- Примерно… Должен согласиться с господином Дымовым. За ограблениями должны стоять некие структуры, крайне нуждающиеся в финансах…
- Это я уже слышал, - прервал его князь, усаживаясь за стол. - Теперь мое резюме… Да, я окопный солдат! И не стыжусь этого! Более того, горжусь! Я прошел Японскую кампанию, Кавказ!.. Теперь же государем передо мной поставлена новая задача - бороться с преступниками. С теми, кто или по злому умыслу, или по неведению преступил закон! Признаюсь, господа, наивно я полагал, что такая война проще. Нет, не проще. Намного сложнее! На фронте враг очевиден. Здесь же ты не знаешь, кто перед тобой - друг, товарищ или преступник. И всегда надо быть готовым к выстрелу в спину! Поэтому предупреждаю вас, здесь собравшихся, и всех тех, до кого дойдут мои слова, - я буду беспощаден в этой войне! Я не буду знать жалости, снисхождения, сомнения! Ни к врагам, ни к вам! Врагов буду уничтожать, от подчиненных требовать! Малейшее неповиновение, леность, разгильдяйство, безответственность будут приравниваться к преступлению. Имейте это в виду. А теперь все свободны, желаю успехов и понимания!
Присутствующие несколько смятенно поднялись и потянулись к выходу. Неожиданно старший следователь Конюшев задержался, попросил князя:
- Ваше высокородие, позвольте пару минут конфиденциально?
Когда дверь закрылась, следователь подошел к Икрамову поближе.
- Дело с "Новым Балтийским банком" действительно непростое, Ибрагим Казбекович…
- Вы задержались, чтобы сообщить мне именно это?
- Нет, я хотел бы попросить вас рассмотреть вопрос о бывшем нашем коллеге, опытнейшем следователе Гришине.
- Не совсем понимаю.
- Егор Никитич Гришин один из лучших следователей Санкт-Петербурга. Но волею случая несколько лет тому назад он был вынужден покинуть место работы.
- Он был уволен из следственных органов?
- Именно так. Более того, пытался покончить с собой. Но выжил.
- Стрелялся? Вешался?
- Стрелялся.
- Неудачный самострел… И вы за него ходатайствуете?
- Он следователь от бога, ваше высокородие. И в поставленной вами задаче был бы незаменим.
- Вы с ним общаетесь?
- Я его не видел с того самого случая.
Икрамов подумал, внимательно посмотрел на старшего следователя.
- Хорошо, я запрошу материалы на вашего бывшего коллегу. Еще раз, как его фамилия?
- Гришин Егор Никитич.
Князь взял ручку, записал.
- Всего доброго!
Конюшев покинул кабинет.
Братья Кудеяровы жили в старинном родовом доме на Миллионной, откуда рукой было подать до тяжелой и мутной Невы.
Петр въехал во двор на автомобиле, сиденья, а также стекла и крылья которого были заляпаны грязью, сунул водительские краги вышколенному лакею, нервно распорядился:
- Вымой как следует автомобиль! Весь! Чтоб ни следа! Везде! - Попытался оттереть запачканный какой-то гадостью костюм, безнадежно махнул рукой и заторопился было в дом, но вдруг увидел на скамейке младшего брата Константина, читающего книжку.
Быстро подошел к нему, остановился в шаге.
Тот прикрыл книжку, удивленно посмотрел на Петра.
- Что-нибудь стряслось?
- Я только что был на фабрике.
- Дурные новости?
- Весьма. Жаль, что тебя не было со мной.
Константин окинул его взглядом, обратил внимание на испачканный костюм, прыснул в кулак.
- Тебя там побили?
- Да, представь себе! Закидали помидорами, яйцами, прочей мерзостью! Меня прогнали с моей фабрики! Прогнали те, кому я плачу жалованье! - Петр взял из его рук книжку, кинул взгляд на обложку, на которой было написано "Максим Горький", неожиданно резко швырнул ее на землю, стал топтать ногами. - Это все от этого! От этих недоучек, шарлатанов, проходимцев!
Костя удивленно привстал.
- Прекрати, братец.
