В свое время Бартоломью овладел основными хирургическими навыками под руководством своего наставника Ибн-Ибрагима. Многих коллег удивляло, что в своей практике он прибегает как к целебным снадобьям, так и к хирургическому ножу. Бартоломью не сомневался, что лекарства и хирургия должны дополнять друг друга, и хотел, чтобы студенты овладели обеими медицинскими специальностями. Его ничуть не смущало, что многие доктора считают, будто кровопускание и прочие хирургические операции - дело цирюльников. Пришлось ему столкнуться и с довольно серьезным затруднением - эдикт, принятый Четвертым церковным собором в Латерне в 1215 году, запрещал медикам-монахам проводить любые манипуляции, связанные с разрезами и прижиганиями.
- Итак, что же такое трепанация? - спросил Бартоломью.
На предыдущем занятии он подробно описал эту операцию и теперь желал узнать, задержалась ли в головах студентов хоть какая-то часть его рассказа.
По комнате пронесся приглушенный гул голосов, некоторые смущенно потупились. В воздух взметнулись две руки. Бартоломью заметил, что первым поднял руку Томас Балбек - самый прилежный его ученик.
- Не будете ли вы любезны рассказать нам об этом, мастер Грей? - зловредно спросил Бартоломью. Он был уверен, что Сэм Грей, пропустивший последнюю лекцию, не имеет о трепанации даже отдаленного понятия.
Грей, застигнутый врасплох, не утратил своей обычной самоуверенности.
- Трепанация, - произнес он бодрым тоном, - есть не что иное, как нездоровье, вызываемое опасениями лишиться головы вследствие отсечения оной.
Бартоломью едва сдержал смех. Да, если эти юнцы хотят с честью выдержать испытательный диспут, им пора забыть о легкомысленных привычках. Он заметил, что несколько студентов закивали головами в знак согласия, и подивился умению Грея убедительно произносить любую несусветную чепуху. В глубине души Бартоломью даже завидовал этой способности: во многих ситуациях столь неколебимая самоуверенность могла бы сослужить хорошую службу. Ведь зачастую уверенность врача передается больному и помогает ему справиться с недугом. Но, увы, Бартоломью совершенно не умел кривить душой. Ибн-Ибрагим частенько пенял ему за это. Доктор должен говорить больным лишь то, что они хотят услышать, утверждал старый араб. Воистину, это ложь во спасение, которая зачастую помогает жизни победить смерть.
- Возможно, у кого-то иное представление о трепанации? - осведомился Бартоломью, поднялся со своего места и стал прохаживаться взад-вперед перед камином.
Балбек вновь вскинул руку. Бартоломью сделал ему знак отвечать.
- Трепанация, - заговорил тот, метнув насмешливый взгляд на Грея, - есть хирургическая операция, при которой удаляется часть черепа, дабы ослабить давление на мозг.
- Хирургическая операция! - презрительно воскликнул один из францисканцев. - Пусть этим занимаются брадобреи.
Бартоломью приблизился к нему.
- Предположим, брат Бонифаций, к вам обратится больной, которого мучают головные боли и приступы тошноты. К тому же время от времени он впадает в бессознательное состояние, а руки и ноги отказываются ему подчиняться. Как вы поступите?
- Избавлю его от излишней крови при помощи пиявок, - незамедлительно ответил брат Бонифаций.
Бартоломью спрятал руки в складках мантии и подавил разочарованный вздох. Он уже привык к тому, что люди признавали кровопускание панацеей от всех недугов и предпочитали его более благотворным и менее болезненным средствам. Многие больные обратились к другим докторам, после того как Бартоломью не внял их настойчивым просьбам о кровопускании. Некоторые из них, получив наконец желанное "лечение", поплатились жизнью.
- И каково же действие кровопускания? - спросил Бартоломью, вновь устремив взгляд на молодого францисканца.
- Оно освобождает больного от избытка черной желчи и уменьшает давление на мозг. Таким образом, я излечу его, не прибегая к хирургии, - с торжеством в голосе заключил брат Бонифаций.
