- Аполлинария Лазаревна! Полина! Вы себе не представляете, что вы для меня делаете! - вскричал Аршинов. Ноги его подкосились, он упал на колени и схватил меня за обе руки. Несколько человек с любопытством наблюдали эту сцену. Наверняка они были уверены, что пылкий русский объясняется в любви даме сердца. - Да я готов вам ноги целовать, спасительнице! И не только я, а целая община казаков с чадами и домочадцами, что дожидаются моего возвращения с деньгами от министра. Спасибо вам! Корабль снарядим, все самое необходимое закупим! Досок, утвари, скобяного товару. Полный отчет дам, уж вы не сомневайтесь!
- Ну, полно, полно, Николай Иванович, - ответила я, отнимая руки, которые он покрывал поцелуями, - не стоит благодарности. Ведь не для себя просите, для общества и отечества ради. А это дорогого стоит. Переедут ваши казаки на вольные хлеба, авось и меня вспомнят добрым словом. Махните кучеру, мне домой пора.
Уже садясь в фиакр, я обратила внимание, что на тротуаре стоит и пристально смотрит в нашу сторону молодой секретарь с прилизанными волосами…
***
Одна мысль, засевшая глубоко в мозгу, не давала мне покоя. Я помнила Андрея молодым здоровым человеком с гладкой кожей и прекрасным цветом лица. Его светлая бородка никогда не кололась, а руки были мягкими и нежными, как у девушки, несмотря на то, что он работал у отца в мастерской и ему частенько приходилось браться за пилу и рубанок.
Почему произошла такая страшная метаморфоза? Почему художники, у которых наметанный глаз, считали Андрея пожилым человеком? Откуда эти страшные борозды, рассекшие его лицо, которое я совсем недавно покрывала поцелуями? Может, он пристрастился к абсенту, как тот старик, пациент доктора Бланша?
Мне захотелось немедленно выяснить эту загадку, и я внезапно изменила свое решение ехать домой.
- Николай Иванович, прикажите кучеру отвезти меня в полицейское управление, - попросила я Аршинова.
- Зачем вам, Полина? Поезжайте домой, отдохните, а то на вас лица нет - все думаете о чем-то. Неужели хотите сами изловить убийцу?
- Прошу вас, прикажите кучеру, - повторила я. Мне не хотелось открывать Николаю Ивановичу свои подозрения. Еще, глядишь, увяжется за мной.
- Все расследуете, - вздохнул он, но просьбу выполнил.
Через четверть часа мы подъехали к Сюртэ.
- Вас проводить?
- Спасибо, не надо. Не ждите меня, Николай Иванович, я вернусь сама. Всего наилучшего!
Войдя в полицейское управление, я попросила провести меня в кабинет господина Бертильона.
"Великий измеритель" стоял, склонившись над конторкой, и вертел в руках тот самый деревянный циркуль, с которым я видела его в прошлый раз.
- Добрый день, мсье Бертильон, - сказала я. - Вы меня помните?
Он прищурился.
- Если вы дадите измерить себя по четырнадцати признакам и я сравню данные с картотекой, то, вполне вероятно, смогу вас идентифицировать. Если же вы тут впервые, то - увы…
Улыбнувшись про себя, я подумала, что столь оригинального предложения от мужчины мне еще не поступало. Меня звали замуж и приглашали на чашечку кофе, предлагали деньги и намекали на интимные отношения, но измеряли меня только модистки и корсетницы, да и те были дамами.
- Скажем так, мсье Бертильон, я здесь не впервые, но к вашим измерениям отношения не имею. Я постараюсь не занять много времени.
- Слушаю вас, э… - с явным нетерпением ответил он, желая вернуться к бумагам.
- Мадам Авилова, - сказала я. - Дело вот в чем: несколько дней назад вы обмеряли тело русского художника по имени Андре Протасов.
- Как же, помню! - воскликнул Бертильон. - У него еще шишка таланта была. Очень большая шишка в верхнезатылочной части черепа.
