* * *
На следующее утро Бартоломью спозаранку получил записку от хирурга-цирюльника Робина Гранчестерского, в которой говорилось, что он назначил встречу с представителями города. Предстояло решить, что делать с селением Всех-Святых-у-Замка, все обитатели которого умерли много недель назад. Ходили слухи, будто мертвецы по ночам разгуливают по Кембриджу и разносят заразу. Настроение собравшихся было ожесточенное, и вопрос о том, что же делать с деревушкой за замком, обходили, пока Бартоломью не грохнул по столу рукоятью кинжала Стэнмора, чтобы унять гомон.
- Все, кто жил в селении за замком, умерли или ушли оттуда, - произнес он. - Тела гниют буквально в каждом доме, я видел. И хотя я не верю, что они ходят по городу по ночам, деревню следует очистить из соображений гигиены. Предлагаю сжечь ее.
К нему обернулись потрясенные лица с разинутыми ртами.
- Вместе с телами? - прошептал Стивен Стэнмор.
- Ну, если ты хочешь пойти и забрать их оттуда - пожалуйста, - сказал Бартоломью.
- Но это же святотатство! - ужаснулся отец Уильям. - Этих людей нужно похоронить по-человечески.
- Тогда заберите их, а после мы сожжем дома.
Повисла тишина. Потом собравшиеся забормотали, против воли соглашаясь. И клирики, и медики признавали, что другого безопасного способа справиться с задачей нет, но предложить столь непопулярные меры никто не решался.
Бартоломью наспех перекусил вместе с Уильямом и двинулся к замку. Двое послушников вызвались помочь, и люди выходили из домов, чтобы посмотреть им вслед. Сожжение деревни не заняло много времени: лачуги были хлипкие и, несмотря на дожди, которые мочили их последние несколько недель, загорелись с легкостью.
Когда пламя улеглось, Бартоломью обнаружил, что его колотит. Врач спрашивал себя: неужели он и в самом деле обрек души людей на вечные муки, как утверждал священник церкви Святого Клемента? Уильям окроплял пожарище святой водой, и над еще не остывшими пепелищами домов с шипением закурились дымки. Бартоломью знал, что никогда больше не ступит в эту часть города.
- Гнусная работенка, - заметил Уильям, когда они возвращались в Майкл-хауз. - Но это нужно было сделать. Священник ошибается: души этих людей отправятся туда, куда им суждено, и то, что вы сделали сегодня, ничего не изменит. Выбросьте это из головы и думайте о другом.
Бартоломью благодарно улыбнулся. Уильям определенно не принадлежал к числу людей, способных солгать ради чужого спокойствия, скорее уж наоборот, и от его слов на душе у Бартоломью полегчало.
- Я слышал, вы принимали очередного младенца мистрис Тинкер, - сказал Уильям.
Бартоломью снова почувствовал радость, охватившую его, когда он принял на руки новорожденную девочку. Он вспомнил о кошельке, который хотел отдать ей, и спросил францисканца, не передаст ли тот деньги матери, когда будет крестить малышку. Уильям вскинул брови.
- Это ведь не ваш ребенок, нет? - поинтересовался он.
Бартоломью опешил. До чего же испорченные в университете люди! Что заставляет их видеть дурные побуждения в самых невинных действиях? Уильям заметил выражение его лица и переменил тему.
- Вы не видели сегодня брата Майкла?
Бартоломью не встречал толстого бенедиктинца несколько дней и уже начинал беспокоиться. Утром он даже заглянул на чердак - убедиться, что убийца не вернулся снова. Он уже готов был поделиться тревогой с Уильямом, когда увидел Колета, которого выводили из церкви Святого Ботолфа два монаха. Бывший врач неудержимо хохотал и пускал слюни сильнее обычного. Глаза его, прежде пустые, горели безумием и едва не вылезали из орбит.
- Что случилось? - с жалостью спросил Бартоломью под хриплый хохот Колета.
- В эту пору дня он так себя и ведет, - пояснил один из монахов, - так что нам приходится отводить его домой. Он лишился рассудка. Вы тут ничем не поможете, доктор.
