Лапшин.
Паровой трамвай, сипло крича стареньким свистком, бежал в сторону Петрово-Разумовской сельскохозяйственной академии.
Лапшин сидел у окна, мимо проплывали рощи, засыпанные снегом, одинаковые деревянные домишки и снова рощи.
– Благодать-то какая, – сказал сосед, крепкий старик в романовском полушубке, – от Савеловского вокзала отъехали всего ничего, а будто в другой мир попали.
– Вы, уважаемый, Москву, видать, не жалуете? – усмехнулся Лапшин.
– А за что ее жаловать-то. Бесовский город. Пропала наша Москва, как есть пропала.
Паровозик засвистел, начал притормаживать.
– Третья сторожка, – хриплым, простуженным голосов объявил кондуктор.
Состав заскользил, тормозя.
Лапшин поднялся и пошел к выходу.
Лапшин стоял у деревянного павильончика, глядя вслед знаменитому паровому трамваю.
Потом пошел по протоптанной дорожке.
Вышел к дачному поселку.
Шел мимо когда-то нарядных домиков.
Остановился у высокого забора.
Открыл калитку.
Дом Веденяпина, двухэтажный, с двумя застекленными террасами, был в полном порядке, разительно отличаясь от соседних дач.
Лапшин прошел по расчищенной дорожке.
Поднялся на крыльцо, крутанул ручку звонка.
Дверь открылась сразу.
На пороге женщина в пестром фартуке.
– Вам кого?
– Мне бы Алексея Гавриловича.
– Заходите, хозяин дома. Алексей Гаврилович! К Вам господин!
По лестнице со второго этажа спустился хозяин в пестром бархатном халате.
– Кто же ко мне по утру…
Присмотрелся.
– батюшки, кого я вижу. Вот уж гость нежданный. Проходи, раздевайся. Как ты меня нашел?
– Добрые люди подсказали.
– Да, – Веденяпин зло прищурился, – свет не без добрых людей. Проходи, завтракать будем. Груня! Накрой завтрак в столовой.
Сидели за столом, уставленном закусками.
Веденяпин взял бутылку, разлил по рюмкам.
– Я спозаранку не пью, но ради такого гостя. Прошлым летом яблок много уродилось. А Груня у меня мастерица самогонку гнать. Вот и сделали, попробуй, не пожалеешь.
Чокнулись, выпили.
– Ты, Афоня, человек фартовый.
– Как это?
– А просто очень. Я слышал, ты в Екатеринославе мокруху учинил, так ушел. Сабона шлепнули, а ты на то дело идти остерегся. Мельницу твою взяли, а ты опять ушел.
– Конечно, фарт есть. – Лапшин выпил еще рюмку, закусил моченым яблочком. – Но фарт, друг мой Леша, химера. Его организовать надо. У меня свои людишки есть, они вовремя предупреждают.
– В самой ЧКе? – удивился хозяин.
– Там тоже люди имеются, которые сладко пить, да вкусно жрать любят, и с бабенками пошалить.
– Доброе дело. Доброе.
Хозяин выпил, закусил картошкой жареной.
– Говори, с чем пришел?
– ты ювелирный на Кузнецком, дом 7, помнишь?
– Пале-Рояль?
– Именно. Так я дело поставил, как его взять.
– А я причем? Я не налетчик.
– Там три сейфа фирмы "Брилль и сыновья", а в них рыжики и розочки.
– Афоня. Нынче дело такое, что без жиганства заработать можно. Я местной власти сунул, они мне заводик – не заводик, фабриченку – не фабриченку, в общем, большие мастерские отдают. Найму людей, буду по металлу работать.
– Да, это дело, – серьезно ответил Лапшин, – хорошо придумал. Пока большевики во второй раз частный капитал не прикрыли, вполне можешь хорошую деньгу сбить. Но ты же медвежатник от бога. А дело минутное. В доме пять я своего человека истопником в котельную устроил. Мы с ним пять ночей стену курочили и ход сделали под хранилище. В новогоднюю ночь, когда все гулять будут, пол вскроем и войдем.
