– "У меня же был разбит весь лоб и глаз выбит!" – поделился он как-то раз с Инной и Надеждой.
– "Бог шельму метит!" – неосторожно потом проговорилась Инна, выдавая своё отношение к Гаврилычу.
А, слышавшая на расстоянии этот разговор, Марфа тут же начала допытываться у Платона:
– "Вот инвалиды без конечностей называются ведь ампутантами! Да? А кто без глаза, как?".
– "Наверно, выбивантами!" – отшутился Платон от назойливой старухи.
Иван Гаврилович Гудин за всю свою прошедшую жизнь унаследовал многое.
От немецких генов – возможно ненависть к другим людям, нациям и национальностям.
– "Интересно, а как Гаврилыча настоящее отчество?!" – загадочно поинтересовалась Марфа Ивановна.
– "Какой-нибудь Гансович, или Адольфович?" – предположил Платон.
– "У нас на фирме был один мужчина по имени Адольф Иванович!" – вспомнил тут же он.
– "Наверно в честь Гитлера назвали?".
– "Очень может быть! Он и родился-то, как и Гаврилыч, в 42 году!?".
– "А интересно, как его в детстве сверстники дразнили?!" – допытывалась старушка об Адольфе Ивановиче.
– "Так Гитлер тоже ведь маленьким был! Небось, Адиком звали?!".
Иван Гаврилович Гудин возможно также унаследовал и громкость гортанного голоса, напоминая этим Платону птицу-секретаря.
– "Как говорили Древние римляне, когда плебеи счастливы, они ужасно шумят, и у плебеев очень ограниченное представление о верности! Причём они разделяли плебеев и пролетариев!" – провёл Платон краткий исторический ликбез для Марфы Ивановны.
– "То-то Гаврилыч не хочет быть пролетарием!" – сделала логический вывод Мышкина.
– "И этим себя выдаёт!" – поставил точку в её выводе Платон.
От материнского воспитания и безотцовщины Гудин унаследовал, в основном, женские черты характера.
А как полу сирота, как самый младший в семье – эгоизм.
От зависти к старшим братьям – комплекс неполноценности.
Иван, как последыш, всегда донашивал за старшими братьями их одежду, доигрывал в их игрушки, доучивался по их учебникам. Отсюда у него и возник комплекс по отношению к одежде и вещам.
Поэтому теперь Иван Гаврилович любил похвалиться своей одёжкой.
На комплимент Марфы о его новом костюме, Гудин, уходя, горделиво заметил:
– "А я, вообще, как денди лондонский одет!".
– "Дендует, падла!" – под хохот Марфы вслед ему бросил Платон.
За это его детское унижение в вещах и одежде он в то время люто возненавидел своих братьев.
Возможно, как месть матери и братьям, Иван стал воровать монеты из их общей семейной копилки, на всю жизнь привив себе вороватость.
От ощущения себя сыном номенклатурного работника – высокомерие, зазнайство, карьеризм, лицемерие, подхалимство, приспособленчество, отсутствие чести и совести, да и ума тоже.
– "Мне экстрасенс сказал, что у меня хватит силы воли бросить курить!" – гордо заявил как-то Иван Гаврилович.
– "Конечно! Захочешь бросить, бросишь! Всё в твоих руках!" – поддержал полезную мысль коллеги Платон.
– "Да, да!" – горделиво подтвердил Гудин.
– "Дело теперь за мозгами!" – снова опустил его Платон.
Гудин всегда спорил, не разобравшись в сути вопроса, в позиции противоположной стороны. С тупостью, недостойной применения, Иван Гаврилович долдонил что-нибудь, зачастую слова паразиты и междометия, совершенно не обращая внимания на собеседника.
А от тщедушности тела и души Гудину стали присущи зависть, злость и вредность.
Но Ивану Гавриловичу Гудину, как впрочем, и всем людям на Земле, были свойственны не только плохие черты характера и поступки.
По своей сути он был всё-таки добрым, заботливым и во многом порядочным.
И ему самому иногда незаслуженно доставалось от коллег.
Тёща Платона как-то оговорила Гудина за перерасход скотча.
Невольно смутившись, а может, испугавшись суровой и справедливой женщины, тот постеснялся намотать необходимое количество скотча на коробку, и на эскалаторе станции метро "Маяковская" ручка оторвалась, коробка упала, раскрылась, и банки полетели вниз по ступеням…
Собирая с помощью понятливых прохожих банки, Гудин материл почём зря Надежду Васильевну, воспылав с тех пор к ней лютой ненавистью.
Как-то раз, Иван Гаврилович, входя к Платону с Марфой, добродушно и весело бросил:
– "Здрасьте, я Ваша тётя!".
– "Из Бразилии, которая?!" – показал себя знатоком кино Платон.
– "Обезьяна, стало быть!" – показала себя знатоком географии Марфа.