- Но если кровопускание не поможет, а, напротив, лишь усугубит недуг? - не унимался Бартоломью.
Он уселся на каменный подоконник и крепко сжал кулаки, спрятав руки в складках мантии, дабы удержаться от искушения схватить юного монаха за шиворот и вытрясти из него тупую надменность.
- Значит, этому человеку суждено оставить этот мир по воле Господа, - невозмутимо заявил брат Бонифаций. - Мне останется лишь исповедовать и причастить его.
Подобного заявления Бартоломью не ожидал. Этот юнец разрешал все вопросы с достойной удивления простотой.
- Однако умереть может всякий, не получивший надлежащей помощи, - возразил Бартоломью. - И тем из вас, кто не готов применять все известные способы лечения, чтобы победить недуг, не следует становиться докторами.
В комнате повисла напряженная тишина.
- Существует немало болезней, которые можно излечить лишь посредством хирургических операций, - продолжал Бартоломью. - Если бы Господь желал, чтобы люди умирали от подобных хворей, Он не просветил бы нас, докторов, светом знания. Господь же, напротив, даровал нам возможность исцелять страждущих при помощи хирургического ножа. И если устав вашего ордена запрещает вам брать в руки инструмент, а больному потребна операция, вам следует незамедлительно обратиться за помощью к цирюльнику, обладающему необходимыми навыками. Помните: долг медика - спасать человеческие жизни и облегчать страдания.
- Мой первейший долг - служить Господу! - с пылом воскликнул Бонифаций.
Он постарался придать своему лицу самое благочестивое выражение, но вспыхнувшие в глазах злобные огоньки свели его усилия на нет.
- Доктора служат Господу, исцеляя больных, - веско произнес Бартоломью. Ему не раз доводилось вести подобные споры с отцом Уильямом. - Господь даровал нам знания, Он дал нам возможность помогать людям. Используя эти знания, вы выполняете Его святую волю. Тот же, кто пренебрегает Господним даром и предпочитает влачить свои дни во мраке невежества, совершает великий грех.
- А почему вы полагаете, что использование пиявок менее угодно Господу, чем хирургическая операция? - не сдавался Бонифаций.
- Господу угодны те средства, при помощи которых можно спасти жизнь больного, - парировал Бартоломью. - Если таковым средством окажутся пиявки, я не стану ими пренебрегать. Когда же опыт мой подсказывает, что для исцеления необходимы другие, более действенные методы, я непременно обращусь к ним. В противном случае я нарушил бы свой долг перед Богом.
- Скажите, мастер Бартоломью, человек, которому делают трепанацию, испытывает сильную боль? - неожиданно поинтересовался Роберт Дейнман.
Вопрос этот вызвал у многих студентов подавленные смешки и положил конец затянувшемуся спору между магистром и молодым монахом. Из всех учеников Бартоломью Дейнман был наименее способным. В Майкл-хауз он поступил лишь благодаря богатству своего отца. Бартоломью метнул на Дейнмана быстрый взгляд, дабы удостовериться, что тот не имел намерения устроить из лекции потеху. Однако бесхитростное выражение лица юноши убедило врача в том, что нелепый вопрос задан вполне серьезно. Бартоломью даже стало жаль Дейнмана. Он знал, что бедняга старается изо всех сил, чтобы не отставать от остальных, но науки никак ему не даются. Впрочем, при мысли о вреде, который подобный медик может принести больным, все сочувствие Бартоломью мигом улетучилось. Он уповал лишь на то, что Дейнман никогда не выдержит испытательного диспута.
- Несомненно, трепанация может причинить пациенту сильную боль, - медленно произнес Бартоломью.
Он хотел спросить Дейнмана, как, по его мнению, должен чувствовать себя человек, в голове у которого проделали дырку, но потом решил не поднимать незадачливого тупицу на смех в присутствии товарищей.
- Однако есть несколько способов, посредством которых мы облегчаем его страдания. Каковы эти способы?
Бартоломью поднялся с подоконника и вновь направился к камину. По его знаку Балбек огласил целый список снадобий, притупляющих ощущения и делающих страдания больного менее мучительными.