Петр придвинулся к нему вплотную, прошептал:
- Это ты прекрати! Ты сошел с ума, понимаешь? Окончательно и бесповоротно сошел с ума. Упиваешься этой мерзостью… сочинительством какого-то полуграмотного бродяги, сострадаешь уродам, которые тебе чужды по духу, по крови, по нравственности!
- Тебе-то какая разница, кем я упиваюсь и кому сострадаю?
- Потому что я знаю, что эта зараза рано или поздно сожрет тебя!.. Нет, не рано или поздно, а уже жрет! Пожирает! Хотя ты сам еще это до конца не осознаешь!
Константин в полном недоумении смотрел на него.
- Петр, можно без истерики? Отдай грязный костюм прачке, надень новый, и все вопросы сняты!
- Не сняты! Вопросы только начинаются! Сегодня они швырялись яйцами, а завтра возьмут оружие и всех перестреляют к чертям собачьим! Меня, тебя - всех! Думаешь, тебя они пожалеют? - Старший брат быстро оглянулся, почему-то полушепотом поинтересовался: - Ты ведь сочувствуешь этой мрази?
- По крайней мере, не устраиваю сцен, - с усмешкой ответил младший.
- Нет, сочувствуешь. Жалеешь и сострадаешь. И я догадываюсь, на кого ты транжиришь наши кровные деньги.
Костя пожал плечами, усмехнулся:
- Транжирю в основном на женщин.
- Врешь! Врешь нагло и беспардонно! Я ведь догадываюсь. Подозреваю! И кое-что замечаю.
- Ты шпионишь за мной?
- Пока что наблюдаю! Но не приведи господь, чтоб о моих догадках узнал кто-то из посторонних! Не приведи господь! Тогда всему конец - и чести, и фамилии, и жизни.
- По-моему, ты сошел с ума. Прости, у меня дела.
Младший хотел обойти его, но Петр резко перехватил за руку.
- Мне! Как родному брату! Это останется между нами. Пока не поздно. А еще не поздно! Где ты бываешь? С кем встречаешься? Я видел тебя не один раз с людьми не нашего круга! Зачем читаешь дурные книжки? Куда с банковских счетов уходят деньги! Кому? Для чего?
Константин смотрел на него как на окончательно сошедшего с ума.
- Ты в бреду, Петр! Ты хоть сам понимаешь смысл своих слов?
- Прекрасно понимаю. Великолепно! Ну скажи. Признайся! Ты финансируешь революционную сволочь? Эту чернь, этих прохвостов? Эсеров-бомбистов, другую мерзость? Ты решил пойти против Богом избранной власти?
- Можно отвечу по порядку?
- Изволь. Только как брат брату. Честно.
- Именно. Первое - никакую "сволочь" я не финансирую, и вся эта чушь не более чем фантазия твоего больного мозга!
- Я чувствую, Костя. Я слишком люблю тебя, чтобы не догадываться. Я ведь в свое время также увлекался бунтом, протестом, сборищами. Но прошло. Прошло, к счастью.
- Не перебивать! Второе. Если бы я даже решился финансировать революционную мерзость, это не твоего ума дело, брат! Я вырос уже из купальных трусов, чтобы давать кому-либо отчет о своих действиях! У меня свои деньги, своя жизнь, свои принципы!
- Принципы пусть! Черт с ними, если тронулся умом. Но деньги! Это деньги нашего отца!
- Это деньги наши с тобой, брат, разделенные поровну! А папеньке - благодарность, и земля ему пухом!
Константин снова решил уйти, и Петр вновь задержал его:
- Одумайся, остановись! Пострадаешь не только сам, но заодно погубишь меня!
- Ты располагаешь фактами?
- Мне намекнули.
- Намекают знаешь где? В публичном доме! Когда стесняются напрямую попросить девку!
Константин подобрал книжку, направился на выход к воротам, и все-таки Кудеяров-старший догнал его, вцепился в рукав.
- Грех, грех! Гадишь в могилы отцов, дедов, прадедов! И я первый прокляну тебя, если не остановишься и не одумаешься! Не только прокляну, но и буду вечным и непримиримым твоим врагом! Пойду войной, жестокостью, беспощадностью!
