- Ну-ка, отвечай, тебя после похищения убили не сразу? - спросила врачевательница у тела, позабыв, что рядом с ней не ко всему привычный Мансур, а сэр Роули. Тот суеверно поежился и воскликнул:
- Господи, что за вопрос?! И к кому? С чего вы взяли, что мальчик еще какое-то время жил?
Аделия ответила цитатой из Экклезиаста, которую часто цитировала своим студентам:
- "Всему свой срок. Есть время рождаться и время умирать. Есть время сеять и время собирать урожай". Разложение тоже повинуется закону времени.
- Стало быть, похититель не сразу лишил его жизни, а долго мучил?
- Не знаю, не знаю… - отозвалась врачевательница.
Бесчисленное количество причин может ускорить или замедлить разложение. Поэтому Мансур не стал бы задавать лишних вопросов. А этот болтает попусту, мешает сосредоточиться.
- Есть время думать и время делать выводы. Второе еще не наступило, - сухо добавила она.
Ступни Ульрика тоже были в мелу.
Когда изучение трупов подошло к концу и можно было дать добро на перекладку в гробы, за стенами скита день уже клонился к вечеру. Врачевательница сбросила кисею и фартук и вышла вон из жуткой комнатки. Сэр Роули задул лампы. И покойники остались в более подходящем для них мраке. Только рои мух гудели вокруг них.
Перед уходом сэр Роули помолился за упокой невинноубиенных и попросил у Господа прощения за свое участие в сомнительном деле изучения трупов.
На церковном дворе врачевательница мылась над тазом - натирала руки пенящейся мыльнянкой, тщательно терла и затем подставляла под струю воды из кувшина, который держала служанка. Сэр Роули последовал ее примеру. Он ощущал великую усталость - трудные и необычные впечатления этого дня умаяли и тело, и душу.
- Вы остаетесь, доктор? - поинтересовался он.
Похоже, эта женщина впервые за все время по-настоящему посмотрела на него.
- Как бишь вас зовут? - спросила она.
Вопрос был почти оскорбительный. Но обижаться не стоило: врачевательница выглядела еще более измотанной, чем он сам.
- Сэр Роули Пико, мадам. Друзья зовут меня Роули.
Аделия коротко кивнула. Было очевидно, что на дружбу с ним она не претендует и Роули звать не собирается.
- Спасибо за помощь.
Она сгребла свои вещи в дорожный мешок, подхватила его и пошла прочь.
Он торопливо кинулся за ней:
- Вы забыли сказать, к каким умозаключениям пришли! Мне кажется, наступило время делать выводы.
Салернка молча шла дальше.
Проклятая гордячка! Раз он записывал реплики во время осмотра трупов, она воображает, что дала ему достаточно материала для правильных заключений. Однако Пико, не будучи человеком скромным, все же отлично понимал, что эта женщина во много раз превосходит его в учености. Сколько ни тужься - вовек столько не узнаешь!
Поэтому он не сдавался:
- А кому вы доложите свои выводы?
Снова никакого ответа.
Они шагали подлинным теням растущих вдоль стены монастыря дубов. Колокол часовни призывал на вечернюю службу. От пекарни и пивоварни к церкви спешила толпа монахов.
- Может, пойдем к вечерне? - спросил Роули. Сейчас он как никогда нуждался во врачующей силе обстоятельной молитвы.
Врачевательница отрицательно мотнула головой.
Роули вышел из себя:
- У вас нет ни малейшего желания помолиться за невинноубиенных детей?
Врачевательница повернула к нему усталое бледное лицо - и ее ответ по ярости не уступал вопросу:
- Я здесь не молиться, а чтоб узнать, кто их убил!
Глава 5
По возвращении из замка в огромный дом, служивший приютом уже не одному настоятелю монастыря Святого Августина, приор Жоффре занялся хлопотами о достойном размещении заморских гостей.
- Она ждет вас в библиотеке, - сухо сообщил брат Гилберт. Он не одобрял общения приора с женщинами с глазу на глаз.
