Подойдя поближе, я обтерла пыль с коробки и прочитала: "Казань, Проломная улица, музыкальный магазин и склад "Изделия акционерного общества Граммофон" братьев Половниковых".
- Кажется, я такой видела, - выразила я сомнение, - но тот был с трубой-тюльпаном. Где она?
- Труба не влезла бы, - авторитетно заявил Карпухин. - А фонограф в самый раз, хоть звук немного глуше.
- Покажите, как это работает, - попросила я.
- Пожалуйста, - Карпухин покрутил ручку, валик завертелся, иголочки запрыгали, и знакомый мягкий, словно под сурдинку, голос произнес: "Здравствуйте, дамы и господа! У вас уже ночь? Вы не спите? Мне не видно, чем вы занимаетесь".
- Боже! - ахнула я. - Это же Пушкин!
- О чем вы, Полина? Какой Пушкин? Это Мамонов наговорил, изменив голос, а никакой не Пушкин. Вы же образованная дама, в институте учились, а верите в пустяки!
- Но, знаете ли, в первый момент…
- На то и было рассчитано.
- На что, вы говорите, г-н Карпухин, было рассчитано? - неожиданно раздался сзади нас голос.
Мы обернулись. Сзади нас стоял Кулагин и рассматривал фонограф в руках у моего собеседника.
- Н-на… Воронова! - выпалил сконфуженный Карпухин.
- Иннокентий Мефодьевич, извольте пояснить ваши слова. Я не понимаю вас. Причем тут Воронов, фонограф, Пушкин? Вы мне своими россказнями сначала всю голову заморочили, а теперь, как кролика из цилиндра, достаете вот эту штуковину.
- Хорошо, я расскажу, - решился Карпухин и яростно качнул головой. - Все равно это меня не касается. Дело в том, что покойный Иловайский задумал некую аферу. Он решил выпустить в свет сочинения поэта Пушкина. Для этого он правдами и неправдами выискивал и находил документы и рукописи, не знакомые широкой публике. Он потратил много денег на покупку раритетов, относящихся не только перу Александра Сергеевича, но и той эпохе в целом. Когда же он посчитал свои финансы, то был раздосадован непомерными тратами и решил пригласить в дело компаньона. Выбор Сергея Васильевича пал на местного заводчика Воронова, богача, торгующего лесом и шпалами для железных дорог.
- Воронов согласился стать компаньоном Иловайского? - спросил сыскной агент.
- Нет, и тогда Сергей Васильевич придумал хитрую комбинацию.
- Просветите, Иннокентий Мефодьевич, - предложил Кулагин.
- Как только Иловайский ни уламывал Воронова - тот ни в какую не соглашался. Говорил, что дело неясное, прибыли особенной не принесет, и потом, нужно все взвесить и обдумать.
И тогда Сергей Васильевич решил сыграть на слабости заводчика - на его любви и хорошему отношению к жене. Странная и непонятная картина вырисовывается: она старше его на двенадцать лет, совсем простая женщина, лишнего слова не скажет, а ведь поди ж ты - любит он ее больше жизни. Такая редкость при жестокости нынешней жизни.
Елизавета Александровна родом из имения Осиповых-Вульфов, и Воронов рассказывал, что в детстве она видела Пушкина, когда тот приезжал навестить своего близкого приятеля Алексея Николаевича Вульфа, его матушку и сестер, и у ней даже сохранились несколько документов из усадьбы Осиповых-Вульф. Елизавета Александровна благоговела перед памятью поэта, и, если бы она попросила мужа войти с Иловайским в компанию, он бы не отказал. Да еще бы и письма той эпохи отдала. Вот на это и был рассчитан наш фокус.
