– Это ты погорячился, Гоша, нет у тебя таких полномочий. Вот если бы ты его вербанул, тут еще был бы шанс. А так… Что, нашу контору не знаешь?
– Как не знать, поэтому и прошу.
– Ладно, придумаем что-нибудь. Сегодня или завтра пойдем к Манцеву, он это дело может решить. Посмотри вверх.
– А что?
– Посмотри.
Над верхушками деревьев появилась светлая на фоне темного неба полоса.
– Рассвет, – вздохнул Тыльнер, – новый день, а я еще вчера не выспался.
ГПУ
– Разрешите, Василий Николаевич.
В кабинет Машцева вошел Глузман.
– Заходи, Абрам Гертович, чем порадуешь?
Глузман сел, достал свой знаменитый портсигар.
– Можно?
– Конечно.
– Я с тобой тоже покурю.
По кабинету поплыло голубовато-серое тонкое табачное облачко.
– С чем пришел, Абрам Гертович?
– Да все со старым. Наши в Сокольниках "французов" брали, а там почему-то оказался Леонидов…
– Не почему-то, а по согласованию с Феликсом Эдмундовичем, ему разрешено было принимать участие во всех оперативно-розыскных мероприятиях.
– Зачем? – удивился Глузман.
– Она напечатает статью, мы по своим каналам перепечатаем ее в Европе. Пусть знают все, что к нам соваться нельзя…
– Мне доложили…
– Донесли, – перебил Глузмана Манцев, – я догадываюсь, что Вам сообщили, что Леонидов бывал в доме Великого князя, играл с ним на бильярде и пил массандровские вина, и был знаком с его племянницей, княгиней Ольгой, которая благополучно застрелилась. Так?
– Конечно так, я продолжаю разрабатывать Леонидова.
– Пожалуйста. Но твои орлы ничего не нашли, иначе ты давно бы его отправил в гараж.
– Это точно. Девицы, пьянки, карты…
– Если бы все наши клиенты были виновны только в этом, как бы мы спокойно жили. Скажи мне, почему ты так вцепился в Леонидова?
– Предчувствие.
Манцев с любопытством посмотрел на Глузмана.
– Предчувствие бывает у гимназисток, перед балом в юнкерском училище. А тебе факты нужны, а их нет. Прав я?
– Это точно. Но я их найду…
Манцев встал, прошелся по кабинету.
– Тебя, Абраим Гертович, смущает, что Леонидов бывший лицеист, кстати, исключенный за разоблачение прогнившей системы образования. Тебя смущает, что его считают причастным к убийству Распутина. Тебя смущает его знак военного ордена и погончики с одной звездой…
– Не прав ты, Василий Николаевич. Все, о чем ты говоришь, это красивая оберточная бумага. Меня смущает, что в нее завернуто.
– Что?
– Пока не знаю, но чувствую. Вместе с ним Штальберг работал…
– Я помню, – недовольно ответил Манцев.
– Так вот, сбежал он в Финляндию.
– Я это тоже знаю.
– А это Вы видели? – Глузман положил на стол две газеты. – Это рупор эмиграции, издает Мелюков.
– Я видел эти газеты и внимательно прочитал статьи. Да, моя вина, что я выпустил из здания Штальберга. Моя.
– Он был хорошим приятелем Леонидова.
– Я знаю, они вместе работали.
– А возможно, и вместе писали.
– Нет, в этих статьях нет блеска, свойственного Леонидову. Он к этой истории непричастен.
– Но Вы не будете возражать, если мы оставим Леонидова в разработке.
– Ни в коем случае. Если есть капля сомнения, надо работать очень плотно.
Квартира Лены Иратовой
В квартире Лены Иратовой был полный разгром. Гостиная заставлена чемоданами, баулами, коробками.
Лена и тетя упаковывали вещи.
– Господи, Леночка, – тетя взяла со стола пачку папирос "Сальве", закурила.
