Я встал и задернул штору. Затем включил две лампочки и удобно уселся в кресло. Лицо мое находилось в тени.
Ждал я очень долго.
Фрау Енке была нервной, честолюбивой женщиной сорока лет. Как ее бывший слуга, я знал, что она употребляла лекарство из корня болгарской белладонны. С ней не всегда было легко ладить. Она умерла от болезни Паркинсона. Возможно, еще при мне сестра министра иностранных дел Германии была больна. Но мне, кавасу, она никогда не показывала этого.
Когда она вошла в комнату, я встал.
- Добрый вечер, мадам, - прошептал я.
- Почему вы спустили шторы, Эльяс? - спросила она.
- Мадам, я надеюсь получить от вас много денег… Ее лицо не выразило удивления.
- Боюсь, что у меня не найдется для вас времени, - сказала она.
- Присядем, мадам, - предложил я.
В ее глазах мелькнула настороженность.
- Нет, Эльяс, мы не сядем. Будет лучше, если вы сразу же уйдете.
Но я не слышал ее слов.
- Я только что из английского посольства. Теперь я камердинер сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена. Рискуя своей жизнью, я…
Она подалась вперед, чтобы лучше понять главное из того, что я говорил.
Наступила тишина. Руки мои стали влажными. Фрау Енке заговорила первая:
- Я думаю, мой муж захочет видеть вас.
3
Однажды я прочитал несколько писем, которые Альберт Енке получил от брата своей жены, Риббентропа, и, хотя Енке не говорил мне об этом, я знаю, что этого было достаточно, чтобы уволить меня. И теперь, вечером двадцать шестого октября тысяча девятьсот сорок третьего года, я должен был встретиться с ним впервые с тех пор.
Инке Енке вышла позвать мужа.
Наконец оба пришли. У меня создалось впечатление, что Енке хотел, чтобы и его жена приняла участие в этом деле.
- Добрый вечер, Эльяс, - сказал он.
Как деловой человек, Альберт Енке ждал, что я предложу.
Ему было около пятидесяти. Профессиональным дипломатом он не был. Отец его - немец, а мать - шведка. Отец его получил некоторую известность в Турции, где строил дамбу через долину.
Альберт Енке, также бизнесмен, много лет жил в Стамбуле. Турция была его вторым домом. Если бы не его женитьба на сестре Риббентропа, его никогда не пригласили бы на дипломатическую работу.
Раньше, когда я был слугой, Енке являлся советником посольства, но в последние дни его повысили: он стал посланником.
- Господин посланник, позвольте сердечно поздравить вас, - вежливо сказал я.
- Спасибо.
Он, вероятно, подумал, что это далеко не дело каваса, к тому же уволенного за неблагонадежность. Чтобы скрыть свою нервозность, я начал говорить. Слова мои текли, как вода:
- Турция и Германия всегда были друзьями. Они никогда не воевали друг с другом. Мы, турки, всегда любили немцев, и наше отношение к вам не изменилось…
Лицо Енке но-прежнему сохраняло холодное выражение. То, что я говорил, было правильным и не вызывало возражений. Но фальшивые нотки в моем голосе делали мои слова пустыми и ничего не выражающими. В глазах Енке появились насмешливо-иронические огоньки, и это рассердило меня. Я изменил тон.
- Дела у немцев сейчас идут не так-то хорошо, чтобы отказываться от помощи, откуда бы она ни шла, - грубо сказал я. - У меня есть возможность фотографировать документы "лейкой" в английском посольстве. Предлагаю вам пленку со снимками. Все документы, которые я сфотографировал, помечены грифом "секретно" или "совершенно секретно".
- Снимки с вами? - прервал меня Енке.
Мои пальцы играли лентами пленки в кармане.
- Нет, - ответил я. - Но сейчас я могу предложить вам две пленки, за которые хочу получить двадцать тысяч фунтов стерлингов. Если вы примете мое предложение, каждая последующая фотопленка будет стоить пятнадцать тысяч фунтов стерлингов.
