- Согласен, пусть осведомитель "хвостом пометет"! Кстати, я посмотрел в картотеке: Шило - это Семен Керзнер, четырежды судимый. Когда был совсем шкетом юным, то Сонька Блювштейн, она же Сонька Золотая Ручка, привлекла его в свою банду. Соньку суд отправил на каторжный остров Сахалин, а юнец бежал в Варшаву и там обосновался: воровал, мошенничал, ничем не брезгал, коли прибыль шла. Ювелир Роман Гера - рыба хитрая и скользкая. Обманул многих вдов и наследников, по дешевке скупал драгоценности, ибо имеет приятную внешность и знает подход.
- Когда поезд прибывает в Москву?
Кошко раскрыл книгу в бордовом переплете - "Официальный указатель железнодорожных, пароходных и других пассажирских сообщений". Произнес:
- Девяностый поезд находится в пути из Варшавы сорок три часа. Прибывает в Москву послезавтра ровно в девять утра.
Все испытали острый азарт - как на охоте.
Охота
-Дайте мне только описание наружности! И я этого типа выделю из тысячной толпы, найду нужного человека", - говорил Гусаков-старший. И про эту его феноменальную способность знали все.
Вот и теперь, появившись на втором дебаркадере Брест-Литовского вокзала за три минуты до прихода поезда, этот невысокий, седеющий человек в скромном темном пиджаке, с тростью в руке (стилет) ничем не выделялся из толпы ожидающих. Зато сам он видел все.
Гулко ударил колокол. На путях показалась тяжеленная черная громада паровоза, блестевшего маслом, выпускавшего дым и пар. И все сразу зашевелилось, задвигалось, заторопилось. Проводники в кителях с золотыми пуговицами, носильщики с бляхами на фартуках, ветречающие с цветами... Из вагонных дверей повалил бесконечный поток приехавших, заполнил все пространство дебаркадера: объятия, смех, слезы радости...
Цепкий глаз Гусакова, словно острым крючком, выхватил из этого гвалта и смешения долговязую, узкоплечую фигуру приблатненно-провинциального вида. Провинциальные люди вообще резко выделяются среди москвичей, в первую очередь старомодной тщательностью в одежде. Нагель был выряжен в белый широкий галстук, белый жилет, а узкая голова просунута в черный цилиндр, кажется, в тот самый, в котором на дуэли был поражен Владимир Ленский.
Рядом с Нагелем - еще двое. Один - с обильным чревом, громадный, с сальным лицом, с которого катился пот, - Керзнер-Шило. Другой - самый благообразный, с бородкой, с черными маслянистыми глазами, с небольшим баулом в руках, в котором практикующие врачи возят гинекологический инструмент. Это был Роман Гера, ювелир, и по кликухе "Ювелир". В бауле лежали складные весы, флаконы с кислотой и восемь тысяч рублей.
Вся эта троица старалась держаться независимо и важно. Варшавские блатные вышли на вокзальную площадь и не торгуясь сели в коляску. Нагель постоянно вертел длинной, как у гуся, шеей: он явно хотел убедиться, что сыщики не сумели сесть на хвост.
Но он не видел, как папаша Гусаков вспрыгнул в поджидавшую его легкую коляску, в которой уже развалился его сынишка Иван.
Блатные что-то сказали извозчику, тот угодливо улыбнулся, хлестанул ременной вожжой сытый бок молодой кобылы, и та пошла рысью.
Коляска сыщиков, лавируя среди других экипажей, последовала за ней. Началась гонка. Коляски выкатили на оживленную Тверскую. Многообразие звуков, красок, запахов, пестрая праздничная толпа, звонки трамваев, бодрые крики лихачей, солнечные зайчики зеркальных витрин богатых магазинов, аляповатые вывески второразрядных лавчонок и трактиров - ах, как ты была прекрасна, Москва!