– А снегирь?
– А он один на весь Кузнецкий мост, его добрые люди напоят.
– Значит так, Афоня. Я под делом твоим подписываюсь. Прихожу, вскрываю сейф и ухожу. За это ты мне платишь…
Веденяпин на папиросной пачке написал сумму.
– Половину сейчас, половину как работу сделаю.
Лапшин прочел, головой покачал.
– Не много?
– В самый раз. Я же в долю не иду.
– И то правда. – Лапшин из кармана пиджака вынул пачку денег, похожую на завернутый в газету кирпич, положил на стол.
– Считать будешь?
– Верю.
– Тогда тридцать первого, в полдвенадцатого у дома пять.
– Заметано, – Веденяпин разлил по рюмкам, – за дело пить – примета плохая, давай с наступающим.
– Давай, чтобы он к нам добрее был.
Чокнулись, выпили.
Премьера.
На темной Триумфальной площади, словно сказочный дворец, горел огнем кинотеатр Ханжонкова. Электролампы ярким квадратом освещали афишу с надписью "Последняя встреча" и портреты Елены Иратовой и Владимира Максимова на фоне алого пожара.
Даже знаменитый матовый фонарь у входа восстановлен, и он освещал лица людей, стоящих в очереди к кассе мертвенно-бледным светом.
Подъезжали авто, спешили дорого одетые дамы и их спутники на первый премьерный сеанс.
Леонидов протиснулся сквозь толку, предъявил билет и вошел в фойе.
Первым, кого он увидел, был нарком Луночарский, который, сияя пенсне, шел ему навстречу.
– Здравствуйте, несговорчивый товарищ Леонидов.
– Добрый вечер, Анатолий Васильевич.
– Ваше место в кинокомитете пока свободно, – лукаво улыбнулся Луночарский.
Он повернулся к своей спутнице – красавице актрисе Розонелли:
– Ты подумай, этот человека отказался от руководящего поста в кинематографе.
Актриса ничего не ответила, только ослепительно улыбнулась.
– Это не мое место, Анатолий Васильевич, я журналист, кабинетная работа не для меня.
– Вам виднее. Но я прошу завтра навестить меня, я недавно перечитал Ваши очерки о Кронштадте. Нам очень нужен патриотический сценарий. Так я жду Вас завтра в два.
Луночарский со спутницей, не дожидаясь ответа Леонидова, повернулся и зашагал ко входу в зал.
И тут раздался первый звонок.
Олег не уставал раскланиваться со знакомыми. Актеры, журналисты, писатели, партчиновники и, конечно, чекисты.
Кто-то взял Леонидова под руку.
Он обернулся.
Ему улыбался Блюмкин.
– Я думал, ты не придешь.
– Почему?
– Так.
– Я хочу посмотреть фильму. О ней так много говорят еще до выхода на экран.
– Сядем вместе?.. – поинтересовался Блюмкин.
– С удовольствием, по-моему, твой друг Саблин в ложе.
– Он мне не друг. Просто приятельствуем.
– Извини, я не знал.
– Друг – это человек, к которому не страшно повернуться спиной.
– Даже так.
Они уселись на свои места.
На сцену поднялся Луночарский.
– Дорогие товарищи. Открою вам секрет. Я видел практически весь отснятый материал, поэтому могу сказать, что это первая революционная трагическая мелодрама.
Он помолчал, снял пенсне.
Близоруко прищурившись, посмотрел в зал.
– Создателям ленты удалось передать дыхание нашего непростого, но героического времени.
На сцену поднялся человек во фраке, сел к роялю.
– Это композитор Леонид Николаев, – продолжал нарком. – Он специально написал музыку для сопровождения ленты, и смею вас заверить, прекрасную музыку. Но давайте смотреть.
Свет в зале начал медленно гаснуть.
На экране появилась надпись "Конец фильма".