- Вы с ума сошли! - воскликнул он.
- Вы, конечно, можете отвергнуть мое предложение. Но ведь другое посольство недалеко отсюда. Там безусловно хорошо заплатят за сведения, раскрывающие намерения англичан и американцев.
Супруги Енке обменялись взглядами.
- Мы не можем платить такую, сумму, не зная, чего стоят ваши снимки. Во всяком случае, у нас в посольстве такой суммы денег нет.
- Значит, вам придется запросить Берлин. Я позвоню по - телефону тридцатого октября, и вы скажете мне, принял Берлин мои условия или нет.
- Мойзиш, - вмешалась фрау Енке.
Енке задумчиво посмотрел на меня и кивнул:
- Да. Это по его части.
Затем он встал и повернулся ко мне:
- Сейчас уже поздно. Я свяжу вас с одним человеком.
Я посмотрел на часы. В посольстве я находился уже три часа.
- Сожалею, что отнял у вас так много времени, но меня слишком долго заставили ждать…
Фрау Енке подошла к телефону и набрала номер. Она долго ждала, прежде чем получила ответ.
Из ее слов я понял, что человек по фамилии Мойзиш должен был немедленно прийти в посольство.
Фрау Енке положила трубку и сказала мужу по-немецки:
- Он в постели.
- Но ведь сейчас только половина одиннадцатого, - , заметил я.
Оба посмотрели на меня.
- Так вы говорите по-немецки?
- Немножко.
До этого мы говорили по-французски.
- Я тоже иду спать, - сказал Енке и направился к двери.
Когда он уже подошел к двери, я громко спросил:
- Я могу сказать господину Мойзишу, что был вашим слугой?
Енке холодно ответил:
- Я не могу настаивать, чтобы вы не говорили. Я почти забыл, что вы были моим слугой. Английский посол однажды также вспомнит о вашей службе с неудовольствием.
Енке вышел. Фрау Енке тотчас же последовала за ним.
Я снова ждал. Немцы не верили мне. Моим единственным оружием было терпение.
Я воспользовался сигаретами Енке. Английские сигареты, которые я привык курить в английском посольстве, были лучше.
Мойзиш был человек среднего роста, крепкий, смуглый, с настороженными глазами. Он австриец. Его официальная должность в посольстве - торговый атташе. В действительности же он был оберштурмбанфюрером СС и работал в шестом отделе главного управления имперской безопасности. Он подчинялся не фон Папену, послу, а Кальтенбруннеру. Но обо всем этом я узнал позже. Тогда же я мог только предположить, что он работает в немецкой секретной службе.
Позже я прочитал свою характеристику, написанную Мойзишем:
"Казалось, ему уже перевалило за пятьдесят. Его густые черные волосы были зачесаны прямо назад с высокого лба, а темные глаза все время беспокойно перебегали с меня на дверь. У него был твердо очерченный подбородок и небольшой бесформенный нос. В общем, лицо не очень привлекательное. Позже, когда я ближе с ним познакомился, я решил, что лицо этого человека похоже на лицо клоуна без грима, привыкшего скрывать свои истинные чувства".
Вот каким я показался Мойзишу. В его глазах я увидел презрение и молчаливое удивление по поводу того, что господин Енке оставил меня одного в своей гостиной.
- Вам рассказали о моем предложении? - спросил я.
Он отрицательно покачал головой. Я старался быть терпеливым. Меня, словно документ, передавали от одного служащего к другому.
Я повторил то, что сказал Енке, и он явно не поверил мне. А мое требование в отношении двадцати тысяч фунтов стерлингов заставило его рассмеяться.
- Ваше имя? - спросил он.
- Это не имеет никакого значения. Спросите господина Енке.
- Я не могу просить денег, не видя ваших снимков.
- Я позвоню вам тридцатого в пятнадцать часов. Назовусь Пьером.
- Так вас зовут Пьер?