- Я не о шишке, мсье Бертильон, хочу спросить вас, а о морщинах на лице и руках. Ему было чуть больше двадцати, и год назад я видела его лицо гладким и свежим. Когда же меня пригласили на опознание, я была поражена глубиной морщин, прорезавших его лицо. Чем вы можете объяснить появление старческих признаков в столь юном возрасте? Только лишь влиянием воды, в которой находилось тело?
Мсье Бертильон почесал бороду и задумался.
- Трудно сказать, я не врач и не могу судить о том, что происходит внутри человеческого тела. Я лишь обмеряю снаружи и записываю антропометрические показатели. Хотя… Лет десять назад я читал один немецкий медицинский журнал. В нем была напечатана статья профессора Августа Вейсмана из Фрейбурга, установившего причины старения и смерти. Он что-то нашел в клетке организма и показал: если стареет клетка, то и все тело стареет вместе с ней. Меня тогда очень поразило то, что мы зависим от микроскопических частиц, которые невозможно измерить. - Адепт измерений достал платок и громко чихнул. - И вот что еще я заметил, мадам Авилова: при том, что кожа лица, шеи и кистей рук утопленника были сморщены и покрыты старческими морщинами, само тело соответствовало возрасту двадцати трех - двадцати шести лет.
- Как это? - не поняла я.
- У меня появилось ощущение, что ваш знакомый работал несколько лет у плавильной печи, в раскаленном воздухе. От этого его открытые кожные покровы сморщились и состарились, а те места, что были скрыты под одеждой, остались целыми и невредимыми.
- О каких нескольких годах вы говорите, мсье Бертильон? Я только что сказала - еще год назад у Андре не было этих ужасных морщин, и на родине он работал не у плавильной печи, а в столярной мастерской. Не было там никакого раскаленного воздуха.
- Может быть, ваш друг был скульптором? Им приходится лично наблюдать за разливкой бронзы в опоки.
- Нет, - ответила я. - Не в этом дело. А в чем - не знаю. Поэтому я к вам и пришла, надеясь, что вы поможете выяснить причину столь странной метаморфозы.
- Повторяю, мадам Авилова: я не врач. Так можно и ошибку совершить. Вот что касается измерений, тут у меня никаких ошибок быть не может.
Бертильон сел на своего любимого конька. Он поведал мне историю о том, как с помощью его картотеки обмеров был пойман грабитель, убийца и бомбист по кличке Равашоль. Потом рассказал о новшестве - составлении словесного портрета, о том, какое важное это имеет значение, и неожиданно похвалил меня за то, что у меня брови неожиданной "ломаной" формы. Дескать, по этим бровям меня легко можно будет опознать, если что. Я не стала открывать мсье Бертильону секрет того, каким образом достигается этот изящный изгиб и как при этом больно, а, попрощавшись, вышла на улицу.
В общем, визит к мэтру фактически ничего не дал, только запутал меня еще больше. Никогда я не слышала, чтобы Андрей стоял у плавильной печи. Мне он об этом не писал. Может, он действительно что-либо выплавлял во Франции? Например, обжигал фигурки, вылепленные подругой? Или работал где-нибудь на заводе, так как ремесло художника не приносило доходов? Но у какой бы горячей печи он ни стоял, я не верила, что можно так постареть за какие-то месяцы, прошедшие после нашего расставания.
Может, он принимал какие-нибудь снадобья, которые разрушали его молодое тело, а потом, под воздействием этих препаратов, вызывающих галлюцинации, рисовал синих женщин и черные квадраты? Но тогда он должен был постареть весь, а не только на лицо и руки. Не втирал же он себе эти гадости!
И кто все-таки подбросил мне записку? Тоже задача. А внутренний голос говорил мне, что от ее решения многое зависело. Наконец, я так и не нашла "сумасшедшего колдуна", этим надо было заняться в самое ближайшее время.
Пустой желудок напомнил мне, что пора подкрепиться. Возвращаться к обеду на авеню Фрошо мне было не с руки: опять мадам де Жаликур начнет пенять, что я опоздала и что кухарка должна подогревать для меня одной, а потом подаст остывшее баранье рагу. Я зашла в небольшой кабачок на улице Агриппы д'Обинье и заказала легкую еду: сотэ из трески под соусом бешамель, шампиньоны кокотт с сыром рокфор и на десерт крем-брюле. Гарсон спросил, какое вино мне подать - белое пуи девяносто первого года или шардонне монтальяр восемьдесят восьмого? Я выбрала пуи.
