Глава 20
Адам проснулся от яркого света. Лампа, стоявшая на прикроватном столике, висела у него над головой.
- Господи… - Он отвернулся, спрятав лицо в подушку.
- Да, сын мой, это я.
- Иди к черту.
Гарри хлопнулся на кровать.
- Я влюбился, - объявил он.
- Как его зовут?
- Не надо так. Она - финка. - Он закурил.
- Финка?
- Шведская финка.
- Шведская финка?
- Ну да. В Финляндии их полным-полно, шведских финок.
- Ох, Гарри…
- Что?
- Она, случайно, не родственница той швейцарки, что ты встретил в Милане?
- Мои деньги ее не интересовали.
- Мои деньги.
- Хотя я и заплатил за обед.
- Ага, теперь понятно, что там у меня на пиджаке.
- Она была очень признательна. - Гарри выпустил в воздух идеально ровное колечко дыма.
Адам посмотрел на часы - почти два ночи - и вздохнул: похоже, уснуть в ближайшее время уже не получится.
- И кто она такая, эта шведская финка? Что делает?
- Что делает? Да все, о чем ни попросишь.
Большую часть следующего дня на заднем дворе виллы суетились люди. Электрики, стараясь никому не мешать, протягивали паутину проводов; на нижней террасе, у рощицы итальянских сосен, возводили внушительных размеров навес; тут и там появлялись маленькие палатки. Приехавшие из Флоренции Маурицио и Кьяра вместе с синьорой Доччи обсуждали что-то с поставщиками, флористами и еще какими-то солидными людьми в деловых костюмах.
Время от времени, когда синьора Доччи и Маурицио скрещивали мечи из-за какой-то мелочи - а случалось это не так уж редко, - голоса долетали до кабинета, и тогда Кьяра брала на себя роль посредника и пыталась погасить разгорающийся костер. Но в какой-то момент не выдержала и она. О чем и сказала, заявившись в кабинет и на добрый час оторвав Адама от работы. Какие бы подозрения он ни питал в отношении Маурицио, они никак не влияли на его симпатии к Кьяре, женщине радушной, доброжелательной и откровенной.
- Они спорят так каждый год, - сказала она, закуривая сигарету. - Почему - не знаю. Все приедут, напьются и разъедутся по домам. Мужчины встретят любовников своих жен и, разумеется, ни о чем не догадаются. Женщины встретят любовниц своих мужей и немедленно это поймут. И конечно, многие найдут новых любовниц и любовников.
- Похоже на романтическую вечеринку.
- Ты еще слишком молод, Адам. Еще ты не мужчина.
- Ты еще не мужчина, - поправил ее Адам.
- Вот именно. Еще не мужчина. Ты все веришь.
- Все еще веришь, - снова поправил Адам.
Кьяра небрежно махнула рукой.
- Ma, quest a lingua di barbari mi fa caggare.
- Во что я верю? - с улыбкой спросил Адам.
- В жизнь. В любовь.
- Откуда вы знаете?
- Я тебя вижу. - Она ткнула в него горящей сигаретой.
- Что вы видите?
- Вижу мальчишку вроде моего сына, только умнее. Вижу, как ты смотришь на Антонеллу. - Адам закатил глаза, изображая - убедительно, как ему показалось, - снисходительный интерес. - Да, вижу. А еще я вижу, что ты… - она пощелкала пальцами, но так и не вспомнила нужное английское слово, - ты… un osservatore.
- Наблюдатель.
- Да. Ты наблюдаешь. И думаешь. Ты все время наблюдаешь. Но ты… passive.
- Пассивный.
- Да, пассивный.
- Вам бы встретиться с моей бывшей подружкой, она бы много чего рассказала.
Кьяра рассмеялась. Смех у нее был глубокий и хрипловатый. Интересно, она натуральная блондинка? Судя по оттенку кожи…
- Вот! - воскликнула Кьяра. - Ты опять это делаешь!
- Что делаю?
- Наблюдаешь. О чем думаешь?
- Ни о чем.