- Что вы можете сказать о настое опия? - прервал его Бартоломью.
На прошлом занятии они обсуждали, какие дозы этого вещества следует использовать при трепанации, но Балбек, судя по всему, уже забыл об этом.
Студент на мгновение запнулся, а потом заявил, что настой опия является одним из наиболее надежных средств облегчения боли.
- Какую дозу снадобья вы дадите ребенку, если ему предстоит хирургическая операция? - осведомился Бартоломью.
Балбек вновь пришел в замешательство. Все прочие студенты, судя по растерянным лицам, тоже пребывали в неведении.
- Три меры, - робко предположил Дейнман.
- Не многовато ли? - язвительно заметил Бартоломью, тут же забывший о своем намерении воздержаться от насмешек над Дейнманом. - Боюсь, мастер Дейнман, тогда ребенку операция уже не потребуется. Ему будет нужен лишь гроб. Так кто же ответит на мой вопрос? Может, вы, мастер Грей? Стряхните наконец с себя дремоту.
- Достаточно одной меры, - с обычной уверенностью заявил Грей.
Бартоломью на мгновение прикрыл глаза, а потом обвел притихших студентов укоризненным взглядом.
- Мне жаль тех несчастных, что обратятся к вам за помощью, - отчеканил он. - Ваше невежество будет стоить жизни многим больным. Я дважды говорил, какая доза опия безопасна для детей. Однако ни один из вас не счел нужным запомнить это. Завтра мы будем обсуждать книгу Диоскорида "О лекарственных веществах", а также достоинства и недостатки различных обезболивающих средств. Сегодня после обеда Балбек будет читать книгу вслух, и всем вам следует при этом присутствовать. Тот, кто не удосужится выучить, как применять и дозировать опиаты, завтра может не утруждать себя присутствием на занятии.
Произнеся эту тираду, Бартоломью резко повернулся и вышел из зала. Он надеялся, что ему удалось пристыдить студентов и они возьмутся наконец за ум. Лень и беспечность учеников порой приводили Бартоломью в отчаяние, ибо он знал, как велика нужда в сведущих медиках. Но, так или иначе, он не собирался смягчать свои требования и относиться к юнцам более снисходительно. Лучше вообще не обращаться к доктору, чем попасть к тому, кто не знает своего ремесла.
Раздался звон колокола, приглашающего к обеду, и Бартоломью направился мыть руки. Майкл уже торопливо шагал через зал, надеясь оказаться за столом первым и получить лучшие куски. Францисканцы собирались вместе, чтобы группой пересечь двор. Первенство среди них, несомненно, принадлежало брату Уильяму - религиозному фанатику, который, по слухам, прежде служил инквизитором, однако был отстранен от дела за излишнее рвение.
Бартоломью занял свое место рядом с Майклом - за столом на возвышении в южном конце зала. Здесь обедали все магистры. Сутана дородного монаха была усеяна крошками. Он уже успел наполовину опустошить корзинку с хлебом. По левую руку от Бартоломью восседал отец Эйдан, член францисканского ордена. Несмотря на относительную молодость, он был лыс, как колено, передние его зубы выдавались вперед, а взгляд светло-голубых глаз неизменно оказывался холоден и безучастен. Бартоломью слыхал, что отец Эйдан является выдающимся теологом; впрочем, все попытки завязать беседу с францисканцем оставляли у доктора тягостное впечатление.
Рядом с Эйданом сидел брат Уильям, за ним - Кенингэм, чьи седые взъерошенные волосы, как обычно, торчали в разные стороны. Место рядом с мастером занимал Роберт Элкот, а Пирс Хесселвел восседал в дальнем конце стола. Хесселвел преподавал в колледже законоведение и обыкновенно носил под мантией красивую и дорогую одежду. Найти магистра законоведения было непросто, ибо после черной смерти законникам жилось в Англии на редкость привольно и сытно. Многие из жертв чумы не успели оставить завещания, а те завещания, что все же были написаны, нередко оспаривались возможными наследниками. Так что работы законникам хватало, и мало у кого возникало желание оставить прибыльную адвокатскую практику и посвятить себя деятельности университетского преподавателя, которая оплачивалась весьма скромно.