Экипаж с гостями свернул влево - на Тверскую-Ям-скую. Сыщики, следовавшие саженей за тридцать, увидали, что гости остановились возле пятиэтажного здания, украшенного лепниной и вывеской
Меблированные комнаты "ГРАНИЦА"
Гости отпустили извозчика и прошли внутрь. Минут через десять туда же последовал Гусаков. За конторкой он увидал изящного человека в поношенном фраке, крахмальной манишке и с моноклем в левом глазу. С аристократичной небрежностью он поклонился:
- Сергей Филиппович Тюрин, хозяин-с! Полиция? Очень приятно-с! Постояльцы из Варшавы сняли двухкомнатный нумер на третьем этаже. Сколько дверей выхода? Как положено-с - два: парадный - для гостей и черный -• для обслуги. На мое полное содействие-с можете положиться!
Филеры встали на "точки" - заняли свои места.
Чужая роль
Вскоре по прибытии новые постояльцы крикнули в открытую дверь:
- Эй, че-ек! Халдей, беги сюды!
В номер вошел коридорный - молодой благообразный мужчина с жесткими короткими усами, со стриженой бородкой, спокойными серыми глазами. Он одернул на себе красную шелковую косоворотку, расшитую золотой ниткой по высокому вороту, и вопросительно посмотрел на гостей:
- Что, господа, прикажете?
Гость громадного роста - Шило, скинувший с себя! одежду до исподнего, лениво спросил:
- Эй, халдей! А где коридорный, что нас вселял?
- Василий? Он, точно, в коридорной должности состоит. Только у него смена ночная, он уже домой пошел, по семейному делу.
- Держи деньги и тащи нам хавать в номер. И под жабры чего плеснуть.
- Мадеры прикажете? У нас по случаю есть крымская, марочная. Только страсть как дорогая - по пяти рублев...
Шило хохотнул:
- Ну, халдей, ты из-за угла пыльным мешком трахнутый! Пять рублев - "дорогая!" Твоим халдейским мозгом только мою жопу мазать. Это для голодранцев зачуханных - деньги! Тащи пять бутылей. И не забудь моченых яблок.
- Власть ваша, только моченый яблок к мадере не идет. Мадера этой закуски не любит.
- Не твоего ума дело.
- Тогда извольте денег добавить, коли мадеры...
- Эй, Ювелир, дай рабу "капусты", не хватает малость.
- Может, мамзелей распорядиться в нумерок?
- Это обязательно! Да не сейчас, а когда вечером с дела... со службы придем. Приготовь двух марух пофартовей. Ты на Ювелира не смотри. Он мужик только с виду, у него ванька-встанька не работает. Ха-ха! Ну, шевели рогами.
- Слушаюсь, выполним все аккурат! - и коридорный, сделав тайный знак Нагелю, вышел за двери.
И тут же за ним выскочил Нагель. Коридорный шепнул:
- Кошко сказал, чтобы бежал, когда всех в тюремную карету сажать будут. - И громко, раскатисто на весь этаж: - Слушаюсь, газетки самые свежие доставлю!
Беспрестанно поворачивая худую шею к дверям, Нагель быстро и испуганно прошептал:
- Поедем на двадцать третью версту по Курской железке... Там...
Недокончив, Нагель бросился обратно к дверям и скрылся в номере.
Гусаков-сын, блестяще исполнивший роль лакея, облегченно вздохнул.
Гости
Варшавские орлы выпили пять бутылок мадеры и полетели на Курский вокзал. Номер они оплатили за трое суток, сказав Тюрину:
- Малость погужуемся... побудем в Москве.
Билеты взяли до поста "23-я верста", это сразу за Царицыно. Паровик, весело пыхтя, нес блатных ребят к их роковой черте.
Кошко, получив по телефону сообщение от "лакея" Гусакова, сразу же отправил на "23-ю версту" засаду - семь бывалых надежных агентов. Начальник сыска с Жеребцовым сел на тот же поезд, что и варшавяне. Нарядились они дачниками - в светлые костюмы, канотье и парусиновые штиблеты. Объяснил:
- Место там дачное, леса хвойные - благодать! Но есть и кирпичный заводик. Печи дымят, как в крематории.