- Врунишка.
- О'кей. Пытаюсь определить, натуральная ли вы блондинка.
Кьяра подалась к столу, пододвинула пепельницу и потушила сигарету.
- Я могла бы доказать это, но не настолько хорошо тебя знаю.
Деловитый тон, которым это было сказано, исключал малейшее подозрение на флирт.
Этот обмен репликами, довольно странный для постороннего, никак не отразился на тоне дальнейшего разговора, хотя нарисованная воображением картина надолго застряла у него в голове. Кьяра, закурив, принялась рассказывать о путешествии в Шотландию. Шотландцы ей понравились. Как и итальянцы, они - люди холмов. У холмов есть имена, за каждым своя история. В долинах разворачивались сражения, перевалы и вершины защищали до последнего. Холмы накладывают на людей свой отпечаток, входят в кровь, становятся частью тебя.
Адам попытался предъявить аргумент в защиту родных для его отца топей Кембриджшира, но Кьяра не желала слушать ничего, что могло бы бросить тень сомнения на чистоту ее теории.
Потом она рассказала о деревушке вблизи Перуджи, где выросла сама и где у нее до сих пор оставался дом. Рассказала о других домах, которыми владели они с Маурицио: одном во Флоренции и другом - у моря.
- А как вы относитесь к переезду сюда? - спросил Адам, поворачивая разговор в нужную ему сторону.
- Этого хочет Маурицио. Да и до города отсюда недалеко.
- Но какие-то сомнения у вас есть.
- Мне никогда здесь не нравилось.
- Место красивое.
- Да, конечно.
- Может быть, и ваше восприятие виллы изменится к лучшему, когда вы переделаете верхний этаж, - заметил невзначай Адам.
- Может быть.
- Мария говорит, что у вас есть такие планы.
- Конечно, есть. Это же противоестественно. - Она указала пальцем вверх. - По-твоему, это нормально?
- Нет.
- Впечатление такое, будто…
- Что?
- Е come essere sempre vivo. Так не должно быть. И мне наплевать, что думает Франческа.
- Так, должно быть, решил ее муж.
- Ха!
Восклицание прозвучало на удивление красноречиво, а сопровождавший его жест - небрежный взмах руки - придал ему дополнительную выразительность.
- Бенедетто был не в себе, это все говорили. И она тоже. Потом, когда он умер, она так ничего и не сделала.
- Может быть, муж попросил…
- Франческо так и объясняет. Мол, Бенедетто перед смертью взял с нее обещание. Но ведь с Маурицио он никакого обещания не взял.
- А вы были там, наверху?
- Только однажды. Когда это случилось.
- Вы были там, когда это случилось?
- Мы все там были, в доме возле фермы.
Кьяра объяснила, что в тот вечер за обедом много ели и пили. Эмилио, когда перебирал, становился задиристым и частенько лез в драку. Но повод повеселиться был. Союзники уже стояли у ворот Сан-Кассиано, и немецкий офицер, командовавший на вилле, намекнул, что намерен ослушаться приказа и отступить к следующей оборонительной линии, проходившей южнее Флоренции.
Он не был трусом, тот немец, и понимал, что если примет бой на вилле, то станет виновником уничтожения здания, которое успел полюбить. Он был хорошим человеком, тот офицер. Такой высокий. Культурный. Родом из Гамбурга. Жаль, не дожил до конца войны. Кьяра навсегда запомнила, как блеснули слезы в его глазах, когда Эмилио сказал на прощание, что он всегда будет званым гостем в их доме.
Они пережили немецкую оккупацию и пребывали в отличном настроении. Все шло хорошо, пока со стороны виллы не донеслись звуки стрельбы. Они знали, что на вилле осталось несколько немецких солдат, которым поручено уничтожить все документы, и в первый момент подумали, что внезапный маневр союзников застал этих солдат врасплох и там идет бой. Но потом стрельба сменилась смехом и музыкой.