Композитор исполнил последний аккорд.
Свет зажегся.
На сцену поднялись актеры и режиссер, оператор, художник.
Они кланялись, а зал гремел аплодисментами.
Из ложи вышел стройный красавиц Юрий Саблин с огромным букетом роз.
Звеня шпорами, пошел к сцене.
Зал затих.
– Вот видишь, – зло прищурился Блюмкин, – фильма о Гражданской войне. Героиню экрана благодарит герой тех сражений. Все по системе Станиславского.
– Не злобствуй, Яша, смотри, как зал принимает ленту.
– Пошли на банкет, у меня есть приглашение для тебя, – Блюмкин достал из кармана красочный билет.
– Спасибо, я в "Домино".
– Не хочешь видеть героиню?
– Просто у меня дело.
– Ну значит увидимся.
Леонидов шел по Тверской.
У Страстной площади увидел светящую стеклянную дверь с надписью "Зайди, приятно удивишься". Под ней была изображена рюмка.
Народу в заведении почти не было.
Олег подошел к стойке, за которой скучал усатый буфетчик.
– Доброго здоровья, – оживился он, – чего изволите, сударь?
– Добрый вечер, а изволю я стаканчик белого хлебного.
– Понимаю-с.
– И кусочек селедки на черном хлебе.
– Стаканчик какой изволите?
Буфетчик поставил на стойку стограммовый граненый шкалик и такой же стакан.
– Большой.
– Сейчас сделаем. Специально для вас имеем селедочку.
– Не люблю пить один, – улыбнулся Леонидов, – составь компанию, братец.
– За честь почту.
Выпили. Помолчали.
Леонидов достал деньги, рассчитался.
– Сдачу оставь себе.
– Благодарствую, господин подполковник.
– Почему подполковник? – удивился Олег.
– Стать, выправка и возраст не поручика.
– Глаз-ватерпас. Будь здоров.
– Заходите, мы таким гостям всегда рады.
Леонидов вышел на Тверскую, закрыл зажигалку ладонью, прикурил.
От стены отделилась девица в пальто с меховым воротником.
– Пойдем ко мне, мужчина. Не пожалеете, я очень испорченная.
– Некогда, дорогуша, другим разом.
Девица отошла потом повернулась.
– А папироской не угостите?
– Это пожалуйста.
От Страстного монастыря шел трамвай.
Он радостно звенел, пересекая Тверскую.
Все окна горели ярким желтым светом.
Да и сама Тверская мерцала окнами домов, витринами магазинов, вывесками ресторанов и кафе.
– Налаживается жизнь, – сказал Леонидов.
– Вы мне? – обернулся случайный прохожий.
– Да нет, я себе, – засмеялся Леонидов.
– Бываем, – прохожий помахал рукой и скрылся в мерцающем полумраке улицы.
Кафе "Домино".
При входе Леонидова встретил Николай Николаевич, директор кафе поэтов.
– Олег Алексеевич, где встречаете Новый год?
– Здесь, конечно.
– Тогда прошу приобрести билетик.
Олег взял билет, посмотрел на цену.
– Ого!
– А что Вы хотите? Знаете, сколько расходов Вам один?
– Да.
Леонидов огляделся и не узнал кафе.
Закопченная грязная стена сияла разноцветной краской. Розовой, черной, зеленой и золотистой.
– Когда вы успели?
– Успели.
В зале больше не было "буржуек", помытые окна отражали свет люстры, исчезли со столов керосиновые лампы, вместо них стояли электрические с розоватыми абажурами.
Четыре художника расписывали стены: кубист, абстракционист, модернист и последователь "Могучей кучки".
На золотистой стене колосилась рожь, висело над ней веселое солнце, а по дороге шел кудрявый парень с тальянкой, очень похожий на Сергея Есенина.
– Вот это да! – обрадовался Леонидов.
– Это наш сюрприз Сергею Александровичу.
– Налаживается жизнь, Николай Николаевич, – весело сказал Леонидов.