- Делай как знаешь, брат. Ты старше, тебе виднее, - ответил с усмешкой младший, брезгливо освобождая руку.
Глава вторая
Без гарантий
В бараке ни души - все каторжанки ушли на смену. Сонька сидела возле буржуйки, в которой потрескивали дрова, ждала дочку. Вскоре дверь барака распахнулась, и к матери быстро направилась Михелина. Присела перед нею на корточки, спросила деревянными от мороза губами:
- Соня… Что стряслось? Меня торчила прямо из красильни вытащил, велел бежать к тебе.
Несмотря на арестантскую одежду, девушка смотрелась красиво, едва ли не игрушечно. Мать поцеловала ее с нежностью, усадила рядом с собой.
Та стянула рукавицы, подышала на озябшие пальцы.
- Пана Тобольского убили, - помолчав, сказала Сонька.
- Слышала. Тетки только об этом и судачат. Правда, что это сделал Михель?
- Так говорят.
- А что с ним теперь будет?
- Думаю, ничего. Подержат в карцере и выпустят. Сумасшедший, чего с него взять?
- Я его боюсь.
- Михеля?
- Да. Он, когда видит меня, всегда мычит и что-то пытается сказать. Как думаешь, он знает, что я его дочка?
- Вряд ли. Он знает только меня. - Сонька помолчала. - А вот пана Тобольского жаль.
- Ты любила его?
Мать усмехнулась, пожала плечами.
- Он любил меня. Всю жизнь.
- А меня зачем со смены погнали?
- Начальник распорядился.
Дочка села поудобнее, приобняла мать, почему-то перешла на шепот:
- Ты с ним разговаривала?
- С начальником?
- Да… Какой он из себя? Говорят, молодой.
- Молодой, - улыбнулась Сонька. - Симпатичный.
- С тобой нормально разговаривал?
- Вполне. - Воровка внимательно посмотрела на дочку. - Ты должна с ним познакомиться.
- Мам, ты чего? Кто он, и кто я.
- Он мужчина. К тому же молодой. Ему нужны женщины.
- Но почему я?
- Потому что здесь, кроме тебя, не на кого глаз положить.
- Ты хочешь, чтобы я…
- Хочу, чтобы ты завела с ним флирт. А дальше будет видно.
Михелина слегка отстранилась.
- Но я не хочу. У меня есть князь Андрей!
Мать жестко взяла дочку за локоть.
- Это нужно, Миха.
- Зачем?
- Чтоб бежать отсюда. - Сонька набрала новую партию дров, подкинула в печку. - Главное, что он из благородных. А благородными можно крутить как заблагорассудится.
- Благородные - глупые?
- Доверчивые. Их легче обвести вокруг пальца. Нужно только умело разыграть дурку.
Михелина откинулась назад, негромко рассмеялась.
- А если я по-настоящему закручу ему голову?
- Лишь бы не наоборот. Он очень интересный мужчина. Поэтому надо иметь холодную голову и ловкие руки.
- Золотые, ты хотела сказать.
- Я подумала, а ты сказала. - Мать приблизила к себе дочь, поцеловала в голову.
Неожиданно дверь барака распахнулась, на пороге возник сначала Кузьма Евдокимов, затем в помещение вошел поручик Гончаров.
Обе женщины при появлении начальника поднялись, он подошел к ним, улыбнулся Михелине.
- Ваша дочь? - спросил Соньку.
- Да, моя.
- Очень приятно, - Никита Глебович протянул девушке руку в тонкой лайковой перчатке. - Гончаров.
Михелина сделала книксен, в арестантской одежде это выглядело трогательно и чуть смешно.
- Словно на светском приеме, - засмеялся поручик и тут же деловито обратился к воровке: - Вас проводят к карцеру, в котором содержится Михель Блювштейн. А вам, - повернулся Гончаров к девушке, - тем временем я могу предложить испить со мной чаю.
Михелина, томно прикрыв глаза, повернулась к Соньке:
- Мам, меня приглашают. Можно?
- Решай сама, взрослая уже, - пожала та плечами.
- Я решила, господин поручик!
Кузьма Евдокимов стоял в дверном проеме, наблюдал за происходящим и нагло ухмылялся.