...И впрямь, сойдя с поезда, Жеребцов увидал торчащую в небо трубу, вагонетки со шлаком, штабель багровых кирпичей. Была, видимо, пересменка. С поезда сошло десятка два людей рабочего вида, с завода же тянулись к станции уже отстоявшие свою смену.
Сыщики легко смешались с толпой. Варшавяне, сухо хрустя шлаком, усыпавшим землю, прошли вдоль стен завода и оказались возле высоченного сплошного забора, за которым выглядывал второй этаж большого дома. Возле металлических ворот с дверной прорезью Шило нажал кнопку электрического звонка. Захлебываясь злобным лаем, загремел цепью волкодав.
Чей-то пропитой голос за воротами цыкнул:
- Заткнись, сукин сын! Кто здеся?
Неожиданно вежливым, даже заискивающим тоном Шило произнес:
- Степан Спиридоныч, это я, из Варшавы. Насчет "рыжего", помните? Согласно уговору, еще надо...
Дверь тяжело заскрипела, в проеме показался старик лет пятидесяти, плешивый, с оттопыренными розовыми ушами. Он широко раздвинул красную пасть:
- Явился - не запылился! А это что за святые угодники с тобой? Меня, дедушку Степу, не обидите? Летите ко мне в гнездышко, голубки! Как раз с сыночками сидим, водку пьем! Проходите, и вы выпьете - чайку! - жидким смешком рассыпался старик, довольный собственной шуткой.
Загремел тяжелый засов.
Веселье
...День, утомленный жарой, катился к закату. Где-то на горизонте, над Москвой, громадный раскаленный диск солнца мягко утопал в облаках. Запахло сыростью от пруда.
Жеребцов, прикинувшись простоватым парнем, обратился к железнодорожному кондуктору, размахивавшему на ходу большим красным фонарем:
- Дяденька, нет ли тут какой работенки?
Кондуктор ответно улыбнулся, поставил фонарь на землю, охотно ответил:
- Сколько хотишь! И у нас на посту, и на кирпичном. Нынче народ легкий в мыслях, вот и бегают.
- А вот за этим забором чего? Фабрика?
- У Виноградовых? Вроде и не фабрика, а подряды небольшие берут у Гюртлера, что на Новой Басманной бетонное производство имеет. Нестандарты выполняют. Сам старик, - кондуктор понизил голос, - в прошлом годе с каторги вернулся. Двенадцать годов на царских харчах сидел - за смертельное убийство. Почтальона зарезал... А двое сыновей у него самостоятельные, усердные. Ты парнишка умильный, может, понадобишься, сходи к ним. Они берут людей, когда заказы срочные.
- Спасибо, дяденька, я еще огляжусь!
- И то верно! Чижело там, цемент в ноздрю шибает. А ты парнишка складный, неломаный. Чего ихней пылью дышать?
Кошко тем временем осмотрелся на местности, сказал подошедшему Жеребцову:
Забор - мортирой не прошибешь, с торца выходит к заводской стене. Там есть ворота, которые запираются изнутри. От Виноградовых идет узкоколейка - для вывоза готовой продукции, прямо на железную ветку, на погрузку. Остается одно: как только дверь откроется, врываемся и всех арестовываем. Вот-вот варшавские блатяки должны появиться.
- Пора уже, есть хочется! - негромко рассмеялся Жеребцов. - Тюремная карета дожидается.
- Дело за пустяком - повязать их только осталось, - хмыкнул Кошко.
Агенты, обложившие дом, тоже с нетерпением ждали развязки.
В доме шло веселье, раздавался громкий мужицкий смех. Потом стали заводить граммофон. Бархатный баритон знаменитого в те годы Михаила Вавича с тоской пел:
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни,
Что час, то короче
К могиле наш путь...
Кошко никогда не употреблял простонародных выражений. Но теперь не сдержался, топнул ногой:
- Ах, сукины дети! Гуляют - сделку отмечают.
- Теперь наши орлы до утра останутся, - заметил озабоченно Жеребцов. - Последний паровик вон прогудел.
- Мы тоже. Только они сытые и на постелях, а мы - на свежем воздухе.
Чистое небо празднично украсилось зеленоватыми хрусталинками звезд. Около полуночи в доме стих гам, потух свет. Мир погрузился в сон.