Сергей Васильевич пригласил Вороновых на празднование дня рождения супруги. Марина Викторовна захотела устроить для гостей спиритический сеанс и выписала для этого из Москвы знаменитого спирита Гиперборейского. Помнится, сидели мы с Мамоновым и Иловайским вот тут, в библиотеке, выпивали немного, и Сергей Васильевич пожаловался, что жена из него веревки вьет: слыханное ли дело, послала его заплатить отъявленному мошеннику две тысячи рублей за один вечер! Хоть бы польза была, а то деньги на ветер.
Иловайский не скрывал, что у него имеются серьезные финансовые проблемы и что он будет уламывать Воронова войти с ним в долю. И тут Мамонов, рассматривая новейшие аппараты, расставленные по библиотеке (маленькую прихоть Иловайского), сказал: "А давайте сделаем вот что…" И предложил план: использовать фонограф, записать на него речь как будто бы от Пушкина и воспроизвести эту фонографическую запись во время спиритического сеанса. Воронова - женщина чувствительная, авось растрогается и на мужа повлияет.
Так и сделали. Мамонов наговорил нужные слова на восковой валик, Иловайский показал нам воздухозаборную трубу между комнатами, где надо будет спрятать фонограф. А моей задачей стало незаметно завести аппарат во время спиритического сеанса.
Когда произошли эти ужасные события и Иловайского с Мамоновым уже не было в живых, я и не думал заводить фонограф - мои мысли были далеки от этого. Но, по несчастному стечению обстоятельств, я получил удар мраморным бюстом Вольтера, случайно свалившимся мне на голову, - тут Карпухин выразительно посмотрел на меня, но я не отвела взгляда и сделала вид, что не понимаю его намека, - и на время все забыл. И когда той ночью я проснулся, спустился в гостиную, то увидел, как все сидят, протянув руки к блюду и увлечены столоверчением.
Тогда я, действуя по намеченному Иловайским плану и совершенно забыв о том, что случилось за прошедшие два дня, направился в библиотеку, отодвинул бюро и завел фонограф. Я действовал машинально, исполняя поставленную задачу. А потом отправился к себе спать, так как у меня продолжала болеть голова. Так до утра и проспал.
- Утром г-жа Авилова обнаружила на снегу тело убитой Иловайской. Что вы скажете по этому поводу? - спросил Кулагин.
- Вы уже задавали мне этот вопрос, Федор Богданович, - смиренно ответил Карпухин, слегка поклонившись.
- Вас не затруднит ответить еще раз?
- Отчего ж? Отвечу: я всю ночь проспал, как убитый, если вы позволите мне двусмысленность этого эвфемизма. Ничего не помню, даже того, что снилось, а утром, спустившись в гостиную, узнал о еще одном трагическом событии.
- Хорошо, - кивнул Кулагин. - Попрошу вас, Иннокентий Мефодьевич, пройти со мной в малую гостиную и ответить еще на несколько вопросов. Разрешите откланяться, Аполлинария Лазаревна.
Сыскной агент вышел из библиотеки, а за ним следом и Карпухин.
* * *
Наконец, я осталась одна. Конечно, история с фонографом была весьма своеобразна и занимательна, но не она тревожила мои мысли и заставляла устремиться на поиски. Мне не терпелось раскрыть тайну масонской карты, ведь ради этого я пришла в библиотеку, надеясь, что тут получу ответ на свои вопросы.
И я с воодушевлением принялась за поиски.
Книг оказалось много. Они стояли на полках, лежали грудами на секретере и низких шкафчиках, стопки книг даже подпирали ножки какой-то этажерки. В этой комнате работали с книгами, а не приходили лишь для того, чтобы выкурить сигару и почаевничать. Поэтому моя задача осложнялась еще и тем, что я не знала, где искать, и не представляла себе, что именно мне нужно найти.
Но я была уверена в успехе. То, что на столе лежала неоконченная записка о перчатке Вяземского, говорило о том, что искать надо именно здесь. И меня манил запертый шкаф в глубине комнаты.
Открыть его не было никакой возможности. Я пробовала повернуть замок и шляпной заколкой, и пилкой для ногтей, принесенной в ридикюле, и ножом для разрезания писем - не получалось. Пришлось положить нож в карман и искать помощи, иначе я не добьюсь цели.