Карцер находился на другом краю поселка. Соньку сопровождал Кузьма, пробирался следом, глубоко проваливаясь в снег, чертыхаясь, кричал в спину воровке:
- А начальничек-то на твою дочку глазок положил. Гляди, Сонька, как бы бабкой не стать раньше времени!
- Я давно уже бабка!
- Это смотря для кого! Я бы такую бабку зацепил!
- Было б чем цеплять.
Карцер, в который поместили Михеля, был бараком с зарешеченными окнами и пудовым замком на дверях. Дорожку к дверям занес снег. Сонька стала пробираться ко входу, погружаясь в сугробы едва ли не по пояс. Конвоир хотел было двинуться следом, но махнул рукой и остался ждать ее.
- Гляди поаккуратней! А то как бы сразу двух жмуриков не пришлось попу отпевать!
Воровка с трудом открыла дверь, протиснулась внутрь, сделала несколько шагов.
- Михель!
Ответа не последовало. Сонька шагнула дальше.
- Михель!
И вдруг откуда-то из дальнего угла послышалось:
- Кто там?
- Это я, Соня. Ты где?
- Здесь.
Ответ был настороженный, испуганный, не совсем узнаваемый. Соньке вдруг стало не по себе.
Женщина двинулась на голос и увидела Михеля.
Он стоял возле зарешеченного окна, смотрел на воровку прямо и испуганно. Глаза его горели, руки крепко сжимали прутья.
Воровка подошла поближе.
- Михель, это я… Соня!
- Соня? - переспросил он, подозрительно глядя на нее.
- Соня. Не узнал, что ли?
- Теперь вроде узнал.
Странность его речи заставила воровку отступить на шаг.
- Ты чего, Михель? Я - Соня.
Он торопливо произнес:
- Узнал, Соня… - оглянулся по сторонам, шепотом спросил: - Где я, Соня?
- В карцере! Ты убил человека.
- Убил человека? - тихо переспросил он, и зрачки его глаз расширились. - Генеральшу?
- Генеральшу ты убил давно. А теперь пана Тобольского.
- Кого?
- Поляка. Пана Тобольского.
- Не помню. - Блювштейн вдруг взял ладонями ее лицо, приблизил к себе почти вплотную. - А где я, Соня?
Воровке стало нехорошо от его взгляда, от разговора, она тихо промолвила:
- Как где? На каторге! Тебя сослали на пожизненную!
- На пожизненную? Не помню… Ничего не помню. - Глаза его стали наполняться слезами. - Боже… Неужели это правда? - Он схватил воровку за плечи, принялся с силой трясти ее: - Генеральшу помню, поляка нет! Даже тебя не сразу вспомнил!
- Потому что Господь отнял у тебя разум.
- За то, что убил?
- Двоих убил.
Михель с ухмылкой посмотрел на нее.
- Нет, не отнял. Он мне его вернул. Второй раз убил, и ко мне вернулся разум. Только зачем Господь сделал это, Соня?
- В наказание. Значит, ты не все еще испытал в этой жизни.
Михель спросил сдавленно:
- А что я еще должен испытать?
- Одному Богу известно.
- Не хочу, Соня. - По его щекам текли слезы. - Хочу жить как раньше. Ничего не знать, ничего не понимать, ничего не бояться.
Он оставил ее, медленно отошел в угол, присел на корточки и затих.
Сонька присела рядом. Михель обнял ее, прижался, и так они какое-то время сидели молча. Наконец воровка вытерла ладонью свои мокрые глаза, поднялась.
- Мне пора.
- А я?
- Жди, когда выпустят. Подержат, помурыжат и выпустят. Что с тебя возьмешь, с придурка?
У выхода Сонька остановилась, с усмешкой сообщила:
- Мы тут ведь с тобой не одни, Михель. У нас дочка.
- Дочка? - спросил он удивленно.
- Да, дочка… Михелина.
- Моя?
- Наша.
- Тоже на каторге? А ее за что?
- За мать.
Михель зашептал:
- Нужно бежать! Хотя бы ради дочки! Здесь нельзя оставаться! Подохнем!