Пустые хлопоты
Следующий день пришелся на воскресенье. Толпы дачников гуляли по сосновому лесу, оглашали светлые просеки веселыми криками дети. Двери не открывались. Кошко зло сказал:
- Пойди, Коля, позвони. Скажи, что работу ищешь. Если дверь приоткроют, врывайся с оружием, а мы - за тобой.
Жеребцов звонил минут пятнадцать. Собака без перерыва злобно лаяла. Наконец знакомый голос бывшего каторжника раздраженно спросил:
- Чего надоть?
- Насчет работенки какой. Откройте, Бога ради!
- Пошел вон! Ходют, ходют, покоя нет. Сейчас собаку спущу - узнаешь. Иль из ружья пальну. Ворье проклятое...
Двери распахнулись лишь на другой день - часов в девять в понедельник. Сыщики влетели во двор. Отважному Кошко, ведшему агентов на приступ, громадный пес прокусил ногу. Жеребцов застрелил собаку.
Обыскали весь дом. Нашли на семьдесят три тысячи акций Русского торгово-промышленного банка и восемь с небольшим тысяч наличными.
- А где блатные из Варшавы? - с самым свирепым видом спросил Кошко.
- Знать не могим, - невинно отвечал Степан Спиридонович, а сыновья согласно качали головами. - Никакого золота, как вы говорите, им не продавали. А так они у нас в гостях выпили, песни попели, а ночью мы их через заводские двери и выпустили.
- А почему не на улицу?
- Они говорили, что какие-то плохие люди следят за ними, ограбить небось хотят. Вот и проводили мы их без шума и колоти.
Кошко почувствовал, что у него под ногами поехал пол. Он сердито сказал:
- Не дури меня! Всех - под арест. Жеребцов, позвони со станции в полицию, чтобы ищейку прислали. А для запаха пусть из номера, где варшавяне остановились, что-нибудь прихватят.
* * *
...Ближе к вечеру привезли знаменитого, попавшего в полицейскую литературу, черного красавца Фало - ищейку-овчарку бельгийской породы.
Фало взял было резво - с первого этажа дома потащил на улицу, но возле цеха, Примыкавшего к кирпичному заводу, потерял след. В цеху стояли железобетонные плиты, приготовленные к отправке.
Похоже, что варшавяне и впрямь ушли через эти двери, - вздохнул вконец расстроенный Кошко. - Ой, надо генералу Яфимовичу сегодня докладывать о деле: он поторопился отправить донесение министру внутренних дел Столыпину. Что-то будет теперь!
Еще раз обшарили дом, подвал, сад, крошечный цех (точнее, навес) по производству нестандартных бетонных изделий. Все было тщетно!
- Может, позовем Аполлинария Николаевича? - в который раз попросил Жеребцов. - Ведь, Аркадий Францевич, дело столь невероятное, даже мистическое, что...
- Ах, перестань! - досадливо махнул рукой начальник сыска, но в его голосе не было прежней непреклонности.
Семейство Виноградовых под конвоем доставили в тюрьму.
Кошко, испытывая отвращение к самому себе, написал докладную записку полицмейстеру Москвы, в которой был вынужден признать свое бессилие раскрыть преступление.
Яфимович, идеалом которого был Николай I, считал себя чиновником кристальной честности и безукоризненной исполнительности. В тот же вечер он продиктовал рапорт на имя Петра Аркадьевича Столыпина и отправил с курьером в Петербург.
Суть рапорта сводилась к тому, что не хватает бюджетных средств на содержание нужного штата сыскной полиции и по этой печальной причине государство терпит громадные убытки. Так, с приисков воруют золото, а московская полиция в силу своей финансовой беспомощности только что упустила злоумышленников, купивших пять пудов желтого металла. Генерал просил усилить финансирование.