- Если у вас будут деньги, когда я позвоню, мы встретимся. Вашего привратника зовут Петер. Это навело меня на мысль.
- Где?
- За зданием посольства есть сарай с инвентарем.
- Вы об этом знаете?
- Да, конечно. Я буду там ровно в десять вечера. Вы покажете мне деньги, а я отдам вам пленку. Вы сразу же проявите ее. Надеюсь, у вас в посольстве для этого есть все необходимое?
- Да.
- Вы ознакомитесь со снимками, а я подожду. Можете не отдавать мне денег до тех пор, пока не просмотрите снимки и не удостоверитесь, что они стоят того, что я прошу за них. Эти условия вам подходят?
Уверенность, с которой я говорил, заставила Мойзиша насторожиться. Невероятное, видимо, не стало казаться ему таким уж невероятным.
- Мне нужен новый фотоаппарат, "лейка", - тихо сказал я. - Вы также должны обеспечивать меня пленкой. Вместо использованной пленки вы будете давать мне новую. Меня не должны видеть покупающим фотопринадлежности.
Теперь он слушал меня с большим вниманием.
- Берлин никогда не согласится платить такую огромную сумму, - бросил Мойзиш.
- Об этом должны беспокоиться вы, а не я. А теперь я буду вам очень многим обязан, если вы выключите свет в зале и па лестнице. Я ухожу.
Как мне показалось, он хотел задать мне еще целый ряд вопросов, но я решил, что пора уходить. Нервы мои были на пределе. В какой-то момент вся затея показалась даже мне нереальной и абсурдной.
Мойзиш, покоренный моими уверенными действиями, выключил свет снаружи. Моя рука в кармане судорожно сжимала пленки. Казалось, если бы в этот момент он продолжал задавать мне вопросы, я бросил бы пленки к его ногам и почувствовал бы громадное облегчение, если бы он взял их, не заплатив ни пфеннига.
Ночная темнота поглотила меня.
На следующее утро в Берлин из немецкого посольства в Анкаре была отправлена зашифрованная телеграмма:
"Министру иностранных дел Германии. Лично. Совершенно секретно. Мы имеем предложение служащего английского посольства, назвавшегося камердинером английского посла, купить снимки с совершенно секретных оригинальных документов. За первую партию документов он требует (30 октября) двадцать тысяч фунтов стерлингов. За каждую последующую пленку - пятнадцать тысяч фунтов стерлингов. Прошу сообщить, следует ли принять предложение. Если да, то требуемая сумма должна быть доставлена специальным курьером не позже тридцатого октября. Назвавшийся камердинером английского посла несколько лет назад служил у первого секретаря нашего посольства. Больше о нем ничего не известно. Папен".
Текст этой телеграммы стал мне известен только десять лет спустя, а ответ, который заставил бы меня ликовать, я узнал лишь сравнительно недавно. Ответ был следующий:
"Послу фон Папену. Лично. Совершенно секретно. Предложение английского камердинера принять, соблюдая меры предосторожности. Специальный курьер прибудет в Анкару тридцатого до полудня. Жду немедленного донесения после получения документов. Риббентроп".
В то время, когда происходил обмен этими телеграммами, я сидел в гостинице "Анкара Палас". Я много пил, но не пьянел.
Я перешел Рубикон, и возврата назад не было. Трудно передать то волнение, с которым я ждал 30 октября. Но я ни в коем случае не должен был терять головы. Более того, в эти дни мне следовало особенно внимательно относиться к своим обязанностям камердинера. Двадцать девятое октября - турецкий национальный праздник. Накануне вечером в турецком министерстве иностранных дел был дипломатический прием. В полдень тридцатого октября президент Иненю устроил прием для дипломатического корпуса, а после полудня - большой военный парад на ипподроме. Я должен был приготовить сэру Хью соответствующие костюмы.