– Леночка, – продолжала она, – два месяца, как ты вернулась, а уже куча платьев, новая шуба, украшения.
– Милая тетя, пока я молода и хороша, надо обеспечить себя.
– Ты постельное белье будешь брать?
– Нет, моя дорогая, там все есть, я еще вернусь с постельным бельем и думаю, что с серебряной посудой.
– Батюшки, Леночка, ты думаешь о возвращении?
– Конечно. Я его не люблю, правда, отношусь к нему очень мило. Юрий щедрый, прекрасный человек. Но не мой.
– Господи, ты становишься кокоткой.
Тетя встала.
– Пойду заварю кофе.
– Кстати, тетушка, твой любимый кофеек, и сахар, и пирожные принесла кокотка.
– Помолчи, глупая, – со смехом ответила из кухни тетка.
Тетя вошла в комнату с подносом, на котором дымились чашки с кофе, лежали бутерброды.
– Давай перекусим, беспутное дитя.
– Давайте.
– Елена подошла к стене, погладила рукой два серебряных венка.
– Тетя, я получила их на первом бенефисе. Маленький приподнес Леон Монташев, а большой – Олег Леонидов…
– Мне говорили, что он крупно влез в долги с этим венком. Настоящий мужик, гусар.
– Да, гусар, я была влюблена в него, как кошка.
– Да ты и сейчас к нему не ровно дышишь, – тетя отхлебнула глоток кофе.
– Да он мне не безразличен, – сказала Лена, – даже очень. Я ушла, чтобы обеспечить себе ту жизнь, которой достойна.
– Надеешься, что он вернется?
– Надеюсь.
– А я слышала, кстати, от тебя, что у него роман с Танюшей Лесковой.
– Врут. Она вешается ему на шею.
– Дорогая моя, поверь опыту, у меня было семь мужей, не считая мелочи. Такая красота, как Таня, уведет Олега, ты глазом моргнуть не успеешь.
– Тетя, я сделаю так, что она забудет его в ближайшее время.
– Только без подлостей.
– А зачем. Я ей нашла покровителя.
– Милая Лена, говори просто – любовника.
– Пусть так, и первый об этой связи узнает Леонидов.
ГПУ
В кабинете Манцева сидели Мартынов и Тыльнер.
– Василий Николаевич, я пообещал Лаврову взамен на информацию прощение.
– Вот это Вы сделали напрасно, Георгий Федорович.
– Я не думаю, то решить его проблему будет так сложно.
– Его проблема – пребывание в банде, маузер и нападение на журналиста. И не просто нападение, а заранее спланированная акция. За это жестоко наказывают, товарищ Тыльнер.
– Я много говорил с ним. Он неплохой парень. Работал вагоновожатым трамвая, хотел учиться на инженера…
– Я понимаю, Георгий Федорович, Вы ему сочувствуете. Но без наказания мы не можем его отпустить. Пусть полгодика посидит в тюрьме, подумает, каким ему быть инженером.
– Главное – не отнимайте у него жизнь, – печально сказал Тыльнер.
– Странная, я бы сказал, библейская формулировка, – Манцев закурил. – Будет жить. Вы этого хотели, товарищ Тыльнер?
– Да, – Тыльнер встал, – спасибо, Василий Николаевич.
– А ты, что молчишь, товарищ Мартынов? У тебя есть мнение по поводу судьбы Лаврова?
– Мы связались с питерскими товарищами. Они характеризовали Лаврова положительно. Я думаю, пусть месяца три посидит, подумает и едет в Питер учиться на инженера.
Манцев тяжело посмотрел на Мартынова.
– Вы довольны, Георгий Федорович? – спросил он.
– Спасибо, – радостно ответил Тыльнер.
– Тогда идите работайте. И помните – мы вашей работой довольны.
Тыльнер вышел.
Манцев поднял трубку телефона.
– Соедините с комендантом. Манцев… Лаврова сегодня же в гараж.