– Слава Богу, электричество дали, котельные заработали, продукты появились. Слава Богу. Поужинаете?
– Обязательно.
Леонидов сел за стол.
Появилась официантка.
– Добрый вечер, Олег Алексеевич, рекомендую салат "Домино" и колбасу по-извозчичьи в горшочке.
– Несите.
– А выпить?
– Как всегда и кофе.
К его столу подошел "благородный отец" и красивая актриса Таня.
– Не прогонишь?
– Садитесь, я очень рад. Танечка, чем Вас угостить?
– Только кофе.
– А я возьму то же, что и ты.
– А ты, Михаил Романович, откуда знаешь, что я заказал?
– У них больше ничего нет, – засмеялся по-театральному громко "благородный отец".
– Олег, – Таня посмотрела на Леонидова огромными синими глазами, – Вы на Новый год будете здесь?
– Обязательно, я уже и билет купил. А Вы, Таня?
– Непременнь. Правда, у нас в театре традиционный капустник, но я приду и будут петь.
– Значит, я не зря купил билет.
– Спасибо.
В зал вошли трое одетых в хорошие заграничные пальто и не московские светлые зимние кепки.
В руках у каждого была большая коробка, упакованы в разноцветную бумагу.
К ним бросился Николай Николаевич.
– Глеб, голубчик, неужели привезли?
– А как же, наше слово – закон. Вот коробка из Риги, эта из Варшавы.
– Батюшки, – удивился "благородный отец", – это же наши кожаные ребята.
Глеб подошел к столу.
– Здравствуйте вам. Привезли елочные игрушки. Я из Риги, а Коля из Варшавы.
– Так запросто в Европу за украшениями для елки? – развел руками Леонидов.
– А у нас служба такая, мы же дипкурьеры. Можно мы к вам присядем, у нас напитки неплохие.
Он поставил на стол бутылку виски и ликера.
В зале внезапно началась суета.
Официантки под присмотром Николая Николаевича сдвинули столы, накрыли их скатертями.
– Кто-то собирается крупно гулять, – Леонидов присмотрелся, – я таких скатертей не видел здесь.
– Никто не видел, – прокомментировал "благородный отец", – их вчера саблинский шофер привез.
И словно в подтверждение его слов в зал, нагруженные ящиками водки, вошли два адъютанта красного генерала.
К ним бросился Николай Николаевич.
– Скоро прибудут? – забеспокоился он.
– Через час, так что время есть. Помогите кто-нибудь в машину за напитками.
– Сделаем.
Адъютант оглядел зал и увидел Леонидова.
Звеня шпорами, подошел к его столу.
– Товарищ Леонидов, Вы должны в течение сорока минут покинуть кафе.
– Не понял, – Леонидов встал. – Вы что, пьяны?
– Никак нет, я выполняю поручение товарища командарма.
– А он здоров? А то над нами психолечебница.
– Товарищ журналист, Елене Сергеевне будет неприятно сидеть с Вами в одном зале.
– Пусть домой едет, – Леонидов сел, – а то ей неприятно станет жить со мной в одно городе, в РФСР, на земном шаре, наконец.
Подскочил второй адъютант.
– Нам приказали, если Вы будете упрямится, вывести Вас силой.
– Ну выводи, – зло усмехнулся Леонидов и встал. – Выводи, я жду.
– Ребята, – поднялся "благородный отец", – не делайте глупостей, у нас это не принято.
– Вас это не касается, товарищ артист, поэтому сидите спокойненько.
– А Вы хам, молодой человек, – "благородный отец" вскочил. – За это в приличном обществе, куда Вас, правда, никогда не пустят, бьют по лицу.
– Попробуйте, – засмеялся адъютант.
– Я попробую, – Леонидов вскочил и ударил правым прямым.
Адъютант сбивая стулья, полетел к дверям, чуть не врезавшись в своего начальника, который с Еленой Иратовой весело входи в зал.
Адъютант шлепнулся у его ног.