– "Хрен редьки не слаще!" – тривиально ответил Гудин.
– "Так это смотря, чей хрен!" – тут же съёрничал Платон.
– "Ты, наверно, хотел сказать, какой хрен?!" – уточнила бывалая Марфа Ивановна.
– "Ха-ха-ха! Размер роли не играет!" – сел на своего любимого конька профессионал Иван Гаврилович.
Через некоторое время он перебрался со своего конька в торец большого рабочего стола, и стал сосредоточенно что-то искать в своём кейсе, с коим никогда не расставался, представляя тем самым перед другими людьми себя, как делового человека.
Увлекшись, он непроизвольно пропускал в щель между зубов воздух, тихо и корректно насвистывая: "Сы-сы-сы!".
– "Гаврилыч, ты давай тут не ссы!" – без задней мысли прогоняла его Марфа Ивановна.
– "Так это я так свищу!".
– "А я думала, что говоришь на каком-то непонятном иностранном языке!" – не отставала Марфа.
– "Соловей ты наш!" – не удержался и Платон.
– "А я ведь свободно владею тремя языками: русским разговорным, русским литературным и русским матерным!" – объяснил пересмешник.
Словоблудие Гудина, из-за накопленных им в жизни различных комплексов, было, возможно, чисто наносным, поверхностным, скорее антуражем, чем сутью.
Его богатый жизненный опыт позволял ему иногда просто и доходчиво объяснять самые сложные жизненные ситуации.
Однако часто, или по вредности, или по незнанию, он давал неправильные советы. Из-за чего Платон прозвал его ещё и антисоветчиком.
Он никогда не держал в себе зла, так как тут же, сразу, выплёскивал его на своего обидчика, причём часто беспричинно, как бы превентивно.
Как-то раз Гудин рассказывал Платону о своих осенних дачных делах:
– "Я собираю сухие листья, их прессую и на вилы".
– "В компост?!" – участливо спросил коллега.
– "Ты, что? Шизанулся, что ли?! Конечно в компост! А куда же ещё?!" – неожиданно схамил гадёныш Гудин.
Но защитная реакция организма Платона не позволяла ему помнить и, тем более, специально запоминать всё сказанное Гудиным. Однако кое-что всё же невольно запоминалось.
– "Всё никак не начмокаешься?!"" – любил задеть Платона интриган Гудин, ставя того в явно приниженное, по сравнению с собой, положение.
Но иногда он наоборот, даже очень почтенно, а то даже излишне ласково обращался к своим сослуживцам, за исключением Инны и Марфы, а в частности к Платону:
– "Платош! А как ты думаешь… или считаешь?" – всё чаще и чаще невольно вырывалось из его уст.
И если по отношению к руководящей женщине такое обращение выглядело вполне естественным, то по отношению к двум оставшимся мужчинам – неоднозначным.
Хотя ласковые слова всегда приятно слышать любому человеку, особенно давно потерявшему мать, или самых близких, но у Платона это вызывало сразу два негативных впечатления.
То ли Гудин обращался, как педик, то ли тем самым, как бы оказывал своё покровительство всё-таки более молодым, и, возможно, по его мнению, менее достойным, хотя вполне взрослым, самостоятельным и более чем самодостаточным мужчинам.
У Ивана Гавриловича, как у многих старых пердунов, иногда не получалось утаить в себе, рвущуюся наружу, внутреннюю энергию.
– "Гаврюша! Я слышу, у тебя сработал сигнализатор избыточного давления!?" – шутил в таких случаях, невольно смеясь над старцем, Платон.
– "Смех без причины…" – как умел, отбивался тот.
Гудин иногда ревновал Платона к престарелой Марфе. Ему, видимо, было завидно, что Платон даже с нею нашёл общий язык, дал возможность ей раскрыться, как тоже человеку интересному и весьма мудрому, несмотря на недостаточное образование и несколько ограниченный интеллект.
– "А где твоя Марфа?!" – иногда с ехидной улыбочкой донимал он Платона, совершенно не дожидаясь от него ответа.
– "Она такая же и твоя!" – отвечал тот на его глуповатый вопрос.
Как-то раз, в преддверие празднования дня рождения Марфы Ивановны Мышкиной, он, какой-то весь взъерошенный, ворвавшись в их комнату, прямо с порога, чуть ли не вскричал:
– "Привет, именинница!".
При этом он весело смотрел только на Марфу, совершенно не повернувшись к Платону, но протянув тому свою узковатую, холодную ладонь для рукопожатия. Платон, до этого очень увлечённо что-то рассказывавший Марфе, как человек воспитанный, ответил рукопожатием и словами:
– "Привет!".
– "А ты, что! Именинница, что ли?" – задал свой самый глупый, какой только можно было бы сейчас услышать, вопрос Гудин.