Эмилио сам решил пойти туда и разобраться, в чем дело. Для него это было делом чести. Именно его стараниями и вилла, и ее обитатели пережили войну без значительных потерь. Что бы ни говорили о нем люди - и тогда, и сейчас, - он был не фашистом, а прагматиком и делал все необходимое, чтобы защитить семью и поместье. Ради этого он, невзирая на тот вред, что наносил собственной репутации, мог надеть любую маску.
Уже после войны Кьяра узнала, что по крайней мере в двух случаях Эмилио использовал свое влияние на фашистские власти во Флоренции, чтобы уберечь Маурицио от больших неприятностей, грозивших ему из-за связи с подпольщиками-социалистами.
Точно так же Эмилио сумел повлиять и на немецкого офицера, присланного с заданием установить на вилле временный командный пункт. Он просиживал с ним допоздна на вилле, разговаривал об искусстве, литературе и живописи. В результате все имевшиеся на вилле предметы искусства были сохранены и никто из занятых в поместье работников не пострадал. Обе стороны сосуществовали мирно и бесконфликтно. И вот теперь, когда дело шло к завершению, Эмилио вдруг увидел, как два пехотинца выбрасывают из окон верхнего этажа бесценную антикварную мебель.
К несчастью, этих двоих он знал не очень хорошо; их прислали на виллу Доччи лишь недавно, когда с юга в центр страны хлынули отступавшие под натиском союзников войска. Взбежав на верхний этаж, Эмилио и Маурицио увидели, что солдаты собираются выбросить еще какую-то мебель. Оба немца были пьяны и веселы; стоявший в углу граммофон изрыгал бравурную песенку. Эмилио обвел взглядом комнату - разбитые зеркала, порубленные картины, следы от пуль на расписанном фресками потолке, - выхватил пистолет и выстрелил в граммофон. На несколько мгновений в комнате повисла мертвая тишина, и все четверо мужчин замерли в напряженных позах.
Пауза длилась недолго. Благоразумия не хватило ни одним, ни другим. Разгоревшаяся словесная перепалка - Маурицио не принимал в ней участия, поскольку не знал немецкого, - сопровождалась угрожающими жестами. Немцы уже поглядывали на лежавшее в стороне оружие. И тут в комнату, привлеченный шумом, влетел садовник Гаетано.
Кьяра взяла с Адама торжественное обещание держать в тайне эту деталь - время появления Гаетано, - поскольку во многих отношениях именно бедняга садовник стал виновником смерти Эмилио.
В тот момент, когда Эмилио машинально повернулся к двери, один из немцев схватил пистолет и дважды выстрелил в него. Одна пуля попала в грудь, другая - в голову. Эмилио свалился замертво. Гаетано выскочил из комнаты, а Маурицио оказался под дулом пистолета. Жизнь ему спас второй солдат, убедивший товарища не стрелять в безоружного. После этого немцы сбежали.
Кьяра побывала в комнате на следующий день. Тело унесли, но на полу, у камина, где упал Эмилио, еще темнело пятно крови. После полудня пришли союзники. Случившееся интересовало их мало и, уж во всяком случае, меньше, чем оставленные немцами документы. Когда они ушли, Бенедетто сразу же запер двери на лестничной площадке, а еще через несколько дней объявил, что верхний этаж останется под замком. Объяснять свое решение он не стал и говорить на эту тему категорически отказался. Со временем люди свыклись со столь необычным решением. Интерес к случившемуся ожил после того, как Бенедетто умер, а синьора Доччи сообщила всем о своем намерении следовать воле супруга.
- Это нехорошо, - заключила Кьяра, гася сигарету и поднимаясь. - Неправильно. У нас есть знакомые немцы. Некоторые приезжают сюда каждый год и воспринимают такое поведение хозяев как оскорбление. Война есть война. Теперь это уже прошлое.
Адам, конечно, расспросил бы еще о многом, но понимал, что и без того проявил к семейной трагедии трудно объяснимый интерес и получил близкую к официальной версию давних событий. Маурицио наверняка не стал бы разговаривать с ним с такой же откровенностью; впрочем, и обращаться к нему за разъяснениями по столь деликатному вопросу Адам не рискнул бы.