Агата не пустила Бартоломью и на порог кухни, заявив, что он пропах "кострами смерти". Она забрала его одежду в стирку, а самого заставила тщательно вымыться в воде, в которую щедрой рукой насыпала трав, чтобы отбить запах. Вода была холодной, но, избавившись от запаха гари, Бартоломью почувствовал себя гораздо лучше. Дрожа, он уселся у очага и взялся за окаменевшие марципаны.
Кинрик придвинул к нему свою скамеечку. Он оглянулся через плечо, чтобы удостовериться, что Агата его не услышит, но прачка уговаривала Уильяма последовать примеру Бартоломью и едва ли была способна отвлечься на что-то другое до тех пор, пока францисканец не покорится ее воле.
- Я выходил осмотреться, - проговорил Кинрик вполголоса. - Управляющего пансиона Бенета отпустили на сегодняшний вечер, сказали, что он может навестить свою матушку. Кроме того, у них кончаются свечи, и помощник принципала предложил, чтобы в восемь часов гасили все огни, пока они не пополнят запасы. Смекаете, к чему все идет?
Бартоломью догадывался. Управляющему предложили переночевать в другом месте, а студенты, оставшись без света, скорее всего, отправятся спать, поскольку заниматься чем-либо другим в темноте затруднительно. Все это наводило на мысль, что его доброжелательница права и сегодня ночью в пансионе Бенета состоится тайное собрание. В течение дня ему не выдалось случая поразмыслить об этом, голова была занята другими делами, но сейчас следовало принять какое-то решение.
Через черный ход он выскользнул из кухни в сад, вспомнив, что последний раз проделывал это для разговора с Элфритом. Сейчас на дворе стоял лютый холод, а коричнево-серые ветви деревьев были голые. Бартоломью немного посидел с закрытыми глазами, пытаясь сосредоточиться на безмолвии сада и выкинуть из головы воспоминания о беспощадных языках пламени. Мало-помалу он начал прикидывать, стоит ли ему идти в пансион Бенета. Может быть, там ловушка? Кто эта женщина, которая утверждала, будто желает ему добра? Мэттью провел рукой по волосам и поднялся, пряча ладони под мышками, чтобы не замерзли. Но при мысли о Филиппе он понял, что пойдет на это собрание. В конце концов, рядом будет Кинрик, и уж если кому под силу приходить и уходить незамеченным, так это маленькому валлийцу.
Бартоломью медленно зашагал к колледжу, направляясь к себе в комнату, но его перехватил запыхавшийся слуга.
- Вот вы где! - с ноткой обвинения в голосе выдохнул он. - Давайте-ка поторопитесь. Здесь Генри Оливер, и у него ужасная чума.
X
Едва Бартоломью и Кинрик переступили порог Майкл-хауза, как услышали разъяренные крики Генри Оливера, несущиеся из спальни коммонеров. Кинрик поведал хозяину, что два студента нашли его лежащим у таверны "Королевская голова" и принесли сюда, чтобы о нем могли позаботиться в чумной палате. Оливер, похоже, имел на этот счет иное мнение и брыкался из последних скудных сил, требуя отнести его в собственную комнату.
Бенедиктинцы никак не могли утихомирить больного, и его крики и брань мешали другим. Один из монахов едва не лежал поверх него, пытаясь удержать в постели. Когда Оливер увидел на пороге Бартоломью, он забился еще сильнее.
- Не подпускайте его ко мне! - завопил студент. - Он убьет меня!
Бартоломью медленно приблизился к постели и осторожно положил руку на голову юноши. Оливер шарахнулся, отодвинулся как можно дальше в угол.
- Ну-ну, Генри, успокойтесь, - негромко сказал Бартоломью. - Никто вас не обидит. Вы больны и нуждаетесь в помощи, а лучше, чем здесь, вам ее не окажут нигде.
- Нет! - взвизгнул Оливер; взгляд его отчаянно заметался по комнате. - Здесь вы меня прикончите!
- Ну и зачем мне это делать? - поинтересовался Бартоломью и протянул руку, чтобы аккуратно повернуть голову Оливера - осмотреть нарывы на шее.
Студент судорожно, прерывисто задышал.
- Мастер так сказал, - прошептал он, не сводя с Бартоломью полных ужаса глаз.