Ну и гадёныш! Ну и провокатор! – возмутился про себя Платон, не став ничего отвечать придурку.
В конце одного из последних рабочих дней, в течение которого Гудин, видимо, ощутив себя ненужным и никчемным человеком, не удержался дать своё "указание" Платону, причём весьма твёрдым, повелительным и покровительственным тоном:
– "Платон! Ну, давай, запирай свою богадельню!".
Его прямо-таки подмывало хотя бы на мгновение поставить себя, как бы начальником Платона, или, как минимум, его старшим коллегой.
В своей жизни Платону часто приходилось осваивать новые виды работ.
И, как человек любящий и умеющий анализировать, он, после освоения предложенной ему технологии работы, придумывал, модернизировал, улучшал, оптимизировал этот процесс, придумывал новый, более рациональный способ работы. Тем зарекомендовывал себя хорошим методистом.
Поэтому всегда и везде все работающие с ним люди, со временем и естественным образом, отдавали ему пальму первенства в этом вопросе и, как правило, с большим интересом осуществляли предложенную им технологию. Это только никоим образом, или в значительно меньшей степени, не касалось людей упрямых.
Такими в их коллективе были Алексей Ляпунов, который, как сын гения имел на это хотя бы моральное право, и Иван Гаврилович Гудин, чьё упрямство подкреплялось ещё и болезненным самолюбием.
Когда Платон очень тактично просил того в чём-нибудь помочь, причём исключительно для ускорения общего процесса работы всего коллектива, а не своей работы лично, Гудин или молча уходил, или искал какие-то другие предлоги для отлынивания от работы, а то и просто, без обиняков, заявлял:
– "А это твоя работа! Давай! Давай! Работай сам!".
Платон в таких случаях отставал от вредного старца и излагал свой план ускорения процесса работы их начальнице.
Причём Платон никогда конкретно не указывал на необходимость выделения помощника именно ему.
Он любил работать один, ощущая себя свободным художником; делать всё сам, гарантируя качество работы; не волнуясь за работу подчинённых, не отвечая за их ошибки, не получая при этом ещё и нагоняи.
Но помощником Платона почти всегда, практически без исключения, в силу малой загруженности, становился Гудин.
И в этот момент он, весёлый и энергичный, бодро и смело брался за дело, проявляя при этом не столько элементы ударничества, сколько скорее спешки. Ему ведь не хотелось долго делать неприятную для него работу.
При этом в своём труде он проявлял творчество и рационализаторство, хотя часто и во вред качеству и чистоте исполнения. Однако такой его порыв всегда радовал Платона. Но такая, можно сказать, эйфория от его деятельности, как правило, продолжалась недолго.
Гудин постоянно невольно напоминал сослуживцам о своём скверном характере. Только все его выходки и реплики забудутся, потеряют актуальность и остроту восприятия, только все успокоятся и мысленно, как бы, простят глупого хама, как он вновь что-нибудь отмочит: скажет, или сделает.
И новая волна народного возмущения снова охватывает коллектив, или хотя бы его пострадавшую часть, выливаясь в пренебрежительные комментарии, обсуждение его действий за его спиной, а то и в подтрунивание, или даже в замаскированные морально-психологические издевательства над ним, но только со стороны наиболее от него страдающего, невольно изощрённого в таких делах, Платона.
– "Вань! Ты, как Незнайка в стране дураков!" – комментировал он обсуждение Гудиным какого-то вопроса с такими же, как он, некомпетентными коллегами.
– "Вань! Ты большой, а без гармони!" – другой раз острил Платон.
И на молчаливый вопрос оппонента тут же, без задержки, отвечая:
– "Ты, что? Хочешь сказать, что у тебя и гармонь есть?!".
Иван Гаврилович был совершенно не в ладах с историей. Знания его были поверхностны. Он иногда называл Платона поляком, на что тот неизменно отвечал ему:
– "Поляки – нет! Западные белорусы – да!".
Поэтому своими дурацкими домыслами он часто и невольно извращал её, ход известных исторических событий, путая географические места, названия, даты, сроки, имена и фамилии.
Иной раз такой детский лепет вылетал из его старческих уст, хоть стой, хоть падай!
Даже сам ход этих событий он излагал самым, что ни на есть, нагло авантюристическим образом.
– "Ванёк, он и есть ванёк!" – стал говорить о нём Платон.
Потеряв по старости сразу несколько верхних зубов, существенно изменивших его облик, он превратился в весьма "харизматическую" фигуру, хотя и отдалённо, частично, но всё же напоминающую силуэт известного в истории французского министра финансов Силуэта.
Под провалившейся верхней губой неожиданно резко выпятилась вперёд нижняя, словно пытаясь соединиться с находящимся ровно посередине лица, кончиком носа, создавая этот забавно-хищный силуэт.
Для некоторой компенсации временного дисбаланса на лице, Иван отпустил усы.