- Нужно. Но об этом потом. - Сонька оглянулась, тихо предупредила: - Главное, чтоб никто ничего не понял. Оставайся таким, каким был… Придурком оставайся! А все остальное придумается. Я еще приду к тебе.
И налегла на дверь.
Михелина сидела за столом в кабинете Гончарова, пила чай, вела с начальником поселения неторопливую, с элементами кокетства беседу. Никита Глебович курил тонкую ароматную папироску, щурился от дыма, внимательно, с интересом изучал симпатичную каторжанку.
- Я - коренной петербуржец, - произнес он мягким баритоном. - И, по моим сведениям, вы также проживали в столице.
- Да, это так, - кивнула Михелина.
- Ваша сестра, Табба Блювштейн, в свое время являлась примой оперетты и была широко известна как Табба Бессмертная. Я не ошибаюсь?
- Не ошибаетесь.
- Я был однажды с маменькой на "Летучей мыши", и до сих пор у меня в памяти ваша блистательная сестра.
- Благодарю, - склонила голову Михелина.
Поручик развернул конфету, но есть не стал, отложил в сторонку.
- Как давно вы не видели ее?
- Я на каторге уже почти пять лет. Можно посчитать, сколько лет я не виделась с сестрой.
- Простите, не подумал. - Начальник грациозно поднялся, достал из буфета бутылку вина, поставил на стол. - Вино давно употребляли?
Девушка рассмеялась.
- Пять лет назад.
- Не желаете?
- До барака не дойду.
- Вас проводят. - Гончаров улыбнулся, показав крепкие белые зубы. Налил в два фужера, один из них пододвинул к девушке. - Пригубите, французское.
- Будете раскалывать? - усмехнулась Михелина.
- Отнюдь, - пожал плечами Никита Глебович, отпил половину своего фужера. - Раскалывать вас не на чем, о каждом вашем шаге мне докладывают немедленно. - Он снова сделал глоток. - Мне доставляет удовольствие беседовать с вами, будто за окнами нет этой дикой зимы, унылого поселка, изможденных серых лиц… Вино, необязательная беседа, красивая девушка.
- В одежде каторжанки.
- Не поверите, она вас красит. Появись вы в обществе в таком наряде, вы бы немедленно стали законодательницей моды.
- Вы мне льстите, - смущенно улыбнулась Михелина.
- Ни в коем разе. Вы действительно красивы и сами это прекрасно понимаете.
- Тем не менее больше не пейте. Иначе вы скажете еще что-нибудь, и я окончательно зазнаюсь.
- Не зазнаетесь. Я не допущу этого. - Гончаров через стол дотянулся до руки девушки, поцеловал ее. - Я готов произносить вам комплименты регулярно.
Каторжанка поднялась.
- Думаю, мне пора идти.
- Я вас напугал? - поднял брови поручик.
- Нет. Просто, думаю, мама уже вернулась.
От задетого самолюбия Никита Глебович слегка покраснел, мягким, но не допускающим иного толкования тоном произнес:
- Я, милая барышня, здесь хозяин. И ваша мать будет ждать вас столько, сколько мне захочется.
Михелина вновь опустилась на стул, заметила:
- Речь не мужчины, но начальника.
Гончаров, проглотив насмешку, примирительно сказал:
- Не обижайтесь. Мне свойственно мгновенно впадать в необъяснимый гнев. И я сам от этого страдаю. Имейте это в виду.
- Постараюсь.
- И еще имейте в виду. Пару дней назад я имел разговор с господином, которого давеча убил здешний сумасшедший. Кстати, ваш отец. И сей господин предсказал мне, что от одиночества, тоски, бессмысленности здешней моей жизни я начну звереть. Так вот, мадемуазель, просьба. Не дайте мне скатиться до такого состояния. Если иногда мне понадобится ваше присутствие, отнеситесь к этому с пониманием. И с терпением.
Поручик поднял на каторжанку наполненные неожиданной влагой глаза, ждал ответа.
- Как прикажете, - тихо произнесла наконец та.
- Приказываю. А теперь ступайте.
Михелина поднялась, двинулась к порогу.
- Минуточку! - остановил ее Гончаров. - Скоро Новый год. Надеюсь, мы встретим его вместе.