- Суинфорд? - изумился Бартоломью. - Суинфорд сказал вам, что я вас убью?
Оливер покачал головой.
- Мастер Уилсон. Он сказал, что вы убьете его. Вы и убили!
Он снова вжался в угол, обессиленный. Бартоломью ошеломленно глядел на него, а монах встал на колени и принялся стаскивать с Оливера сырую одежду.
Бенедиктинец скупо улыбнулся врачу.
- Бредит, - сказал он. - В бреду они чего только не говорят. Бедняга Джером вон все твердит, что это он виноват в убийстве Монфише!
Бартоломью простонал. Он не поспевал за событиями. Значит, Джером в горячечном бреду признался, что убийца - он? И почему Уилсон сказал Оливеру, будто Бартоломью собирается убить его?
Оливер выдохся, перестал сопротивляться и позволил Бартоломью с бенедиктинцем уложить себя в постель. Когда врач стал его осматривать, он снова начал извиваться и отбиваться, но без прежней горячности. Нарывы под мышками и в паху были мягкие, как гнилые яблоки, и Бартоломью знал, что даже если их вскрыть, это не принесет облегчения. Пока монахи занимались остальными пациентами, он попытался заставить студента выпить воды.
Оливер выплюнул воду и вывернулся из рук врача.
- Отравитель! - прошипел он с блестящими от жара глазами.
Бартоломью сам отхлебнул из чашки и снова протянул ее Оливеру; тот принял воду с неохотой, но выпил жадно.
- А теперь, - сказал Бартоломью, - вам нужно отдохнуть.
Он поднялся, но Оливер схватил его за край рукава.
- Мастер Уилсон говорил, что боится умереть от вашей руки, лекарь, - сказал он. - Моя тетка полагает, что вы убили его.
Бартоломью был сыт Оливером и его гнусными обвинениями по горло.
- Ну, так вот: она ошибается, - отрезал он. - Да и откуда ей об этом знать, если Уилсон ни разу не вышел из своей комнаты, чтобы с кем-то поговорить, а ваша тетка носу не кажет из аббатства?
Оливер ощерился и сплюнул на пол.
- Он приходил к ней, - сказал он.
- Уилсон навещал вашу тетку?
- Ну да! - Голос Оливера источал презрение. - Почти каждый день между повечерием и утреней.
- Посреди ночи? - опешил Бартоломью. - Уилсон навещал вашу тетку посреди ночи?
- Они были любовниками, - заявил Оливер, - хотя я никогда не понимал, что она нашла в этом жирном борове.
- Он ведь собирался принять сан, - недоуменно сказал Бартоломью, - дать обет безбрачия…
- Моя тетка уже дала такой обет, - коротко хохотнул Оливер, - и что?
Бартоломью воззрился на студента. Тот ответил ему злобным взглядом, и врач в который уже раз задался вопросом, чем он заслужил столь жгучую неприязнь. Больной, однако, быстро терял силы, и Бартоломью не хотелось еще более утомлять его расспросами. Он подошел посидеть с Джеромом - старик все еще сражался с недугом, демонстрируя силу духа, какой Бартоломью никогда в нем не подозревал. Костлявые пальцы Джерома обхватили его руку.
- Это я, - пробормотал он. - Я убил Монфише. Я заставил его выпить вина, хотя он говорил, что ему достаточно. Мы с Джослином заставили его выпить за здоровье мастера, и он умер. Его смерть на моей совести.
- Вы знали, что вино отравлено? - спросил Бартоломью.
Старик медленно покачал головой; в глазах у него стояли слезы.
- Нет, не знал. Но это не извиняет меня, - прошептал он.
Бартоломью поднялся.
- Я позову к вам отца Уильяма, - сказал он. - Он отпустит ваши грехи.
Его охватило внезапное желание бросить Майкл-хауз и Кембридж и уехать в Йорк или Линкольн, чтобы спокойно лечить людей, подальше от грязных университетских интриг и дрязг. Даже отец Джером, который, наверное, в своей жизни и мухи не обидел, оказался затянутым в эту липкую паутину и теперь умирает, считая себя виновным в преступлении, невольным соучастником которого он стал.