Его рыжевато-седые волосы создавали ещё более смешной облик какого-то облезлого, шкодливого кота.
А поганый, в смысле речевых оборотов во время разговора, рот от этих усов становился, теперь и внешне, ещё поганей.
Особенно это становилось заметным, когда Иван Гаврилович открывал его, и начинал вещание своим зычным голосом, словно боясь, что теперь, не дай бог, его самого перебьют.
По этому поводу Марфа как-то раз не выдержала:
– "И чего это Гаврилыч такой горластый? Не говорит, а прямо кричит, всех перебивает!".
На что аналитик Платон ей точно заметил:
– "А что ты хочешь? Он родился во время войны, в 42-ом году. Бомбёжки, вой сирен, канонады. Он и пытался ещё тогда всех и всё перекричать. А в семье был самым младшим и привык доказывать более умным старшим свою хоть какую-то состоятельность!".
Гудин был не только горластый, полуслепой, но ещё и полу-глухой.
Многие высказывания коллег он вообще пропускал мимо ушей, то ли не слыша, то ли не желая их слышать.
По этому поводу Платон как-то в полголоса сказал Марфе про Гудина, причём в его же присутствии:
– "Ну, раз он не хочет быть козлом отпущения, то будет козлом опущения!".
С одной стороны, можно было всё-таки считать, что Гудин в их коллективе был "козлом отпущения", хотя он и отчаянно сопротивлялся этому: образно выражаясь, ржал и мычал, упирался рогами и копытами, бодался, взбрыкивал и лягался.
У Гудина был совковый подход к работе и зарплате: работать поменьше, а получать одинаково, как все, то есть позиция иждивенца, нахлебника.
Поэтому жена Платона Ксения, давно знавшая Гудина, и не только по рассказам матери, именно так к нему и относилась, после очередных сообщений мужа возмущаясь его поведением:
– "Так тебе этот козёл опять не помогал?!".
– "Нет! В этот раз он помог хорошо! Не то, что раньше, когда был без… молока!".
Но если Гудин и не был в их коллективе "козлом отпущения", к имению имени которого он вовсе и не стремился, то уж "козлом опущения" его точно сделал Платон.
А, во всяком случае, "уродом в семье" он был точно. И в прямом, и, тем более, в переносном смысле.
И особенно это относилось, конечно, прежде всего, к его моральному уродству.
Как-то раз Гудин вошёл в цех и увидел, что Платон умывается после фасовки, при которой его лицо и слизистые оболочки покрылись пылью от расфасованного порошка. Не зная, что сказать, как себя проявить, за что зацепиться, хам тут же загорланил:
– "Ты, чего здесь плюёшься и сморкаешься? Это же некультурно!".
– "Так это же моё рабочее место! Где я ещё могу себя привести в порядок, как не здесь?! Если тебе не нравится, вон, пользуйся общим туалетом!" – по инерции начал оправдываться недоумённый Платон.
И уже вполголоса, сажая хама на его законное место, добавил:
– "Твоё место всё равно всегда у параши!".
Однако мелкий пакостник, Иван Гаврилович, не забывал обид, и всегда ждал удобного случая, чтобы взять реванш, хоть как-то унизить Платона.
– "На-ка! Забери!" – бесцеремонно указал Платону на его ключи забывшийся Гудин.
– "Ну, ты прям, указатель поворота какой-то!" – тактично подправил глупого коллегу Платон.
Другой раз Гудин бесцеремонно приказал Платону:
– "Ну-ка, открой!".
– "Ты всё хамишь?!" – улыбчиво и невозмутимо ответил тот.
Иван Гаврилович всегда ревновал Платона и к Надежде Сергеевне.
Как только Платон начинал что-то рассказывать ей, или докладывать по работе, Гудин сразу влезал в разговор с какой-нибудь глупостью, совершенно не вникая в суть происходившего разговора, или вообще переводил их разговор на другую тему, чему, кстати, потворствовала и сама Надежда Сергеевна.
Для обучения неучей Платон позже стал применять хитрую тактику.
Как только Гудин входил в комнату, или открывал рот, находясь в ней, пытаясь перебить Платона, тот сразу давал ему слово, копируя Сталина:
– "А что скажет товарищ Гудын?!".
У Ивана Гавриловича было очень больное чувство собственного достоинства. И оно сразу терялось, когда можно было воспользоваться объедками с "царского стола".
Жадность и возможность даже мелкой наживы, халявы, сразу охватывала всего Гудина, затмевая не только его единственный глаз, но и его хилое чувство собственного достоинства и остатки его хрупкой совести.
Гудин давно был не чист на руку. Практически всю жизнь. И это проявилось и в их коллективе, причём ещё задолго до появления Платона.
Иногда Гудин подворовывал из коробок банки, подставляя тем Марфу или Платона.