Государственные заботы
Премьер и министр внутренних дел Столыпин с некоторых пор вступили в конфликт с министром финансов России Коковцевым. Последний обиделся на премьера за то, что тот ратовал за передачу мощного Крестьянского банка из ведения Коковцева министерству земледелия. Получив упоминавшийся выше рапорт Яфимовича, на ближайшем заседании Государственного совета, обращаясь прямо к Государю, Столыпин, придав голосу печальные нотки, произнес:
- Наш уважаемый Владимир Николаевич утверждает, что министерство финансов бьется над тем, как увеличить сальдо, как сэкономить каждый рубль. Но почему- то раскрадываются золотые прииски, состоящие в ведомстве министра финансов. Тащат, увы, не фунтами, а пудами.
- Так пусть ваше министерство ловит преступников! - запальчиво проговорил Коковцев.
- Мы и ловим их, вопреки тому, что министр финансов мешает нам делать это, урезая финансирование на полицию.
Государь, которому эта пикировка была не по душе, произнес:
- Бюджет - как одеяло, которое каждый тянет на себя. Да, Петр Аркадьевич, в новом бюджете мы заложим для вас дополнительные средства, но, сделайте одолжение, пресеките хищения с приисков.
Столыпин не проронил в ответ ни слова, но благодарно склонил голову. Через час товарищ (заместитель) министра внутренних дел Лыкошин отправил Яфимовичу телеграмму: "Незамедлительно примите меры к задержанию преступников зпт торгующих приисковым золотом тчк Результаты сообщите тчк"
В тот же вечер Яфимович распекал Кошко:
- Дело под контролем у самого Столыпина! Вы провалили поимку преступников, которых можно было брать голыми руками. Приказываю: в трехдневный срок преступников поймать, золото вернуть государству. Иначе, - генерал выкатил белки, налитые от напряженной работы и бессонницы кровью, - иначе... - Он не нашел грозных слов, лишь потряс в воздухе волосатыми кулаками.
Кошко сдержал вздох раздражения, но с досадой подумал: "Все-таки придется Соколова затребовать. Хотя и он, я уверен, ничего не распутает в этой дикой истории. Но в любом случае хорошо: не поймает жуликов, спеси у него поубавится. А то слышно повсюду: "Ах, этот гениальный Соколов! Ах, бесподобный российский Пинкертон!""
Афоризмы медвежатника
Как помнит читатель, Соколов после дела об убийстве Марии Грачевой был отстранен от служебной деятельности на два месяца. Он наслаждался одиночеством в своем мытищинском доме, жадно вдыхал смолистый запах хвои, читал в первых изданиях оды Державина и "Эклоги" Сумарокова. Вечерами садился за шахматную доску со сторожем Буней. Неожиданно старый медвежатник, бравший в свое время многие сейфы России и Западной Европы, оказался способным шахматистом, а рассказчиком он и вовсе был великолепным.
Соколов спрашивал:
- Ну, Буня, признайся: скучаешь по прежней веселой жизни?
- Что значит "скучаю"? - вздыхал старый Буня. - Мы все желаем золотые реки и карманы, полные гелда. А получается иначе... Я, Аполлинарий Николаевич, теперь твердо знаю: лучше маленькая рыбка на сковородке, чем большой таракан за пазухой. Нет, не скучаю...
Зато Соколов после двух недель отлучки от дел начал скучать. Нет, это чувство не было скукой в обычном понимании, скорее, это было беспокойством: "Как они там без меня! Какой шушеры сейчас в Москву только не нанесло! Прежде убийства раз в год случались, а нынче чуть не каждую неделю! Это Государь виноват с его фальшивыми идеями о либерализме, развел демократию... Свобода должна быть для простых честных граждан, а не для убийц и подонков!"
...Он шел по широкой, покрытой толстым рыжим ковром хвои аллее. Желтый, спокойный и сухой свет все выше подымавшегося солнца озарял голубой простор между высоченных елей. Вдруг чуткого уха коснулся знакомый звук: "Тр-тр-тх!" Калитка отворилась, и в очках-луковицах на лбу появился Галкин - пропыленный, белозубо улыбающийся:
- Аполлинарий Николаевич, Кошко просит прибыть - срочно!
...Взлетая на ухабах, из которых преимущественно состояли во все времена российские дороги, "рено" понесся к Москве.