Манцев повесил трубку.
– Как же так, Василий Николаевич, – Мартынов вскочил.
– А вот так. От тебя, Федор, я не ожидал гнилого либерализма. Но я понимаю Тыльнера. Гимназист, влюбленный в революцию. Он из интеллигентной московской семьи, известной на весь город своими прогрессивно-либеральными взглядами. Он еще не сложился как подлинный борец. Такие, как он и дружок твой Леонидов пока еще не с нами, но не в стране, они попутчики. Понимаешь? В декабре я полиберальничал с журналистом Штальбергом, а он бежал в Финляндию и написал порочащие нас статьи. Мы не можем быть мягкотелыми, Федор. Враг это враг, а друг это друг. Я никогда не дам в обиду таких людей, как Леонидов и Тыльнер, потому что твердо знаю, что такие люди поймут и душой станут за наше дело. А паж этот – интеллигентный враг.
– Но зачем было обнадеживать Тыльнера? Как после этого он будет относиться к нам?
– Это его проблемы, Федор. А наше дело – выкорчевывать скверну.
Внутренняя тюрьма ГПУ
Камера была большая, метров сорок.
Совершенно пустая, без нар, стульев и тумбочки.
Только параша стояла в углу.
Комната делилась на два угла.
Один бандитский.
Другой офицерский.
В офицерском углу бывший паж Глеб Лавров разговаривал с подполковником Нелюбовым.
– Юнкер, запомните, большевикам нельзя верить. В прошлом году они объявили амнистию всем офицерам, не служившим в контрразведке и карательных отрядах. Я поверил, явился. Зарегистрировался. Взяли меня в игорном доме. Да, я нарушил какие-то правила об азартных играх. Со мною арестовали человек пятнадцать. Их всех отпустили, а меня ежедневно таскают на допрос, пристегивают к какой-то бывшей офицерской организации. А это дело пахнет гаражом.
– Но я ничего не делал, – запинаясь, сказал Лавров.
– Это неважно, они помилуют вора и бандита, потому что они классово близки им по происхождению, но на нас обрушат всю ненависть кухаркиных детей.
– Что же делать?
– Ждать. И надеяться.
– А если смерть?
– Ее надо встретить, как подобаем русским офицерам, понятно, юнкер?
– Так точно, господин подполковник.
Квартира на Молчановке.
До чего же хороша была гостиная в доме Саблина.
Свет огромной хрустальной люстры, сделанной в виде затейливого цветка, отражался в карельской березе мебели.
За огромным столом, заставленным шикарными закусками и выпивкой, сидели двадцать человек. Военные в высоких чинах, в новой форме с петлицами на кителях, в которых, в основном, были кавалерийские эмблемы и шифры.
На нарукавных нашивках теснились ромбы.
Были и штатские, и дамы, конечно.
Рядом с Татьяной сидел Блюмкин, в роскошном парижском костюме цвета кофе с молоком.
Он коснулся Татьяны:
– Скажите, Танеча, Вы не родственница знаменитого писателя Лескова?
– Он наш дальний родственник. А почему Вы спрашиваете?
– Просто поинтересовался. Все-таки национальное достояние России. А Вы поддерживаете отношения с его семьей.
– Как сказать. В Рождество и Новый год шлем друг другу поздравления, по-моему все.
– Ваш батюшка специализировался на изящном искусстве?
– Да, он профессор Московского Университета, читает русское искусство.
– Господа, господа! – крикнула сидящая во главе стола на правах хозяйки Елена Иратова.
– Мы еще успеем выпить и поговорить. У меня для вас сюрприз. Сегодня с нами Таня Лескова, из нашего знаменитого театра. Давайте попросим ее спеть.
– Просим!
– Просим! – оживились гости.
Один из краскомов встал и, звеня шпорами, с полным бокалом в руке подошел к Татьяне.
– А он пьян в стельку, – прошептал Блюмкин.