– Извини, дорогая, – Саблин и Блюмкин подняли адъютанта и посадили на стул.
Блюмкин взял со стола стакан воды и плеснул ему в лицо.
– Я тебе говорил, Юра, что слушать женщин нельзя.
– Хам, – злобно ответила Елена и пошла к накрытым столам.
Когда она проходила мимо компании Леонидова, Татьяна встала, посмотрела на часики-медальон:
– Нам пора, Олег, пошли, опаздывать неудобно. Дай мне пальто.
Леонидов взял со спинки стула пальто Татьяны, оделся.
Лена, которая все слышала, нехорошо поглядела на них.
– Вы, Танюша, испортили отношения с примой, – тихо сказал Леонидов.
– Ничего, переживет, – вмешался "благородный отец", – и право, пошли отсюда, други. Наш буфетчику весь театр завалил осетрами. Где взял – стражайшая тайна. Пошли, поедим жареной рыбки благородной, а у меня в уборной заветная бутылочка припасена.
– Пошли, – согласился Олег.
Когда они проходили мимо Саблина, тот тяжело и злобно посмотрел на Леонидова.
На улице Татьяна, засмеявшись, спросила:
– У Вас много врагов, Олег?
– Ей Богу, не знаю, не считал.
– Если будет считать, прибавьте еще одного.
– Пошли, пошли в храм чувственных удовольствий.
"Благородный отец", словно на сцене, вознес руки.
– Помните, что ночь в пустом театре промывает душу.
МУР.
В кабинете Тыльнера под потолком с жужжанием горела здоровенная лампа.
На диване, столе, стульях были разложены вещи, найденные в кельях Зачатьевского монастыря.
В кабинет двое конвойных ввели Спирьку.
– Здравствуй, начальник, – с порога начал он, – если ты мне это барахло примерить хочешь, пустое дело, чужого не возьму.
– Ах, Спиридон, Спиридон, – покачал головой Тыльнер, – плохо ты о нас думаешь. Снимите наручники.
Наручники сняли.
– Теперь ищи свои вещи, которые французы у тебя помыли.
– Не может быть, – ахнул Спирька, подскочил к дивану и вытащил свое пальто. – Вот оно, сердечное, вот оно, голубушка. Я за него портному харчей гору отдал.
Спирька продолжал рыться в вещах, нашел свои ботинки, шарф, пиджак, брюки и жилетку.
– А часы? Котел с боем был, рыжий, и цепочка рыжая.
– Чего нет, Спиря, того нет. Кто-то другой нашел твой котел, извини, пока не нашли.
– Ну ты, начальник, орел. Истинный Бог, орел. Не даром о тебе общество так хорошо говорит. Поймал фраеров.
– Нет, Спиря, фраера, как ты изволил выразился, частью на свободе. Одного взяли, второго ранили.
– Начальник, угости чайком, я тебе кое-что шепну, только цветных отправь за дверь.
– Подождите в коридоре, – распорядился Тыльнер.
– Может, товарищ субинспектор, на него железо надеть? – спросил старший конвоя.
– Не надо, мы с ним по-хорошему поговорим.
Чай пили молча. После первого стакана Спирька спросил:
– А ты, Федорович, цацками этими, о которых Олег Леонидов писал, и впрямь интересуешься?
– Еще как.
– Тогда слушай. Со мной в камере разные, в все солидные люди сидят. Вчера освободился Коля-ювелир. Знаешь его?
– Шишкин Николай Кузьмич, ювелирная мастерская и торговля в Девятом переулке.
– Точно.
– Так вот, когда мы статейку Леонидова в газете прочитали, он мне поведал… Плесни-ка еще чайку, да сахару не забудь. Вот так…
– Так что ювелир тебе поведал?
– Что он имеет полный список вещей, которые те французы ищут.
– Откуда?
– Я не спрашивал. Ты наши законы знаешь. За лишнее любопытство и язык отрезать могут. Вот такая тебе моя подсказка.