Жоффре быстро прошел в библиотеку и сел в просторное кресло за широким дубовым столом. Он не предложил женщине сесть - все равно не посмеет в его присутствии. Приор даже не поздоровался - было б с кем церемониться! Он сразу приступил к делу: кратко изложил, что гости из Салерно - важные персоны и их следует благоустроить на время пребывания в Кембридже.
Гилта внимательно слушала. Она была среднего роста и хорошего телосложения для своего возраста. Однако мускулистые ручищи, седые волосы, выбивавшиеся из-под захватанного белого чепца, суровое выражение словно вырубленного из камня лица и стальной блеск глаз делали ее похожей на престарелую фурию. Одним своим присутствием Гилта превращала библиотеку в пещеру дикого человека.
- Вот почему я призываю тебя на помощь, - заключил настоятель. - Наши гости нуждаются в тебе.
Гилта какое-то время хмуро молчала. Потом наконец заговорила, почти басом:
- Лето на носу. А об эту пору у меня завсегда с угрями хлопот полон рот!
Каждый год в конце весны Гилта вместе с внуком привозила с болот огромные чаны с водой, в которых клубились бесчисленные серебристые угри. Она выпускала рыб в ручей, бывший притоком Кема, на берегу которого располагалась ее летняя хибарка, крытая тростником. Когда угри достаточно подрастали, Гилта заготавливала их впрок - мариновала, солила и коптила - или готовила по своим секретным рецептам такие блюда и студни, что от покупателей не было отбоя.
- Знаю, знаю, - терпеливо кивнул приор Жоффре. - Но с угрями много мороки и маеты, а ты уже не та, что раньше.
- Да и вы не молодеете! - огрызнулась Гилта.
Женщина могла позволить себе такую фамильярность, потому что они были знакомы с незапамятных времен. И в свое время их связывали близкие отношения. Двадцать пять лет назад, когда молодой священник приехал в Кембридж и возглавил приход Святой Марии, именно Гилта, местная замужняя дама, стала его экономкой. Далеко не красавица, но ладная, работящая и смекалистая. Она могла бы стать и полуофициальной хозяйкой дома, благо муж оставался где-то в болотах: в те достославные времена на нарушение целибата в Англии смотрели сквозь пальцы, - только в последние годы папа римский вдруг залютовал по поводу "живущих во блуде священников".
Пока брюхо молоденького отца Жоффре росло на кушаньях и разносолах Гилты, живот юной крестьянки тоже рос - от переедания или чего другого, история умалчивает. Когда Господь призвал отца Жоффре на службу в капитул монастыря Святого Августина, Гилта исчезла в ту же болотную глушь, откуда явилась работать прислугой в Кембридже. Жоффре предложил ей и ребенку помесячное содержание, от которого она гордо отказалась.
- Соглашайся, - продолжал уговаривать приор Жоффре, - я под твою команду дам пару слуг. Так что надрываться не придется. Будешь немного кашеварить и за всем приглядывать.
- Иноземцы, - возразила Гилта. - Я с чужаками не якшаюсь!
"Экая строптивица!" - сердито подумал приор Жоффре. Еще святой Кутлак, пытавшийся обратить болотных жителей в христианство, сетовал: "Народ неподатливый и себе на уме. Головы у них большие, шеи длинные, лицом бледные, а зубы как у лошадей. Спаси нас, Господи, от варваров!" Но именно у них хватило мужества и сил дольше прочих сопротивляться нашествию Вильгельма Завоевателя.
Гилта отличалась той же смекалкой, что и ее соплеменники. Лучшей домохозяйки для гостей настоятель найти не мог. Своенравна, конечно. Но ее знают в городе, и только Гилта сумеет навести мосты между евреем, арабом, салернкой и здешним опасливо-недоверчивым народом. Лишь бы согласилась, упрямая башка!
Приор Жоффре зашел с другой стороны:
- И твоему внучку Ульфу пошло бы на пользу пожить в городе! Маленько по обтесался бы да поднабрался знаний в монастырской школе.
