При проездах через пороги дверных поёмом тележку трясло, тело тоже. Платон даже представил, как на повороте на такой скорости к лифту, его тело вываливается на пол. Но боковые ограждения стали надёжной гарантией против этого, и начавший было нервно смеяться, не успев даже улыбнуться, тут же успокоился.
В лифт его также вкатили головой вперёд.
Ну, а выкатывали на восьмом этаже уже естественно наоборот. Зато на площадке развернулись и правильно продолжили гонку. Однако в огромную, светлую операционную ввозили уже ногами вперёд.
– "Ну, вот! Я же говорил!" – снова было заныл в глубине рогатенький.
Сердце Платона в этот момент тоже пыталось было ёкнуть. Но он собрался, как во время ответственного экзамена, и сконцентрировал своё внимание на главном.
Простыню приподняли и попросили его самостоятельно перебраться на операционный стол. Не успел он лечь, как чьи-то руки, коих кругом было достаточное множество, уже подстелили под него клеёнку. По просьбе командовавшей у стола женщины, он передвинулся повыше к ложементу для головы, улегшись поудобней лицом в потолок, который сразу загородили большой круглой установкой с множеством ламп.
Тут же его отгородили от операционного действа небольшим белым занавесом, а взгляд его поймал Владимира Фёдоровича. В этот же момент с его левой рукой уже колдовала помощница врача-анестезиолога. Но Платон предупредил её, что его руки не могут полностью распрямиться. Тогда под запястья подложили специальные подушечки, так что стало очень удобно, о чём Платон сразу и поведал хлопотавшим вокруг него.
Пока на виду у Платона занимались его руками, за занавесом тоже проявляли активность.
Предупредив его, живот, ноги и промежность протёрли какой-то прохладной жидкостью. Всё лишнее перекрыли пелёнками. Занялись и самым главным. Платон тоже внёс свою лепту:
– "А Вы не стесняйтесь! Оттягивайте пипиську на сколько надо! Она со страху скукожилась, а так вытягивается!".
Находившиеся по ту сторону белого занавеса, то ли не расслышали, то ли не поняли сказанного, не ожидая в такой момент юмора и самоиронии.
Поэтому Владимир Фёдорович, чуть наклонившись за занавес, и с интересом разглядывая упомянутое, с улыбчивым удовольствием повторил Платоновскую просьбу, облегчая врачам оттягивание его крайней плоти. Но дальше случилось непредвиденное. Медсестра никак не могла проколоть легко ею найденную вену. Платон успокоил её:
– "У меня почти каждый месяц отсюда берут кровь на анализы. Так что вена возможно в этом месте загрубела!".
Сестра начала искать новое место, но тоже безуспешно, вслух сказав об этом. Поэтому Платон невольно опасливо подумал о переносе операции. От расстройства вспомнил о своём давлении, дав команду в недра несколько сбросить его. Но рогатенький видимо от усердия перестарался.
Тут же Платон понял, что от всего виденного, а больше слышимого, плюс обдуманного и задуманного, – теряет сознание, о чём поведал вслух, попросив нашатыря. Тот долго не могли найти. А когда нашли, то он оказался старым и слабым. Да ещё и медсестра боялась сунуть под нос больному концентрированный раствор. Платону пришлось успокоить её:
– "Не бойтесь! Я умею правильно нюхать нашатырь! Давайте!".
И действительно, ему постепенно стало становиться всё лучше и лучше.
Тем временем Владимир Фёдорович, померив давление, подтвердил, что клиент не лукавит. Верхнее давление упало до 83.
– "Я поднимаю давление!" – объявил он, делая укол.
В этот же момент, наконец, нашла своё место и злополучная тупая игла той же медсестры.
Тем временем сразу двое расспрашивали Платона о его работе. И он так увлёкся рассказом с подробностями, что совсем забыл впасть в беспамятство.
– "Может, будем делать под местным?!" – услышал он вопрос Максима Борисовича.