Бартоломью вышел из спальни коммонеров и вернулся обратно в кухню, все это время раздумывая над словами Оливера. Студент сказал, что Уилсон выходил из колледжа почти каждую ночь, чтобы наведаться к своей любовнице аббатисе. Это, конечно, объясняло, каким образом он заразился чумой, когда на глазах всех остальных заперся от внешнего мира. Бартоломью с Кинриком прошлой ночью ускользнули из колледжа незамеченными и точно так же вернулись, так почему Уилсон не мог сделать то же самое?
И все же в этом не было никакого смысла. Бартоломью уже установил, что Уилсон не был убийцей - ведь тело Августа появилось в конюшне уже после того, как мастера похоронили. Неужели Уилсон полагал, что убийца - Бартоломью? И затеял этот предсмертный разговор с ним в надежде, что он попадется в какую-то ловушку и выдаст себя? Но это тоже бессмысленно, ведь если Уилсон считал Бартоломью способным на столь тяжкий грех, как убийство, зачем тогда он назначил врача своим душеприказчиком? Почему не Майкла или Уильяма?
Бартоломью притулился у очага, потеснив Кинрика, чтобы места в тепле хватило обоим. Нельзя было рисковать и являться слишком рано - их могли заметить. Бартоломью дремал, пока Кинрик не объявил, что пора идти. Валлиец заставил хозяина переодеть белую рубаху и избавиться от плаща и мантии: в них карабкаться по стене было бы затруднительно. Оба облачились в шерстяные чулки и темные накидки, чтобы не замерзнуть. Удостоверившись, что они готовы к долгому ожиданию на узком подоконнике, Кинрик двинулся к выходу из колледжа.
Бартоломью только диву давался, как юркий валлиец умеет сливаться с тенями, и по сравнению с ним чувствовал себя нескладным и неуклюжим. Когда они добрались до пансиона Бенета, темнота была хоть глаз выколи, но Кинрик настоял на том, чтобы они постояли и осмотрелись, пока он не уверился, что все спокойно. Валлиец прошмыгнул по узкому проходу, словно кот, Бартоломью последовал его примеру так тихо, как мог. В прошлом этот закоулок вел прямо к заднему двору пансиона, но когда двор превратился в мусорную кучу, его перегородили стеной.
При строительстве стены использовались не самые лучшие материалы, и Бартоломью не составило большого труда отыскать опоры для рук и ног там, где известка искрошилась, и добраться до верха. Кинрик толкнул его обратно в тень, где они снова остановились и убедились, что двигаться дальше безопасно. Наконец слуга сделал знак, что можно спрыгнуть вниз, во двор. Бартоломью был привычен к неприятным запахам, но от вони, которая исходила от покрывавшей двор слизи, заслезились глаза даже у него. Кинрик быстро направился к ряду ощипанных кустов возле стены пансиона.
Бартоломью поскользнулся на чем-то и выругался себе под нос, едва не упав. Кинрик подхватил его под руку, и они затаились в звенящей тишине, пока не удостоверились, что никто их не слышал. Вскоре они добрались до кустов, где можно было не опасаться, что кто-нибудь заметит их из окна. Бартоломью едва удержался, чтобы не вскрикнуть от отвращения, когда его вытянутая рука наткнулась на гнилой кусок мяса, который кто-то туда выбросил.
Кинрик продирался сквозь кусты, пока они не добрались до плюща, который вился по стене дома. Плющ был старый и крепкий, и Бартоломью кивнул в знак того, что без труда сможет по нему взобраться. Они решили, что Бартоломью заберется на подоконник, а Кинрик останется сторожить на проходе от стены, чтобы вовремя предупредить, если доброжелательница все же заманила их в ловушку. В таком случае они смогут спастись бегством - взберутся по плющу и уйдут по крышам.
Бартоломью осторожно поставил ногу на стебель и начал подниматься. Сточный желоб, по всей видимости, располагался прямо наверху, поскольку плющ оказался предательски слизким, а в ветвях его попадались самые разнообразные отбросы. Бартоломью пытался не думать об этом и упорно продолжал подъем. Он посмотрел вниз, но Кинрика не увидел. Должно быть, слуга уже занял наблюдательную позицию в тени на вершине стены.