Гилта белозубо улыбнулась и даже похорошела, напомнив былые веселые времена, когда она заправляла в доме молодого священника.
- Не хочет учиться, пострел! - беззлобно пожаловалась она.
- Ничего, тут привадят!
Об Ульфе приор Жоффре заботился не без задней мысли, что сын Гилты все-таки от него. Служанка всегда уходила от прямых ответов на расспросы.
- А что тут иноземцам понадобилось? - лукаво осведомилась Гилта. - Ну-ка, выкладывай!
- Разве ты не знаешь о моей болезни? Врачевательница спасла мне жизнь.
- Она? Все говорят - смуглокожий.
- Аделия. К тому же она не ведьма и не колдунья. Настоящий лекарь, даже в университете студентов обучает.
Если Гилта согласится опекать иноземцев, она так или иначе все про них узнает. Поэтому лучше сразу удовлетворить ее любопытство.
- Кто их послал сюда, я толком не знаю, - сказал приор. - Однако цель у них благая - выяснить, кто убил детей.
Гилта понимающе кивнула.
- Стало быть, не евреи? - спросила она.
- Нет.
- Я так и думала.
Под крытой галереей, ведущей от дома настоятеля к церкви, покатился призывающий к вечерне звон.
Гилта тяжело вздохнула:
- Ладно. Только дай мне слуг, как обещал. А я буду только еду готовить.
- Beningne. Deo gratias! - радостно воскликнул приор. - Спасибо. Я знал, что ты не подведешь.
Он встал и на радостях проводил Гилту до двери.
- А твой старик по-прежнему растит вонючих мохнатых собак?
- По-прежнему, - усмехнулась Гилта. - И смердят они все так же.
- Прихвати с собой одну. Пусть она будет всегда при лекарке. Нашей гостье из Салерно, похоже, придется бывать в самых разных местах и задавать людям много неприятных вопросов - так что верный пес пригодится. И не забывай - еврей и араб не употребляют в пищу свинину. А еврей - еще и моллюсков. Ну, с Богом!
Он звучно шлепнул Гилту по все еще крепкой заднице и быстрыми шагами пошел в сторону церкви, на вечерню.
Аделия сидела на скамье в любовно ухоженном монастырском саду - вдыхала аромат розмаринов на клумбе у своих ног и слушала доносящиеся из церкви псалмы. Шла вечерняя служба. Лекарка старалась освободить голову от мрачных мыслей, и согласное пение братьев помогало душе очиститься. "Ибо знает Господь путь праведных, а путь нечестивых погибнет, - пели они. - Зачем мятутся народы и племена замышляют тщетное?"
После вечерни пилигримы соберутся за общей трапезой, а это значит, будет шумный многоголосый разговор. Общаться Аделию не тянуло. В ее сафьяновой сумке, на грифельной доске, таились голоса погибших детей. Сегодня она передохнет перед грядущим сражением с погубившим их иродом. Салернке не хотелось портить боевой настрой и разменивать его на пустые разговоры, поэтому Аделия решила остаться без ужина.
Когда стемнело и все разошлись по комнатам - женщины налево, мужчины направо, - Аделия тоже отправилась спать. Ей, как привилегированной особе, выделили отдельное помещение. Комнатка, впрочем, была так мала, что с кровати можно было достать рукой любую стену.
От ужина она, как выяснилось, отказалась зря. На голодный желудок да с беспокойными мыслями не спалось.
Аделия опять корила себя за то, что уступила давлению, очутилась так далеко от солнечной родины и привычной обстановки и теперь обязана вслушиваться в стенания убитых детей.
Когда Гординус впервые обратился к ученице с просьбой поехать на далекий остров, она встала на дыбы:
- Как же я могу оставить своих студентов и исследования?!
Однако выбирать не приходилось. Аделия поерепенилась, но не посмела идти против воли сицилийского короля, подданными которого являются и жители Южной Италии.
- Почему правитель выбрал именно меня?