– "Да нет! Вколите ещё один кубик!" – ответил ему приказом своей помощнице анестезиолог.
– "Во! Мне теперь стало совсем хорошо! Начинайте!" – дал Платон указание всем сразу.
В этот момент на него сверху надвинулась чуть прозрачная, тёмно-серо-бурая маска и Платон провалился в беспамятство…
Медсестра Ольга – красивая кареглазая блондинка, лет за тридцать, ещё до этого напомнившая Платону его первую детскую симпатию, одноклассницу Ольгу Суздалеву, разбудила его:
– "Платон Петрович! Вставайте! Приехали!".
Платон сквозь сон с трудом приоткрыл левый глаз.
– "Помогите нам! Закиньте левую ногу на кровать!".
Дисциплинированный повиновался, ещё и самостоятельно сев на неё.
Сёстры заботливо укрыли упавшее, обмякшее тело одеялом, успев услышать в ответ обязательное от, почти мгновенно заснувшего, впечатлительного:
– "Как в сказке!".
Поэт и без сознания оставался поэтом!
– "Сказка кончилась! Вы в палате, отдыхайте!" – любовно подыграла, уже не слышавшему её автору, Ольга.
Прошло более часа. И Платон спал более чем крепко. Очнулся он на правом боку в сладкой неге. Приоткрыв свой левый глаз, увидел два чужих серых, сверкавших на него любопытством.
– "Василич! Это что? Уже всё! Будь добр, дай, пожалуйста, мой мобильник! Я жене позвоню!".
– "Да! Ты уже больше часа спишь.… На!".
В этот раз у Платона хватило сил и разума набрать номер жены и успокоить её:
– "Ксюх! Я уже в палате, но ещё под наркозом, опять засыпаю. Проснусь – перезвоню…".
Ещё почти через час Платон проснулся окончательно и радостный снова наслаждался негой от всего происшедшего.
Первым делом он позвонил жене:
– "Ксюш! Я тебе звонил уже? Да?! Ну, хорошо! В общем, я уже выспался и встаю! Подробности потом!".
Однако на том конце провода ему было высказано неудовольствие отсутствием от него предупреждения о переносе операции на более позднее время, и, как следствие этого, ненужное волнение жены.
Взволнованная Ксения даже звонила в справочную, но данных туда ещё не поступило.
– "Извини! Забыть – как уснуть! А вспомнить – как проснуться!" – пытался несколько оправдаться словоблудием писатель.
Вскоре в палату вторично после операции вошёл врач-анестезиолог Владимир Фёдорович, поинтересовавшись самочувствием Платона.
Его интеллигентное, открытое лицо на этот раз несло загадочную и чуть ироничную улыбку, как будто он о Платоне знает такое…, которое тот естественно не видел, не слышал, да и не мог запомнить.
Врач очень толково и добродушно ответил на все вопросы Платона, опять чуть иронично прокомментировав:
– "Потеря короткой памяти в таких случаях естественна! Но Вы после операции, как сомнамбула, выполняли все мои команды: высунуть свой язык, пожать мою руку. Смогли с нашей поддержкой даже сами перелезть на каталку. Ведь Вам понадобилась дополнительная доза наркоза, так как Вы перевозбудились и не засыпали!".
Позже Платона навестил и сам Максим Борисович, тоже ответив на естественный вопрос пациента, и поинтересовавшись его самочувствием:
– "Операция прошла блестяще!".
– "А не было ли чего-нибудь необычного, смешного? Это я как писатель спрашиваю!".
– "Если бы нам было смешно, то больным бы было бы не до смеха!".
На том и расстались. Пропустивший обед Платон теперь ждал ужина, хотя есть не хотелось. Голова ещё иногда немого кружилась, мысли ещё чуть путались. Он даже забыл, что сегодня один из его профессиональных праздников – День ракетных войск и артиллерии.
И пока он решил погулять по коридору, посмотреть на следующих пациентов операционной.