Чтобы не оставаться в прокуренном кабинете, он вышел на террасу вместе с Кьярой. Прежде чем отправиться на поиски мужа и свекрови, она закурила очередную сигарету.
Остановившись у балюстрады, Адам проводил ее взглядом. Рассказ Кьяры не выходил из головы. Наблюдая за рабочими на нижних террасах, он и увидел место, вполне подходящее, чтобы привести в порядок разбегавшиеся мысли.
В часовне было на удивление прохладно, почти сыро. Впервые оказавшись здесь без сопровождающих, Адам внимательно огляделся. Все здесь было простым, безыскусным, незатейливым. Ни одной фальшивой линии, ни одной неверной пропорции, ни намека на излишество, лишенное практической ценности украшательство: ни привинченных к стене витиеватых барочных балдахинов, ни аляповатых фресок, ни тонкой резьбы. Казалось, само здание веками избегало всего этого, и сменяющие друг друга поколения Доччи каким-то образом воспринимали его нелюбовь к такого рода легкомысленным штучкам.
Стоя у двери, впитывая с каждым вдохом атмосферу часовни, он избавлялся от последних сомнений в том, что человек, построивший для Федерико Доччи внушительную виллу, создал также и этот непритязательный дом Господа.
Проведенное расследование подтвердило правоту синьоры Доччи: об архитекторе виллы Фульвио Монтальто было известно немногое. Какое-то время он состоял в учениках у известного скульптора и архитектора эпохи Ренессанса Николо Триболо. В письме, сохранившемся в архиве Триболо, вскользь упоминалась встреча Федерико Доччи и Фульвио Монтальто - сам Триболо при этом отсутствовал, - на которой и обсуждались планы строительства новой загородной резиденции. Возможно, первоначальный замысел принадлежал самому Триболо, но, поскольку работы у него было в то время много - он руководил строительством Садов Боболи для Козимо де Медичи, - мастер, вероятно, передал клиента своему молодому ученику Фульвио Монтальто, который полностью оправдал оказанное доверие, но, к сожалению, канул затем в безвестности.
Ноги сами принесли Адама к тому месту у южной стены, где лежал Эмилио. Каково ему там, в сырой, темной земле? Как выглядит тело, пролежавшее в гробу четырнадцать лет? В каком оно состоянии? Жидком? Мумифицированном? Прогнили ли стенки гроба? Смешались ли кости с плодородной почвой Тосканы?
Подавленный, Адам опустился на ближайшую скамью. Он знал, что стало причиной подавленности. Настроение начало меняться после того, как Кьяра упомянула о несвоевременном появлении на вилле садовника Гаетано. Одно лишь это, незначительное на первый взгляд, заявление погубило еще не успевшие окрепнуть ростки подозрений.
Все его мысленные построения проистекали из утверждения Фаусто, что Гаетано был непоследователен в своих показаниях, в частности, насчет того, где именно он находился в момент убийства. А почему бы ему их и не изменить? Кто бы на его месте отказался это сделать? Своим появлением он отвлек Эмилио и позволил немцу схватить оружие. Разумеется, Гаетано был убит горем. Маурицио пожалел садовника. Вместе они представили миру слегка измененную версию событий, а местные сплетники вроде Фаусто, ухватившись за какие-то мелкие несовпадения, с удовольствием интерпретировали их в угоду своему вкусу.
Теперь Адам понимал - зловещий заговор возник исключительно в результате волевого усилия. Это он отобрал одни факты, соответствовавшие его теории, и отбросил другие, противоречившие ей. Такое случалось и раньше, на что неоднократно указывал ему профессор Леонард. Здесь, у алтаря, Адам понял и то, почему пошел на поводу у разыгравшегося воображения. Мемориальный сад исчерпал запас секретов, и он ринулся искать их в других местах, а в результате слепил тайну из собственной неудовлетворенности.