Вспомнив, что на кухне может быть ломик или топор для рубки костей, я решила пойти туда. Но инструмент нужно было взять так, чтобы никто не увидел, иначе расспросов не оберешься. Там, где совершены три убийства, просить лом так же безнравственно, как и говорить о веревке в доме повешенного.
Осторожно подойдя к кухне так, чтобы никто не заметил, я остановилась и прислушалась. Во весь голос рыдала женщина. Я заглянула вовнутрь: вокруг Анфисы столпились кухарки и прачки, а она выла, схватившись за голову:
- Тимошу моего, Тимошеньку забрали! Не убивал он, тихий он, богобоязненный, в церковь ходит, отцу Серафиму исповедуется. А его заарестовали, белы рученьки заломили да в тюрьму и на каторгу его, безвинного… Осталась я одна-одинешенька, сиротинушка бездетная, и нет у меня никого, даже мужа нареченного. Двадцать годков душа в душу жили! Бобылихой оставили, не прижаться теперь к телу горячему, не облобызать сокола ясного!.. Горе мне, горе, сироте при муже живом!
Одна женщина держала Анфису за плечи, другая протягивала ей чашку с водой. Поваренок сидел в углу и с жадностью следил за развернувшейся сценой. Анфиса, шумно прихлебывая, пила воду, содрогаясь от рыданий.
Меня заметили. Все вдруг замолчали, а заливающаяся слезами Анфиса прервала на полуслове свои причитания.
- Кухня тут, - мрачно заявила она. - Чего вам, барыня, надобно?
- Анфиса, не сердитесь на меня, - сказала я мирно. - Я не верю, что Тимофей злоумышленник, не похоже это на него. В полиции неглупые люди сидят, разберутся и отпустят вашего мужа. Не отчаивайтесь.
- Конечно, разберутся, - угрожающе сказала она. - Баре передрались, а у холопов чубы трещат. Никого не посадили в кутузку, один мой Тимоша не по нраву пришелся. Оно и понятно - не господин он, а простого крестьянского роду-племени.
Люди на кухне смотрели на меня с недоверием и откровенной злобой, и я посчитала за лучшее покинуть кухню, дабы Анфиса чего-нибудь не натворила. Попятившись, я выбежала на черную лестницу. Немного поплутав в темноте, я наткнулась на дворницкую кладовку, где в кучу были свалены метлы, грабли и другой немудреный инвентарь. Там я отыскала небольшой ломик для сколки льда.
Обрадовавшись столь ценной находке, я спрятала ломик в складках юбки, как не раз делала в институте, пряча от востроглазых пепиньерок, поставленных следить за воспитанницами, запретные вещи: ландриновое монпансье, книжку про Ната Пинкертона, губной карандаш цвета фуксии и многое другое, не разрешенное инспектрисами. Поднимаясь по лестнице, я старалась держаться прямо и не спешить, чтобы не привлечь внимание.
Взломать шкафчик оказалось легко - потребовалось несколько минут напряженных усилий. Конечно, на дверце остались свежие царапины, но мне было не до них, я раскрыла шкаф и увидела, что он на удивление пуст. Внутри на полке лежала только одна тоненькая связка бумаг, перетянутая синей лентой, и более ничего. Небольшое разочарование охватило меня - стоило так стараться?
Вытащив пачку, я положила вместо нее ломик, чтобы не он бросался в глаза в библиотеке, и прикрыла дверцу. Усевшись за стол, я с нетерпением развязала ленту. В ней оказались письма, написанные на французском и русском языках. Почтовая бумага истончилась на сгибах, чернила в некоторых местах расползлись, и прочесть не представлялось возможным. Другие листки были исчерканы вдоль и поперек, а на полях пером и тушью автор нарисовал тонкие, летящие профили женщин и лошадей. Глаза мои пробегали по фразам: "Анна Петровна, я Вам жалуюсь на Анну Николавну - она меня не целовала в глаза, как Вы изволили приказывать. Adieu, belle dame. Весь ваш Яблочный пирог".