– "Женщины едут на юг для чего? Кто спинку погреть, а кто и животик потереть!" – услышал он ещё издали.
– "А ты что, старух трахаешь? Вон сколько молодых!" – неожиданно услышал он из разговора двух пожилых мужчин, шедших ему навстречу.
– "Так это лицо стареет, а… она – всегда молода!" – донёсся до его чуткого уха писателя народный юмор поджарого, загорелого старика.
Нагулявшись, он вернулся в палату, по дороге получив команду на снятие бинтов. Освободил ноги, но болтать не хотелось.
Тогда инициативу взял на себя Василич, вновь комментируя услышанное по радио:
– "А ты думаешь, почему раньше люди умнее были, и больше знали, а?! Потому что в очередях общались, вот!".
– "Конечно! Ведь в очередях стояли за дефицитом!" – тонко подметил писатель, продолжая тему знаний.
– "А теперь один дефицит – деньги!" – выдал истину ветеран.
– "И заметь! За ними теперь не стоят!" – продолжил Платон, желая перехватить инициативу.
– "Их воруют!" – попытался было поставить последнюю жирную точку своим последним мудрым словом Владимир Васильевич.
– "Да! В нашей стране появилась и проявилась новая тенденция. Оказывается власть и закон, и даже средства массовой информации стали пасовать перед деньгами, и тем более перед большими деньгами. Деньги стали катализатором для выявления человеческой сущности! А безнаказанность и вседозволенность убивают совесть!" – всё-таки отнял у того пальму первенства интеллигент: инженер, лектор, философ и писатель.
Но видя угрюмо-скучное выражение слушателя, Платон смягчился и изящно оправдался:
– "Василич! Ты меня извини за излишнюю болтливость! Я ведь всегда в течение рабочего дня, даже суток, общаюсь лишь с самим собой!".
– "Что ты, что ты?! Мне даже интересно! Говори, сколько хочешь!" – успокоил Платона внимательный сосед.
Пятница прошла быстро и почти незаметно.
Днём Платона осмотрел Заведующий отделением и лично разрезал нитки на члене. Но тот не встрепенулся, как надеялся Платон, а продолжал иметь отведённое ему место куском отрезанной, кровавой, конской колбаски.
– "Посмотрите головку! Видите, уже мацерация началась?!" – обратился Максим Борисович к главной перевязывающей медсестре Марии Ивановне, весьма зрелой, в возрасте, но всё ещё красивой женщине, когда та сняла с квази обрубка марлевую обёртку.
– "Сейчас Вам будет больно! Потерпите!" – предупредила та Платона, намазывая головку чем-то тёмным и жгучим, но не йодом.
– "Ай! Подуть бы!" – среагировал на боль Платон, изображаю губами, что от врачей требуется.
Конец опять завязали и Платону полегчало. Жить стало чуть веселее.
В субботу утром он проснулся от жуткого сна: будто бы его член с отвисающей наружу кожей, весь изрезан, имеет жабры, какие-то боковые прорезы, и чуть ли не маленькие крылья, туда-сюда вертится, изгибается, как живой, да и сам "гад" казался необычно больших размеров.
Давно приучивший себя при таких снах сразу пробуждаться, Платон очнулся, и точно: опасная пока эрекция!
Тогда он сразу побежал в туалет…, и "гад" опал, превратившись в своё жалкое подобие, ненадолго оставив слегка режущую боль по опухше-бесформенному, окровавленному ободку.
– "Фу, пронесло!" – вслух, вполголоса успокоил он себя в палате.
На это Василич встрепенулся. Платону пришлось поделиться с ним своей болью.
– "А что ты хочешь? Орган ведь живой и не послушный!" – успокоил его один из знатоков.
Во время утреннего обхода Максима Борисовича перед предстоящими выходными, он объявил, семенящему за ним преклонных лет обаятельному врачу-ветерану Михаилу Ильичу, что Гаврилина готовим к операции на понедельник, а Кочета после обрезания в тот же день выписываем.