Признание своей опрометчивости принесло некоторое утешение. Он освободился от неких взятых на себя обязательств и мог не выискивать теперь кто, как и почему, не проигрывать беспрестанно воображаемые сценарии и не подозревать везде и во всем самое худшее. Теперь он мог преспокойно наслаждаться обществом человека, зарекомендовавшего себя исключительно обаятельным и вежливым.
Гарри всегда просыпался хорошо, что было весьма кстати, потому что, когда Адам пришел разбудить брата после ланча, тот лежал на кровати как убитый - в одежде, уткнувшись лицом в подушку. Из уголка рта стекала тонкая струйка слюны. Самое удивительное заключалось, однако, в том, что уже через двадцать минут он предстал на террасе совсем другим: гладко выбритым, посвежевшим и даже с намеком на пробор в причесанных на скорую руку волосах.
Остальные уже рассаживались по местам у накрытого на террасе стола.
- Всем привет. Я - Гарри. - Он крепко - пожалуй, даже чересчур крепко - пожал руку сначала Маурицио, потом Кьяре и запечатлел поцелуй на щеке синьоры Доччи, нахмурившейся больше для виду и слегка порозовевшей от удовольствия.
Кьяра тут же приметила у братьев черты сходства - цвет волос, линию подбородка, широкий рот.
- Адам не любит, когда кто-то говорит, что мы похожи. Считает себя красавчиком - и высокий, и смазливый.
- Он и впрямь выше, - сказал Маурицио.
- Это я сутулюсь. - В подтверждение своих слов Гарри подтянулся и выпрямил спину.
Маурицио состроил скептическую гримасу.
- Ладно, согласен. К тому ж у меня еще и ноги кривые. Но зато не такие тощие, как у него. Его вы в таких шортах не увидите.
- Не стану спорить, - парировал Адам. - Я бы в них даже в гроб не лег.
Все рассмеялись, и дальше настроение уже не менялось. Разговор катился легко, пока синьора Доччи не поинтересовалась у Гарри, какое впечатление произвела на него Флоренция.
- Она меня разочаровала.
- Разочаровала?
- Честно говоря, да.
- Вообще-то честности от тебя никто не требует, - заметил Адам.
Гарри пропустил реплику мимо ушей.
- Сам не знаю, чего я ожидал. Наверное, чего-то более романтического. Город же оказался таким… - он нахмурился, подыскивая нужное слово, - таким маскулинным.
- Маскулинным? - удивленно переспросила Кьяра.
- Крупным, дерзким, наглым… жестким. Взять, к примеру, тот собор…
- Duomo, - сухо подсказал Адам, что можно было бы перевести как "заткнись, да поскорее".
- Он самый. Будем откровенны, при виде его рука вовсе не тянется к карандашу, а воображение не рождает поэтические строчки.
Адам заметил скользнувшую по губам Маурицио улыбку. Синьора Доччи и Кьяра приняли боевую позу.
- Многие поэты посвящали стихи Duomo, - возразила Кьяра.
- Стихи? Скорее, стишки, верно?
Маурицио рассмеялся, за что удостоился укоризненного взгляда матери.
- Я понимаю, что имеет в виду Гарри, - сказал он. - Флоренция не Сиена, не Падуя и не Венеция. Она куда более крепкая и грубая. Разочароваться, увидев ее впервые, совсем не трудно.
К несчастью, столь пренебрежительная оценка великого города спровоцировала Кьяру выступить в защиту непревзойденного культурного наследия Флоренции. На это Гарри ответил с еще меньшей дипломатичностью, заявив, что, по его мнению, флорентийское искусство сильно переоценено и не дотягивает до высших стандартов.
- Вот как? - изумилась синьора Доччи.
- Да.
На взгляд Гарри, эпоха Ренессанса знаменовала собой низшую точку развития западного искусства. Как и в случае с большинством проповедуемых Гарри теорий, оригинальность гипотезы дополнялась страстной убежденностью в своей правоте, которая и позволяла если не закрыть полностью, то, по крайней мере, замаскировать зияющие пробелы его аргументации.