Краском подошел к Татьяне, опустился на одно колено, поднял бокал.
– От имени героев Перекопа, прошу, романс.
Он выпил бокал до дна.
Замолк.
И рухнул на пол.
Военные с хохотом бросились его поднимать.
– Ноги ему поднимите, – закричала Лена, он шпорами исцарапает паркет.
Пьяного отнесли в соседнюю комнату.
– Ну так как же, Танечка, – повернулся к ней Саблин, – неужели не уважите героев Перекопа?
– Уважу, – засмеялась Таньяна.
Она встала, подошла к роялю в углу у окна.
Провела руками по клавишам, пробуя настройку.
Села на вертящийся стул, опустила руки на клавиши.
Она пела прекрасный, грустный романс о любви, разлуке, счастье встречи.
За столом все затихли, слушая нежные слова романса.
Таня закончила петь, сняла руки с клавиш.
– Еще!
– Браво!
– Бис!
– Бис, Татьяна!
Татьяна повернулась к гостям.
– Спасибо, мои дорогие. Я спою странную песню, ее привез из Крыма один наш актер. Это прощание людей со своей Родиной перед бегством из Крыма.
– Спой, спой, – внезапно резко сказал краском с двумя ромбами на нарукавной нашивке, – это мы дали им под зад, так что осталась от сволочи этой одна песня.
Все повернулись к нему.
Краском налил водки, выпил.
– Ну что замолчала, пой.
Татьяна встала, закрыла крышку рояля.
– Простите, друзья, я спою чуть позже.
– Правильно – крикнула Лена. – Все в гостиную – танцевать.
В столовой остались Блюмкин, потягивающий ликер, Татьяна и краском.
В гостиной граммофон заиграл танго.
Краском встал, звеня шпорами, подошел к Татьяне.
– Прошу, – он наклонил голову.
– Простите, я очень устала.
– А я сказал пошли.
Краском схватил Таню за плечо, рванул со стула.
– Как Вы смеете!
– Смею, я таких как ты актрис в обозе возил…
– Хам! – Татьяна вырвалась.
– Пошли, блядь, – краском замахнулся.
Его руку перехватил Блюмкин.
– Держи себя прилично, не позорь ферму.
– Ты кто такой, жиденок?
Блюмкин достал удостоверение.
– Я начальник отдела ИНО ОГПУ… и ты обо мне вспомнишь.
– Попался бы ты мне три месяца назад…
Краском повернулся и пошел в гостиную.
– Яша, – попросила Таня, – проводите меня.
– Я сам хотел предложить Вам уйти.
– Вот и прекрасно, давайте по-английски.
– Чудно, – Блюмкин допил ликер. – Только время еще детское. Может, в "Домино"? У меня мотор внизу.
– Давайте, – махнула рукой Таня.
Тюрьма ГПУ
Внезапно в камере вспыхнул свет.
Двери с грохотом распахнулись.
Вошел чекист.
– Нелюбов, Лавров, Акимов, Сотников.
Из офицерского угла стали двое, из бандитского тоже двое.
– На выход. Слегка.
– Ну вот, Глеб. Настало последнее и главное Ваше испытание.
– Я выдержу.
– Надеюсь, юнкер.
Кафе "Домино
Под потолком кафе плавали облака дыма. Гвалт стоял необычайный.
Два художника-ювелира устроили аукцион, на который выставили украшения, искусно сделанные из серебра с красивыми полудрагоценными камнями.
– Гранатовый браслет. Друзья литераторы, вспомните Сашу Куприна! Эта та самая трагическая вещь.
Из зала начали выкрикивать цены.
Леонидов посмотрел на вход и увидел Таню и Блюмкина.
– Две тысячи – раз… Две тысячи – два…
Выкрикнул художник.
– Три, – сказал Леонидов и пошел к эстраде.
– Три тысячи – раз! Три тысячи – два! Продано!
Олег положил деньги, взял браслет.