После полдника Платона снова навестила Ксения, привезшая дачных яблок.
А он повеселил жену некоторыми пикантными подробностями прошедшей операции.
– "Ну, ты, как всегда, в своём репертуаре, озорной ты мой!" – любовно потрепала она мужа по щеке.
– "Тебе стричься пора! Да теперь давай и за зубы берись! А то вон, какой смешной и щербатый стал!" – проявила она о нём же заботу.
– "Зато теперь я не боюсь кусать передними зубами! Скоро и нижним смогу!" – ёрничая, обнадёжил он жену.
Но та на этот раз видимо не обратила внимания на юмор мужа ниже пояса, зато посочувствовала его жалобе на дурачка Лымина.
– "И чего он из себя корчит? У него скорей всего комплекс неполноценности маленького человека! Наполеоновский комплекс!
Так он наверно ещё и еврей?! А среди них никогда не было дворян. Они никогда не принадлежали к высшему обществу!" – стала она успокаивать мужа.
– "То есть, они не были патрициями!? Но и среди пролетариев я их что-то тоже не видел?! Тогда остаётся, что они всегда были плебеями!" – логично развил мысль жены историк.
Вечером он отловил Галину и в знак благодарности подарил ей большую шоколадку. Та радостно поблагодарила пенсионера.
А на следующий день в воскресенье, в противовес Лымину обаятельный дежурный врач Михаил Ильич, обошёл всех пациентов, поинтересовавшись самочувствием каждого, внимательно выслушав их просьбы.
Отойдя в пятницу от наркоза, в выходные дни Платон, наконец, спокойно занялся творчеством.
Он дописал восемь стихотворений, и написал два новых, одно из них посвятив своему обидчику Лымину:
"Кваку":
Один старик с фамильей редкой Лымин
На деле мне предстал, как старый Каин.
Меня достал придирками с подколкой:
То дверь я не закрыл, то ею хлопнул громко.Но я в ответ молчал, пока слюну глотая,
За ним лишь изредка, украдкой наблюдая:
Что за дурак в соседях объявился?
Ну, хоть за хамство за своё бы извинился!?На вид – сморчок, и ростом далеко не вышел.
Чванливостью и барством только старец пышел.
А сколько гонора, надменности и спеси?!
В крови его, видать, немало вредной смеси?!Идёт по коридору он походкой "Квака".
Ну, в общем, настоящая, видать, он бяка!
Меня раз обозвал он даже "идиотом"
За то, что оправдался я за дверью хлопом.Его в ответ я словом не ударил.
Тем более пощёчину ему не впарил.
Ведь много чести старому зануде.
По жизни хаму, подлецу, Иуде.Я имени его ещё не знаю даже.
Ведь для меня оно теперь Иуды гаже.
И пусть всегда живёт без имени в стихах.
И мается и кается в своих грехах!
Сидевший вплотную Владимир Васильевич на этот раз всё хорошо слышал, и прокомментировал:
– "Да, здорово! Зло!".
Платону пришлось давать разъяснения:
– "Если бы этот Лымин – педерёк с ноготок, обозвал меня где-нибудь в другом месте, а не в больнице, например на улице, да ещё без свидетелей, то я бы отвесил ему такую пощёчину, от которой бы он уже валялся в нокдауне! Но, скорее всего, я поберёг бы больную ладонь, и одним ударом ноги футболиста вышиб из него аденому вместе с простатой!".
– "Ха-ха-ха! Ха-ха! Ха-ха!" – закатился Василич.
– "Ну, ты даёшь!" – добавил он после смеха.
У него вообще в этот вечер, после свидания с женой и сыном, было хорошее настроение. Только вот взрослый внук его не нашёл времени, чтобы навестить деда перед операцией.
В ночь перед выпиской Платону что-то не спалось, хотя в голову ничего особенного и не лезло. Видимо ещё сказывались последствия перенесённого наркоза.