- Он полагает, что ты подходящий человек для этой работы, - отвечал Гординус. - Я сам не знаю никого, кто справится лучше тебя. Господин Симон будет счастлив.
В действительности оказалось, что Симон Неаполитанский воспринял ее не как Божий дар, а как навязанную сверху досадную обузу - ему ли спорить с сицилийским королем! Хотя Аделия знаменита и уважаема, баба есть баба. Путешествовать в компании женщины-доктора, араба и кормилицы - доброй Маргарет, упокой Господь ее душу! - означало громоздить Пелион затруднений на Оссу взятых им обязательств.
Но долгие годы в университетах, среди тамошней бесцеремонной, горластой и хамоватой публики, научили Аделию прятать женскую природу, не высовываться и попусту в пререкания и конфликты не вступать. Только когда какой-ни-будь невежа или невежда ставил под вопрос ее компетентность, она бесстрашно показывала зубы. И профессора, и студенты знали, что Аделии Ортез Агилар палец в рот не клади. На язык остра и способна обложить обидчика не хуже любого студиозуса: подслушанной у школяров бранью она пользовалось умело и лихо.
Правда, Симону не пришлось вправлять мозги: в начале путешествия он был холоден, но подчеркнуто вежлив, зато позже в его отношении к спутнице появилась искренняя теплота. Он с облегчением констатировал, что Аделия "благонравна". Как она давно поняла, благонравной мужчины почитают женщину, которая ниже травы тише воды и не доставляет им никаких хлопот. Образцом для Симона была супруга-еврей-ка: не видно, не слышно, притом все дела переделаны и все во благо мужа. Черноволосый смуглый спутник Аделии - неверный Мансур тоже оказался добрым малым. Так что к моменту прибытия на французскую землю Симон успел сдружиться и с врачевательницей мертвых, и с ее слугами. Однако во Франции Аделию постигла великая утрата - скончалась Маргарет.
Про то, что она женщина, Аделия вспоминала лишь перед месячными, поэтому можно сказать, что остаток пути Симон путешествовал в веселой мужской компании.
И для Аделии, и для Симона Неаполитанского оставалось загадкой, почему сицилийский король послал их на край света, на далекий, неприветливый и холодный остров, чтобы разобраться со страшным подозрением, павшим на головы евреев. Им было поручено выяснить все обстоятельства происшедших трагедий, найти подлинного убийцу и восстановить доброе имя иудейского народа. Задача благородная, но почему король ею озаботился?
Аделия предчувствовала, что Англия ей не понравится. Так и вышло. В Салерно она была уважаемым преподавателем Медицинской школы с прекрасной репутацией. Кроме желторотых новичков, никто не удивлялся женщине-медику. В Англии на нее смотрели как на ведьму и были не прочь утопить в пруду. А убийства, которые она расследовала, поражали несказанной жестокостью. На своем веку Аделия навидалась убитых, но ей никогда не попадались столь кощунственно обезображенные трупы. Разумеется, это делало Кембридж в глазах доктора еще более мрачным и диким местом. В окрестностях провинциального города разгуливал мясник, который получал удовольствие, убивая и уродуя невинных детей.
Сложность расследования усугублял и тот факт, что она вела его неофициально. В Салерно она знала, к кому обратиться за поддержкой. Кто чинил препятствия Аделии, тому были гарантированы неприятности от сильных мира сего. А здесь на ее стороне был только приор, да и тот страшился признаться в этом публично.
Бесполезно ворочая в голове тяжелые мысли, она наконец заснула.
Одно хорошо - ее не принуждали вставать вместе с другими. То есть ни свет ни заря. Жизнь монахов начиналась с первыми петухами. Брат Светин, отвечающий за монастырских гостей толстый коротышка, пояснил Аделии: "Приор позволил вам пропускать заутрени - чтоб вы не утомлялись с самого утра".
Позавтракала она в кухне. Ветчиной! После долгого странствия в обществе еврея и мусульманина было приятно снова вкусить свинины. Стол ломился. И сыр - у монахов свои овцы. И ароматный хлеб - местная пекарня. Также масло и молоко - коровы обители. А еще всяческие разносолы и кулебяка с угрем.