Он подошел к Тане и одел браслет ей на руку.
– Здравствуйте, Таня.
Таня обняла его.
– Здравствуйте, Олег.
Блюмкин усмехнулся:
– А я опять мимо сада.
Гараж
Двери гаража распахнулись, и сразу вспыхнул яркий свет.
Чекисты ввели в гараж четверых.
Губастый парень, в фартуке, в которых стоят за прилавком мясники, взял папку с документами.
– Все? – спросил старший конвоя.
– Если хочешь – останься, постреляй, – хохотнул исполнитель.
– Да нет уж, у меня такого фартука нет.
– Конвой вышел.
– Ну, драконы, к стене.
Четверо шагнули к стене.
Лавров увидел выбоины от пуль на красном кирпиче.
Из-за машины вышли еще четверо.
Губастый парень махнул рукой и заработали моторы машин.
Выстрелы из наганов поглотил рев автомобильных двигателей.
Кожсиндикат
Двери сейфа были выжжены газовой горелкой. Тыльнер внимательно рассматривал зазубренные края.
– Товарищ инспектор, управляющего привезли и главбуха, – доложил Оловянников.
В комнату вошли двое. Одни в кожаном пальто, хромовых сапогах, из-под пальто виднелся защитный китель. Второй в богатом пальто с шалевым воротником, белом шарфе, в туфлях с галошами.
– Как же так, – крикнул человек в коже, – там же народные ценности были.
– Я инспектор Уголовного розыска Тыльнер, прошу представиться.
– Я управляющий Кожсиндиката Шапкин, а это мой главбух товарищ Миллер.
– Я не должен объяснять, что случилось? – спросил Тыльнер.
– Да уж куда яснее, – управляющий опустился на стул, достал пачку папирос. Закурил.
– Товарищ Миллер, что находилось в сейфе?
– Минутку.
Главбух подошел к своему столу, вынул тетрадку.
– В сейфе лежали червонцы, облигации хлебного и золотого займа, сертификаты НКПС – всего на четыреста тридцать девять тысяч восемьсот сорок два рубля золотом.
– Приметно, – присвистнул Оловянников. – Такие ценности надо охранять.
– Как еще охранять, дорогой товарищ, – возмутился управляющий. – Сторож, два охранника, железная дверь в бухгалтерии, сейф отгорожен решеткой. Как еще?
– Да, серьезно, и люди работали серьезные, – ответил Тыльнер, – два охранника и сторож в больнице… Я попрошу, товарищ Миллер, предоставить нам номера дензнаков, облигаций и сертификатов.
Темерязьевский парк
Паровозик, похожий на самовар на колесах, одутловато бежал по Тимирязевскому парку.
Тыльнер смотрел на шапки снега на деревьях, на нетронутую белизну поля, на заваленные снегом домики.
– Здорово-то как, – повернулся он к Оловянникову, – будто Москвы никакой и нет.
– Здорово, как у нас, – Оловянников вздохнул.
– Жалеешь, что в Москву приехал?
– С одной стороны, да, с другой – нет.
– Это как же, – улыбнулся Тыльнер.
– А просто. Жалею, что в шумном городе живу, а радуюсь двум комнатам, которые получил после моего барака – дворец.
– Вторая сторожка, – крикнул кондуктор.
Мастерская Веденяпина была видна с трамвайной остановки.
Из длинной, похожей на лакомобильную, трубы, весело крутился дымок, несмотря на день весело светились окна.
– Молодец, – вздохнул Оловянников.
– Пошли бы к нему работать?
– Я мастер один из первых на все депо.
– Могу помочь устроиться, – засмеялся Тыльнер.
– Спасибо, Георгий Федорович, но мне дворец мой надо отработать. Его не слесарю, а субинспектору Оловянникову дали.
– Это точно.
Они подошли к зданию мастерской.
– Вы меня, пожалуйста, подождите, а то у нас с Веденяпиным душевной беседы не получится.