Да и расслабленный уколом Василич в этот раз храпел без перерыва, даже не прореагировав на коронный Платоновский горловой куриный смех и посвистывания. За окном лил дождь, и его телу уже было не так комфортно и уютно, как ранее.
Видимо его организм уже перестраивался на домашний режим сна с двух часов ночи, а не с десяти вечера, как в больнице. И всё, что ему удалось за ночь, так это сочинить лишь одно четверостишие, которое он на всякий случай сразу же и записал:
Дождь за окном, ночь в надире, не спится.
Храп у стены, но слипаются крепче ресницы.
Дрёма берёт своё долгое, сонное бремя.
Мысли уходят в подушку под смятую щёку и темя.
Наступил понедельник, 23 ноября, а для Платона утро выписного дня. Для Владимира Васильевича же Гаврилина – операционное утро.
А операции здесь шли потоком. На понедельник, например, запланировали целых семь!
Как Платон и предполагал того повезли первым.
Ожидая около кабинета Максима Борисовича, он услышал его приказ медсёстрам:
– "Давайте Гаврилина!".
– "Первый, пошёл!" – вдруг с радостным злорадством проснулся позже всех от наркоза рогатый.
Тьфу, ты! – мысленно перебил того Платон.
Он успел переговорить с главным, получив от него рекомендации на продолжение лечения, в свою очередь, обрадовав того:
– "Мне у Вас так понравилось!".
– "Ну, так!" – гордо кивнул головой Зингеренко.
Не успел Платон отойти от кабинета, как по коридору загрохотала карета Василича.
– "Василич! Успеха тебе!" – успел он попрощаться с коллегой, сжав в полусогнутой руке подзабытый ныне кулак "Рот фронта".
– "Да, уж!" – согласилась с ним, вёзшая в этот раз коренной, всё та же красавица Ольга.
Затем Платон дождался своей очереди к Марии Ивановне. Та поменяла повязку, на этот раз, пройдясь по головке и брустверу чем-то не жгучим, и дала свои рекомендации, отменив врачебную зелёнку:
– "Будете утром и на ночь опускать своё хозяйство в баночку с раствором марганцовки, только не крепким, малинового цвета. И всё!".
А на вопрос Платона, где ж теперь без рецепта купишь марганцовки, понимающая Мариванна отдала бедному свой чуть запылившийся флакончик с густым раствором старой марганцовки.
Через час Платон получил больничный лист с выпиской, не мало удивившись в ней прочитанному.
Во-первых, ему сделанная операция называлась всего-навсего иссечением крайней плоти.
Но это ладно, всё-таки медицинский термин.
А вот, во-вторых, и что было весьма забавно, в ней чёрным по белому было написано ни много, ни мало, как:
"Анамнез заболевания: С рождения отмечает невозможность оголить головку полового члена".
Платон вспылил про себя: это ж надо быть каким уродом, чтобы с рождения уже иметь половой член?!
И таким страстно терпеливым, чтобы шестьдесят (?!) лет жить и терпеть на своём теле пипиську новорождённого, не познав ни одной женщины и прелести оргазма?! А при этом ещё и умудриться нарожать кучу детей, не говоря уже о дефлорированных девственницах и множестве осчастливленных женщин, и не каких-нибудь там вакханок с лоханками, а вполне нормальных, даже и узкощелок?!
– "Да-да! Помню я их!" – встрепенулся на возмущённые мысли хозяина хвостатый, рогатый и парнокопытный.
Вот это да!
Надо же, такое приличное медицинское заведение, добродушный и профессионально выученный персонал, вся работа отлажена, как часы, каждый знает свой манёвр, и вдруг такая ложка… хрена в бочке мёда?! Да, это чисто по-русски – рассуждал сам с собою удивлённый Платон.
Покрутив бумажку, он подошёл в кабинет к Дмитрию Александровичу и показал.