Когда я готовил сэру Хью парадный костюм для приема у президента, он вошел, в спальню, посмотрел, как я снимал последнюю пылинку с его костюма, и с улыбкой сказал:
- Эльяс, сейчас подходящий случай сказать вам, что я очень доволен вами. Вы прекрасный камердинер. - Он сказал это тихим, приятным голосом.
- Благодарю вас, ваше превосходительство.
Не имея сил взглянуть на сэра Хью, я продолжал смотреть на костюм.
Сэр Хью был в очень хорошем настроении.
- Удивительная вещь - находиться в нейтральной стране во время такой войны, как эта, - заметил он.
В это время я молча подавал ему одежду.
- На военном параде турецкое правительство должно позаботиться о том, чтобы представители враждующих государств находились на значительном расстоянии друг от друга…
- Ваше превосходительство, - проговорил я, - я очень рад, что моя страна нейтральна.
Он внимательно посмотрел на меня, но на мои слова не обратил никакого внимания. Я знал, что, действуя по указаниям своего правительства, он делал все от него зависящее, чтобы втянуть Турцию в войну. Он слабо улыбнулся и продолжал:
- На приеме у президента послы представляются в алфавитном порядке названий государств. Вы понимаете, что это значит?
Я слишком долго был кавасом и понимал, что это означало.
- Они представляются в порядке французского алфавита: первым посол Allemagne, затем Anglettere, то есть первым немецкий посол, затем английский, - продолжал сэр Хью Нэтчбулл-Хьюгессен. - Я встречу немецкого посла. Когда господин фон Папен появится в зале я буду ждать у входа. Мы поприветствуем друг друга едва заметным наклоном головы, не глядя в лицо. Таков обычай. Наши народы убивают один другого, а мы приветствуем друг друга.
- Все это очень печально, ваше превосходительство, - позволил себе заметить я.
Неожиданно сэр Хью издал какой-то сухой, короткий звук. Он, очевидно, вспомнил что-то веселое.
- Несколько лет назад, когда я находился в Пекине, сын Папена был другом моей семьи. Мы были в хороших отношениях… - Он снова засмеялся: - Как бы это выглядело, если бы вдруг вы появились в немецком посольстве с маленьким подарком для господина фон Папена?
У меня остановилось сердце. Уж не попал ли я в ловушку? А вдруг меня видели входящим в немецкое посольство? Эти мысли заставили меня покраснеть до корней волос.
Но сэр Хью громко засмеялся.
- Что вы так испуганно смотрите на меня? - спросил он. - Я только вспомнил, что турецкий национальный праздник является также и днем рождения моего коллеги фон Папена. Ему сейчас шестьдесят четыре года, если мне не изменяет память. Будь это мирное время, я, естественно, поздравил бы его. Но теперь время военное. В этом году ему придется обойтись без английского подарка.
Я еще раз удостоверился, что форма на сэре Хью сидела правильно, и заставил себя улыбнуться. Но вскоре мое настроение изменилось. Самообладание вернулось ко мне.
Впервые после того, как я ушел из немецкого посольства, я почувствовал, что у меня есть силы для достижения намеченной цели.
Мне было искренне жаль сэра Хью. В своей парадной форме он выглядел очень симпатичным. Как только он ушел, я поспешил в его комнату с фотоаппаратом, который был спрятан в пылесосе.
На следующий день после полудня я был свободен, поскольку работал в праздник.
Я встретился с Марой. Мы гуляли по бульвару Ататюрка, глядя на витрины магазинов. Мара не знала, что у меня должен был состояться решающий телефонный разговор.
- Вчера я впервые фотографировал в посольстве, - сказал я ей.
- В посольстве?! - удивленно воскликнула она, словно я сказал ей нечто такое, чему нельзя было поверить.
- Да, в комнате сэра Хью. Я открыл красные ящички, стоявшие на его столе, и сфотографировал две телеграммы. - Звук моего собственного голоса успокаивал мне нервы. - Я сделал копии ключей, - продолжал я. (Их сделал слесарь, который работал со мной много лет назад в транспортном отделе Стамбульского муниципалитета.)