Припозднившиеся студенты заняли наконец места за двумя длинным столами, стоявшими перпендикулярно к столу магистров. После трапезы столы вновь расставляли вдоль стен, чтобы они не мешали проведению занятий. Гул голосов смолк, и в зале воцарилась тишина.
Мастер прочел молитву и оповестил, что застольные беседы в этот день разрешаются, однако исключительно по-латыни. В ближайшее время многим студентам предстоял испытательный диспут, и Кенингэм, по всей вероятности, рассчитывал, что латинские разговоры помогут им лучше подготовиться. Францисканцы, полагавшие, что вкушать пищу следует в молчании, неодобрительно нахмурились. Обычно во время трапез кто-нибудь из студентов читал вслух Библию, дабы способствовать духовному просветлению собравшихся. То, что сегодня мастер позволил себе нарушить эту традицию, явно вызвало неудовольствие многих монахов.
Майкл и Бартоломью, в отличие от них, не имели ничего против застольной беседы. После обеда они намеревались встретиться со служителями церкви Святой Марии, и теперь у них появилась возможность обсудить, какие вопросы задавать в первую очередь.
- Как прошли твои занятия? - спросил Майкл, наклонившись к Бартоломью и не сводя жадных глаз с блюда, на котором лежали куски соленой говядины.
- Не лучшим образом, - пожал плечами Бартоломью, посмотрев на своих студентов в дальнем конце одного из столов. Грей, встретившись с ним взглядом, смущенно потупился, и Бартоломью решил, что его упреки возымели действие.
Он взял из корзинки кусок хлеба и принялся с сомнением его рассматривать. После черной смерти в Англии не хватало основных злаков - ячменя, овса и пшеницы. Хлеб в колледже теперь выпекали из самой дешевой муки, зачастую заплесневелой и непригодной даже на корм свиньям. Сегодняшний хлеб имел подозрительный серый оттенок и был испещрен темно-коричневыми крапинками. На вкус он оказался еще хуже, чем на вид. Отвратительный привкус залежалой муки заглушала вонь прогорклого масла. Соленая говядина была жесткой и сухой. Еще одно кушанье - непонятного происхождения куски, плавающие в жирной темной подливе, - тоже выглядело не слишком привлекательно.
Майкл залпом осушил стакан эля и сунул себе в рот толстый кусок хлеба. Как видно, хлеб встал у него поперек горла: лицо тучного монаха покраснело, на глазах выступили слезы, но ценой немалых усилий он все же сумел проглотить упрямый ломоть.
- Если ты не будешь как следует пережевывать пищу, когда-нибудь непременно подавишься, - с укором заметил Бартоломью.
Он уже не в первый раз предостерегал друга, но Майкл был неисправим.
- Ничего, ты вернешь меня к жизни, - невозмутимо заявил он и протянул руку к блюду с говядиной.
Бартоломью медленно жевал жесткий, невкусный хлеб. Эль подали прокисший, а что касается говядины, эту отраву следовало выбросить прежде, чем люди успеют набить ею желудки. Мысль об отраве заставила его вспомнить мертвого монаха, найденного в университетском сундуке. Бартоломью доводилось слышать о хитроумных замках, убивающих взломщиков, но ему и в голову не приходило, что когда-нибудь он столкнется с подобным механизмом. Любопытно, кто же снабдил сундук отравленным замком, размышлял Бартоломью. Тут его пронзила внезапная догадка. Он поперхнулся и закашлялся, стремясь побыстрее проглотить еду и поделиться соображениями с Майклом.
Майкл пришел на помощь другу и хлопнул его по спине. Тому в очередной раз пришлось вспомнить, что, несмотря на тучность и нездоровый вид, монах обладает недюжинной физической силой.
- Того и гляди, мне придется возвращать тебя к жизни, - с усмешкой изрек Майкл и добавил назидательным тоном: - Напрасно вы столь жадно набрасываетесь на пищу, доктор. Так и подавиться недолго.
