Если судить по тону фразы Бланкарта, сейчас мне предстояло нечто ужасное. И все же я последовал за Питерсом чуть ли не с радостью - хотя бы на таких условиях, но избавиться от невыносимого мрака.
Вскоре мы миновали тюремный цех, где заключенные были заняты распиловкой дерева. Они украдкой бросали на меня взгляды, на лицах некоторых было видно злорадство - мол, бывший надзиратель, да еще в карцере! Впрочем, не только заключенные, взоры надзирателей тоже говорили сами за себя.
К моему удивлению, мы не задержались в обширном внутреннем дворе, где заключенные совершали положенную им прогулку. Хотя небо над Амстердамом затянули тучи и накрапывал мелкий дождь, свет этого сумрачного дня показался мне невыносимо ярким, а свежий воздух опьянял. Мы направлялись в особняком стоявшее здание, насколько мне было известно, в последние годы не использовавшееся. Рядом протекал ручей: ответвление от канала. И тут меня внезапно осенило, я понял зловещий смысл фразы Бланкарта. Страх железными тисками сковал мне глотку.
Это здание называли "Водокачкой". Раньше сюда помещали тех, кто не желал работать. Здесь имелись две ручные помпы - одна снаружи для закачки воды из ручья в здание. Там и приковывали цепями нерадивых заключенных. И единственный способ не утонуть был непрерывно откачивать воду из помещения наружу в ручей. Метод отлично зарекомендовал себя - тут уж поневоле лентяйничать не будешь. Все шло хорошо до тех пор, пока один из заключенных не захлебнулся во время откачки воды. Дело было нашумевшим, и от водокачки втихомолку отказались. При мне, во всяком случае, ею не пользовались. И вот теперь нежданно-негаданно вновь решили обратиться к ее помощи.
У входа я невольно остановился, и Питер втолкнул меня внутрь. Холодный, застоявшийся воздух, мне он показался еще более отвратительным, чем в подвальном карцере. Мы прошли вниз мимо заросших плесенью, покрытых ржавчиной труб к емкости с водой и насосу. Здесь нас уже поджидал Герман Бринк, и оба проворно приковали меня цепью к станине насоса.
- Сообразили, куда попали, Зюйтхоф? - тепло, почти по-отечески осведомился для порядка Бланкарт.
С трудом проглотив засевший в горле комок, я кивнул.
- Тогда мне нет нужды объяснять вам, что и как. Качайте водичку, пусть она себе льется наружу, если вам жизнь дорога. Ну а если нет, тогда…
- Что тогда? - выдавил я.
- Тогда кричите нам, что желаете во всем признаться. И мы перестанем закачивать воду внутрь. - Он повернулся к Питерсу. - У вас хватает для этого людей?
- Питер Боорс как раз отбирает из заключенных кого посильнее. Сейчас подойдут.
- Как я уже говорил, Зюйтхоф, все теперь зависит от вас, - с нотками торжественности объявил начальник, прежде чем уйти.
Металлический лязг возвестил о том, что Бринк защелкнул замок цепи, и теперь я был прикован к заржавленному насосу, внушавшему ужас не одному десятку моих предшественников-горемык. Только здесь и только сейчас мне стало понятно, каким образом в Распхёйсе добивались повиновения или признания. Неужели подобные водокачке и темному карцеру методы способны исправить сбившихся с пути? Сомнительно.
Тем временем начальник тюрьмы и надзиратель вышли. Я собрал в кулак всю свою волю, чтобы не завопить им вслед с мольбой пощадить меня. Впрочем, это все равно не возымело бы действия, зато доставило бы им несказанное удовольствие воочию лицезреть унижение Корнелиса Зюйтхофа. Нет уж, пусть Арне Питерс пока что потерпит.
Миновало несколько минут, и шаги их смолкли. Все доходившие до меня звуки я воспринимал странно, как-то приглушенно - тяжеленная кованая дверь гасила шумы. Наступившая тишина давила, и я чуть ли не как избавление воспринял шум накачиваемой воды. И тут же через отверстие в стене ударила струя. Сначала вода показалась мне безобидной, слабенькой, она тихо подбиралась к моим сапогам. Но уровень ее поднимался довольно быстро, и вскоре вода доходила мне почти до середины голени.
Я принялся откачивать ее. Не торопиться, экономить силы, велел я себе, работать размеренно. И я откачивал грозившую убить меня воду, которую загоняли сюда снаружи из канала. Боковым зрением я заметил, что уровень ее повышается. Здесь, в этой емкости, было светло - потолка она не имела, и вверху я различал крышу самого здания водокачки. Когда я случайно глянул наверх, то увидел, как трое, перегнувшись через край емкости, следят за мной.
Ромбертус Бланкарт наблюдал за мной, явно пребывая в смешанных чувствах - ему было любопытно видеть, как я корячился и, невзирая на это, уровень воды все же неумолимо поднимался. Вода уже давно добралась мне до колен и подползала дальше, будто ненасытный зверь, жаждавший поглотить меня со всеми потрохами.
Стоявший рядом с начальником тюрьмы Арне Питерс лыбился во весь рот. Я всегда считал его человеком, в общем, безобидным, но теперь, когда он нацелился на место Осселя, да, собственно, занял его, не дожидаясь официального решения, мне открылась его истинная и подлая личина. Оставалось лишь уповать, что начальство все же отыщет на место воспитателя другого. Впрочем, меня не особенно занимало присутствие этих типов, мне было явно не до них - уж слишком проворно подступала вода. Руки болели, но, невзирая на это, я помимо воли действовал быстрее. Вскоре вода уже была мне по грудь.
Третьим зрителем был Константин де Гааль. Этот был захвачен зрелищем куда сильнее остальных, этот не снисходил до убогого злорадства Арне Питерса, на лице де Гааля было написано глубокое, искреннее удовлетворение. Теперь я сообразил, отчего Ромбертус Бланкарт решился отпереть проржавевшие за долгие годы бездействия двери водокачки. Нет, сам бы он до такого ни за что не додумался, тут чувствовалось влияние де Гааля. Не исключено, что он и позолотил ручку тюремному начальству. На то, в конце концов, и деньги, чтобы прикупать себе желаемое.