Мару охватил панический ужас, когда она представила, что со мной могло произойти.
- А что, если бы в комнату вошел посол?! Я самодовольно улыбнулся:
- Он был на приеме у Иненю. Я положил телеграммы на подоконник и сфотографировал их.
Часы показывали без пяти минут три. Мы остановились у телефонной будки.
Я был слишком возбужден, чтобы заметить человека, который направлялся к нам.
Это был Маноли Филоти, повар английского посольства. Он был очень любопытен и потому захотел познакомиться с Марой.
- Какой чудесный день! - воскликнул он. - Как поживаете? А почему бы вам пе познакомить нас?
Он начал прихорашиваться и через мгновение залил нас потоком болтовни, стараясь произвести впечатление на Мару. Затем стал рассказывать о любимых блюдах посла и хвалить свою кухню.
Вскоре Мара и Маноли начали обсуждать способы приготовления различных блюд. Мне же в этот момент хотелось послать их обоих к черту.
Было ровно три часа. Я изобразил па лице жалкое подобие улыбки:
- Мне сейчас нужно позвонить по телефону, а ты, - обратился я к Маноли, - расскажи тем временем Маре, как ты готовишь баклаву.
Маноли громко засмеялся и заметил:
- Ха-ха-ха! Звонить другой девушке!
Я скрылся в телефонной будке. На лбу у меня выступили капли пота. Набрав номер немецкого посольства я спросил Мойзиша. Когда он ответил, я произнес условную фразу:
- Говорит Пьер.
Мойзиш вел себя так, будто мы были старыми друзьями.
- Буду рад видеть вас сегодня вечером, - сказал он. Я ответил, что также буду рад встретиться с ним.
Затем он положил трубку. В будке было невыносимо душно. Я рывком открыл дверь и жадно вдохнул свежий воздух.
Итак, немцы приняли мое предложение.
От волнения меня трясло как в лихорадке. Я чувствовал, что это был самый ответственный момент в моей жизни.
Я с презрением посмотрел па Маноли, этого самодовольного кухонного чародея. Ему наверняка и не снилась такая сумма, как двадцать тысяч фунтов стерлингов. Я взял Мару за руку:
- Нам нужно идти.
Маноли улыбнулся - решил, что я ревную.
В тот день, когда я звонил Мойзишу, закончилась Московская конференция союзников. Она продолжалась с восемнадцатого до тридцатого октября.
Министерство иностранных дел Англии по телеграфу своевременно информировало английского посла о решениях, принятых в Москве. На конференции среди других проблем рассматривались следующие вопросы, решение которых привело бы к быстрому окончанию войны:
1) скорое вторжение во Францию; 2) оказание усиленного давления на Турцию с целью вовлечь ее в войну до конца этого года; 3) оказание давления на Швецию с целью создать в этой стране авиационные базы союзной авиации.
Сэр Хью получил инструкции оказать на турецкое правительство максимально возможное давление. Его также информировали о том, что по пути из Москвы мистер Антони Иден остановился в Каире, где он хотел встретиться с Нуманом Менеменджоглу, турецким министром иностранных дел. Встреча намечалась на четвертое ноября.
Я не знал об этих событиях и не имел ни малейшего представления о том, что информация, касающаяся всех этих вопросов, лежала в красных ящиках уже вечером тридцатого октября. Единственное, что я знал, - это что счастье еще не покинуло меня.
Я приготовил костюм для обеда, в котором сэр Хью собирался быть в этот вечер, и, когда он надевал его, я про себя улыбался. Вдруг мне пришла в голову мысль, что в следующий раз, когда сэр Хью пойдет на дипломатический прием в парадной форме, я мог бы переправить пленки. Все, что мне нужно сделать, - это положить пленки ему в карман, из которого господин фон Папен незаметно возьмет их, когда послы пройдут мимо друг друга. Эта абсурдная идея развеселила меня.
Сэр Хью также был в хорошем настроении.