Другое письмо, написанное по-французски странным образом (его пересекали диагональные строчки), содержало приписку "Mais admirez comme le bon Dieu m?le les choses: M-me Ossipof d?cachette une lettre? vous, vous d?cachetez une lettre? elle, je d?cachette une lettre de Netty - et nous y trouvons tous de quoi nous?difier - vraiment c'est un charme!"
Прочитав это, я несколько устыдилась: ведь, в сущности, я делала то же самое - подсматривала чужую переписку, что запрещено и некрасиво, но побороть себя не смогла и продолжала с упоением рассматривать старые письма.
Письма были написаны разными почерками, мужскими и женскими, с рисунками и без, с адресом на обратной стороне и анонимные. Некоторые обрывались в конце листа, а продолжения я не находила. На многих письмах виднелись следы клякс, бумага выглядела так, словно ее смяли в комок и выбросили, а потом достали из корзины и тщательно расправили.
Кроме писем в папке я нашла короткие записки, обрывки стихотворений, написанных стремительным почерком, счета, деловые бумаги, долговые расписки и визитные карточки. Имена на документах повторялись: Пушкин, Керн, Осипова, Вульф, Вьельгорский, Вяземский - фамилии известные. Одно письмо было поздним списком и выделялось белизной бумаги: "Благодарствую, душа моя, и целую тебя в твою поэтическую жопку - с тех пор как я в Михайловском, я только два раза хохотал; при разборе новой пиитики басен и при посвящении говну говна твоего. - Как же мне не любить тебя? как мне пред тобой не подличать - но подличать готов, а переписывать, воля твоя, не стану - смерть моя и только.
Поздравляю тебя, моя радость, с романтической трагедиею, в ней же первая персона Борис Годунов! Трагедия моя кончена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай да Пушкин, ай да сукин сын! Юродивый мой малый презабавный; на Марину у тебя встанет - ибо она полька, и собою преизрядна (вроде Катерины Орловой, сказывал это я тебе?)…"
Мне стало вдруг ясно, что передо мной архив, о котором говорил Иловайский. В нем были письма Пушкина, которые Сергей Васильевич достал правдами и неправдами, а также другие документы, имеющие к Пушкину некоторое отношение. Копия письма с упоминанием непристойностей и скабрезностей красноречиво показывала, как именно Иловайский хотел изобразить гения русской словесности в своем издании: не приглаженный образ, а реального человека со всеми его пороками и страстями. Теперь мне стало понятно, почему наследники поэта в течение пятидесяти лет не дозволяли дотронуться издателям до произведений и частной переписки Александра Сергеевича - им было бы невыносимо видеть, как сплетничают о Пушкине после его смерти точно так же, как и в дни его недолгой жизни. И не только высший свет, а любой мещанин или разночинец, в руки которого может попасть книга с напечатанным частным пушкинским письмом.
Теперь замысел Сергея Васильевича представлялся мне совсем не в том свете, как ранее: вначале я думала, что он делает благородное дело, разыскивает неизвестные стихи поэта, дабы ознакомить с ними читающую публику, но в связке с синей лентой стихов почти что не было, а было то, что мой отец, адвокат и присяжный поверенный, называл уличающими документами. Все эти частные письма, рассказывающие о грубых соитиях, физиологических отправлениях и просьбах об отсрочке долговых обязательств ничего бы не добавили к образу Пушкина, лишь еще больше бы дали черни порадоваться: мол, не только я грязен и похотлив - вот и гений точно такой же и ничем от меня, смерда, не отличается!