- Бакли! - выдохнул Бартоломью. - Его руки!
Майкл вперил в доктора непонимающий взгляд.
- Да что такого особенного в его руках?
Бартоломью глотнул скверного эля и едва удержался от желания выплюнуть его.
- Я лечил Бакли от кожной болезни. У него были незаживающие язвы на руках.
- Тише!
Майкл неодобрительно покачал головой: за трапезой не следовало упоминать о столь гнусных предметах.
- Ему даже приходилось носить перчатки, Майкл! - с пылом продолжал Бартоломью. - Язвы имели отталкивающий вид, и Бакли не хотел, чтобы кто-нибудь их видел. Да неужели ты до сих пор ничего не понял? - возвысил он голос так, что францисканцы с осуждением воззрились на него. Заметив это, Бартоломью перешел на шепот. - Он никогда не снимал перчатки! И замок он тоже открывал в перчатках!
Майкл на несколько мгновений погрузился в задумчивость.
- Значит, - изрек он наконец, - наше предположение относительно того, что замок на сундуке подменен вчера, может оказаться неверным. По словам де Ветерсета, замок обычно открывал Бакли, а его руки были защищены перчатками. Даже если яд и проникал сквозь их материю, для того, чтобы он осуществил свою убийственную работу, требовались недели, а то и месяцы. Не лишено вероятности, что именно Бакли навесил на сундук отравленный замок. Ведь сам он был в безопасности.
- Такую возможность нельзя отвергать, - согласился Бартоломью после недолгого размышления. - И все же я не думаю, что замки на сундуке подменил Бакли. Во-первых, порез на ладони мертвого монаха был очень мал. Скорее всего, взломщик его даже не заметил. Это означает, что яд, которым пропитано лезвие замка, чрезвычайно силен. И для того, чтобы прикасаться к столь смертоносному устройству, пусть даже в перчатках, требуется изрядная смелость. А Бакли, насколько мне известно, наделен довольно робким нравом. Во-вторых, вполне вероятно, что отрава предназначалась самому Бакли. Но это предположение справедливо лишь в том случае, если многие знали, что замок обычно отпирает он, а не канцлер.
Майкл задумчиво потер свой бритый подбородок.
- Ты полагаешь, Бакли сильно мешал кому-то, - заметил он. - Так сильно, что этот неведомый кто-то решил избавиться от него во что бы то ни стало. Ведь проникнуть в башню и подменить замки совсем не просто. Как ты сам только что сказал, возиться с отравленным замком предельно опасно. К тому же столь хитроумное изобретение надо где-то добыть. Я никогда не имел дела с подобными штуковинами, но уверен, стоят они недешево.
- Но если кто-то желал смерти Бакли, это объясняет внезапный его побег. Думаю, он скрылся вовсе не потому, что собственноручно подменил замок на сундуке, тем самым убив монаха. Он знал, что над его жизнью нависла угроза, и решил удрать. Впрочем, надо признать, что спасаться бегством люди обыкновенно предпочитают налегке, - рассудительно добавил Бартоломью. - Столы, стулья и прочая утварь, которую захватил с собой Бакли, - слишком большая обуза в пути…
Тут им пришлось прервать разговор, так как мастер поднялся, дабы прочесть благодарственную молитву. Трапеза закончилась, студенты и преподаватели в молчании покинули зал. Майкл с видом заговорщика подмигнул Бартоломью и поспешно направился в сторону кухни, надеясь поживиться там остатками обеда. Студенты шумной толпой высыпали по лестнице во двор, за ними следовали пансионеры. До прихода черной смерти в Майкл-хаузе было десять пансионеров, ныне их осталось четверо. Все они были пожилыми людьми, посвятившими свою жизнь преподаванию в колледже, и теперь, на склоне лет, они получали здесь стол и кров. Бартоломью надо было заглянуть к одному из них - семидесятилетнему монаху цистерианского ордена по имени брат Олбан, страдавшему от ревматизма.