Из отверстия желоба донеслось негромкое пение. Только бы это не оказался поваренок, который выплеснет помои прямо ему на голову, взмолился Бартоломью. Он осторожно взобрался немного повыше, отметив, что язык у поющего заплетается, а сам он фальшивит. Должно быть, один из студентов, которому не по душе ранний отбой, прокрался в кладовку, чтобы угоститься вином и элем. Судя по голосу, его насторожил бы только удар грома, но не человек, осторожно взбирающийся по стене снаружи.
Бартоломью карабкался вверх, пока голова его не очутилась на уровне стрельчатых окон зала. На один жуткий миг ему показалось, что женщина обманула его, потому что он не видел ни одного окна с широким подоконником, на котором можно было бы стоять. Но потом он сообразил, что отклонился слишком далеко в сторону и нужно взять вправо. Эта задача оказалась куда сложнее, чем он ожидал, и ему пришлось спуститься вниз до кухонного желоба, прежде чем нашелся достаточно толстый стебель плюща, способный выдержать вес Мэттью.
Наконец Бартоломью увидел над головой подоконник, сумел уцепиться за него обеими руками и подтянуться. Ставни были плотно затворены, но из-под них пробивались тонюсенькие полосочки света, указывая на то, что там кто-то есть. Бартоломью едва не упал, когда стебель, за который он держался, неожиданно оборвался у него в руке. Он затаил дыхание, ожидая, что ставни вот-вот распахнутся и его укрытие будет обнаружено, но изнутри не доносилось ни звука, и мало-помалу он успокоился.
Он пристроился на краю подоконника, упираясь спиной в резной каменный проем. Немного пригнувшись, он мог сквозь щели в деревянной ставне разглядеть край главного стола в большом зале. Несмотря на то что горела одна из драгоценных свечей помощника принципала, похоже, оценить этот щедрый жест было некому. Собрание явно еще не началось. Бартоломью попытался устроиться удобнее. Поднимался пронизывающий ветер, и, хотя небо оставалось ясным, а дождь казался маловероятным, было понятно, что, несмотря на все предосторожности Кинрика, домой он попадет совершенно окоченевшим.
Часы на башне церкви пробили еще дважды, но в зале ничего не изменилось. Бартоломью начал задумываться, не обвели ли его вокруг пальца, и уже очень хотел бросить эту затею. На подоконнике было страшно холодно, пронзительный ветер забирался под одежду. Мэттью казалось, что если он не спустится по лозе в самое ближайшее время, то так окоченеет здесь, что попросту не сможет этого сделать.
Внезапно он понял: что-то происходит. Наклонившись и приникнув к щели, он увидел, что по залу расхаживает мастер Барвелл и отдает какие-то распоряжения Джейкобу Яксли, которого выселили из комнаты, чтобы разместить в ней чумную палату. Яксли зажигал новые свечи и сметал остатки ужина со стола на тростник на полу. Барвелл показался в поле зрения Бартоломью; похоже, он говорил с кем-то еще. Ветер хлопнул створкой ставни, и Бартоломью чертыхнулся про себя. Если так пойдет дальше, он не услышит, что делается на собрании. Он осторожно оторвал кусок стебля и подсунул под отошедшую створку. Ветер налетел снова, и Бартоломью с удовлетворением отметил, что хотя бы с этой напастью он справился.
Снова пробили часы, и за окном закипела лихорадочная деятельность. Гул голосов становился все громче, в зал один за другим стекались люди. Бартоломью был удивлен: он ожидал небольшого собрания из четырех-пяти человек, а уже пришли по меньшей мере пятнадцать и явно должны были появиться еще.
Кто-то негромко постучал по столу, призывая к порядку.
- Господа. Я не стал бы собирать вас здесь таким образом, если бы не одна важная причина, - начал Барвелл. - Боюсь, наше дело потерпело тяжкое поражение.
Раздался гул встревоженных голосов, и оратор дождался, когда они затихнут, прежде чем продолжать.
- Мы узнали, что исполняющий обязанности мастера Майкл-хауза вступил в сношения с Оксфордом.
На этот раз голоса прозвучали громче, среди них слышались вопросы.
Барвелл поднял руку.