Хотя какое я имею право осуждать, если сама только что сидела, упиваясь сценами из чужой тайной жизни? И не заплатят ли люди за подобные откровения большие деньги, чтобы Сергей Васильевич мог поправить свое финансовое состояние? В том-то и состояла его идея, а совсем не подвижничество и любовь к поэту. И может его смерть обусловлена именно этим: Иловайский проник в некие тайны и попытался их обнародовать, за что и поплатился…
Не помню, сколько я просидела в раздумьях, осмысливая новые сведения, пока свист ветра за окном не вернул меня к действительности.
Надо было что-то предпринять: нельзя оставлять такую ценность в незапертом шкафу. Но и нести ее открыто не представлялось никакой возможности.
Тут мой взгляд упал на посылку с книгами у двери. Я сунула документы между Киплингом и Уальдом, прикрыла обрывками оберточной бумаги и направилась к себе, крепко прижимая книги к груди. По дороге встретила Елену Глебовну.
- Что это вы несете, Полина? - спросила она, с любопытством уставясь на мою ношу.
- Сергею Васильевичу намедни посылка с книгами из Англии пришла - я на нее уже три дня зубы точу. Вот и решила взять почитать, г-н Кулагин разрешил.
- Да-да, - кивнула она. - Видела, как Тимофей ее в библиотечную комнату нес.
- Вот я и взяла новинки почитать. А то все старое уже, неинтересное.
- Ах! - всплеснула она руками, - вы такая умница, Полинушка. Все читаете. Глаза не испортите? Говорят, вредно много читать и голова от этого болит.
Она шла за мной к моей комнате, а я по дороге чертыхалась про себя, негодуя на то, что она увязалась вослед.
Зайдя к себе в комнату, я положила книги на комод и выразительно посмотрела на Косареву.
- Вы знаете, Полина, - заторопилась она, правильно поняв мое недовольство ее вторжением, - убийцу арестовали. Кто бы мог подумать!
- И кого же? - спросила я, скрывая, что мне кое-что известно.
- Тимофея! - торжественно сказала она.
- Почему именно его? - деланно удивилась я. - Разве есть доказательства?
- Конечно, есть! Неужто я напраслину буду возводить? Полицейские обнаружили в снегу сверток, а в нем склянка с отравой да манишка лакейская, кровью забрызганная. Конечно, Тимофей отпирается, мол, ничего не ведает, но его тут же повязали. Он злодей, давеча посмотрел на меня так за обедом, у меня аж сердце захолонуло.
- Полно вам, Елена Глебовна! - не смогла скрыть я раздражения. - Не верю, что Тимофей убийца. Зачем ему надо было под корень всю семью Иловайских изводить, ведь Сергей Васильевич его на службу к себе принял, в дом взял. Нет, не верю я, не такой он человек.
- Не верите, - поджала губы Косарева. - Вы третьего дня приехали, а я, почитай, который год здесь живу. Нрав у него несговорчивый, да взгляд всегда хмурый. А еще он Анфису поколачивал. Ему Сергей Васильевич не раз высказывал. Известно же, какое в простом классе отношение к женам.
- Простите, Елена Глебовна, я утомлена и хочу прилечь. Вы позволите?
- Ну, конечно же… Отдыхайте, деточка, не буду вам мешать.
И она с видимой досадой удалилась.
Поразмыслив над тем, стоит ли в очередной раз возводить баррикаду, я вспомнила слова сыскного агента о необходимости защиты с двух сторон. Решив, что мебели на две двери, входную и балконную, не хватит, бросила это пустячное занятие и просто заперлась на ключ.
Потом откинула одеяло с постели, намереваясь, в случае прихода нежелательных лиц, улечься прямо на бумаги, и разложила найденные письма на простыне.
Одно из них привлекло мое внимание:
"Его командорству, приору Ордена ложи светозарных.
Спешу известить Вас о новых денежных поступлениях в казну ложи, а также о расходах и предоставляю предварительный отчет:
денежные взносы при вступлении в ложу от нижеследующих апрантивов: Волочков, Семенов, фон Дрок, Плешнев, Суманирский (от каждого по тысяче рублей серебром).