Пододвигая новые блюда и подливая молока, брат Светин приговаривал:
- Кушай, любезная, кушай. Ты на вид такая хилая! Ну, возвращается душа в тело?
- Возвращается, - смеялась Аделия.
После долгого сна и плотного завтрака ей и впрямь стало лучше: она опять закипела энергией, перестала жалеть себя и возмущаться судьбой-злодейкой, которая забросила ее к непросвещенным дикарям на неприветливый остров у черта на рогах. Беда ли работать в чужом краю! Дети везде нуждаются в опеке и защите. Национальность и вероисповедание не должны играть никакой роли. Мэри, Гарольд и Ульрик хоть и не в Салерно родились, но заслуживают полной отдачи сил, ибо дети, как общее богатство, принадлежат и ей.
Аделия ощутила небывалую решимость довести следствие до победного конца. Мир станет чище, если она избавит его от зверя, убившего Мэри, Гарольда и Ульрика! "А кто обидит одного из малых сих, верующих в Меня, тому было бы лучше, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской".
Преступник еще не подозревает, что ему на шею грядет мельничный жернов в виде Аделии из Салерно, знаменитой "врачевательницы мертвых", которая использует свое искусство и опыт, дабы найти и наказать изувера!
Вернувшись в свою комнатку, салернка села переписывать заметки с доски на пергамент. По возвращении в Салерно она передаст подробный письменный отчет сицилийскому королю - и тот будет волен поступить с ним по своему усмотрению.
Перечисляя на пергаменте увиденные мерзости, Аделия опять слышала в голове детские стоны и крики о помощи. "Умоляю, помолчите! - повторяла она про себя снова и снова. - Вы мешаете помогать вам!" Однако дети не понимали и в смертном ужасе продолжали вопить.
В монастыре троица из Италии привлекала бы к себе слишком много ненужного внимания. По приказу приора им подыскали жилье в городе. Симон и Мансур уехали рано утром. В полдень за ними последовала и Аделия.
Для дела всегда важно знать обстановку, в которой живет убийца. Поэтому лекарке хотелось побыстрее ознакомиться с Кембриджем. К радостному удивлению Аделии, брат Светин, занятый устройством многочисленных пилигримов, и не думал сопровождать ее при переезде. Привычная к тому, что на родине женщины никуда не выходят из дома в одиночку - без мужчины, компаньонки или дуэньи - и всегда прикрываются вуалью, Аделия была приятно поражена свободой на оживленных улицах Кембриджа, где она нисколько не выделялась среди женщин с открытыми лицами и без сопровождающих лиц.
Тут был совсем другой мир. Только ватаги учеников из пифагорейской школы, шумные, в красных шапках, мало чем отличались от салернских школяров, тоже хулиганистых и смешливых.
В солнечном и жарком Салерно, где тень была вожделенным благом, все главные торговые улицы были прикрыты пешеходными мостками, навесами или маркизами. А тут улицы широкие, открытые небу, чтобы поймать каждый луч скупого английского солнца.
Правда, к светлым и кипящим жизнью улицам примыкали узкие переулочки с тесно составленными крытыми соломой хибарами. Но Аделия туда не совалась. Дорогу она спрашивала у прохожих. На родине ей бы это и в голову не пришло: одинокую женщину могли только оскорбить или обобрать.
Проклятием Салерно было варварское солнце. Проклятием Кембриджа - обилие воды. Создавалось ощущение, что город по недоразумению построили в огромной луже. Речушек, ручьев, ручейков и болотец было столько, что почти к любому дому или лавке приходилось проходить по мосткам. Бродящие по городу свиньи то и дело отражались в какой-нибудь луже. Лебеди, похоже, везде чувствовали себя комфортно. Утки плавали у входа в церковь. Ну и, конечно, каждый дом и дерево могли любоваться собой не в одном, так в другом водном зеркале.