За обедом я вспомнила еще об одном деле: нужно сходить в картинную галерею Кервадека и выкупить у него картины Андрея. Если мансарда сгорела со всем содержимым, то пусть у меня останется хоть что-то на память об Андрее. И неважно, сколько запросит Кервадек. А в том, что он заломит несусветную цену, я не сомневалась.
Фиакр остановился на улице Древе, и я, поднявшись по выщербленным ступенькам, оказалась на маленькой площади Кальвэр, вымощенной крупным булыжником. В нижних этажах домов располагались только картинные галереи. Их было четыре, и я задумалась: сразу идти к хитрому Кервадеку или сначала заглянуть в другие магазины, прицениться? Вдруг там тоже есть картины Андрея, которые достанутся мне дешевле? Я, конечно, состоятельная женщина, но копейка рубль бережет.
Я направилась к стеклянной двери, над которой было выведено: "Галерея "Тюильри". Пейзажи и портреты. Открыта в 1811 году", и вошла под звук тихо звякнувшего колокольчика.
Навстречу мне поднялся лысый старичок в пикейном сюртуке. В руке он держал лупу.
- Добро пожаловать, мадемуазель! Чем могу служить?
Я собираю коллекцию молодых, неизвестных художников. Пока неизвестных, - уточнила я с глубокомысленным видом. - Один компетентный господин сказал мне, что это весьма выгодное вложение. Сейчас они дешевы, а через несколько лет, глядишь, поднимутся в цене.
Старичок отложил лупу и потер маленькие ладошки. Скорей всего, он принял меня за глупую провинциалку. Я вспомнила чьи-то слова: "Если над тобой смеются, значит, ни в чем не подозревают".
- Что именно вы предпочитаете? - засуетился галерейщик. - Какого направления работы вам показать? Пейзажи? Портреты? Батальные сцены? У меня прекрасный выбор.
Он принялся выкладывать картины на широкий прилавок.
Заранее зная, что я ничего у него не куплю, я все же решила подыграть - неудобно было сразу уходить из галереи.
- Что это? - спросила я, указав на первую попавшуюся картину.
- Галантная сцена художника Юбера Робера, вторая половина восемнадцатого века. Настоятельно рекомендую.
- Он неизвестный? По крайней мере, я его не знаю.
Мне показалось, что старичок слегка сморщил нос:
- Ну, что вы, мадемуазель, это очень известный художник!
Я неопределенно пощелкала в воздухе пальцами.
- Мне бы хотелось такого, что никак понять нельзя. А то у нашей богачки, мадам де Равенель, одни портреты предков-аристократов на стенах висят. Она ими кичится до безумия. Предками, я имею в виду, не стенами. По моему разумению, это все старье и не стоит места, которое оно занимает. Я хочу что-нибудь поярче, понепривычнее, чтобы мои гости смотрели на картины, ничего не понимали, но виду не подавали, а сразу думали обо мне как о современной и модной женщине. Вам понятно, мсье?
Старичок замялся…
- Видите ли, сударыня, моя галерея существует уже восемьдесят три года, и она всегда называлась "Пейзажи и портреты". У меня качество! У меня только лучшие мастера лучших школ. И если на картине изображен олень, то это будет олень, а не баран и не свинья. Может, вы перемените свое мнение? Я покажу вам прекрасные картины, и вы сделаете настоящее капиталовложение, да еще приятное глазу. Уверяю вас, животные, цветы и рассвет над Сеной современны всегда.
- Нет, к сожалению, мне не нравятся ни олени, ни эта битая птица, - показала я на натюрморты, выполненные в псевдофламандском стиле. - Мне нужно что-либо из самого последнего, вроде художника Протасова. Мне его очень рекомендовали.
- Увы, мадам… - развел руками старичок. - Я даже не слышал о таком художнике. Он из Польши или Моравии?
- Из России и, как я слышала, весьма ценится среди знатоков. Ну, а если у вас нет, извините.
В двух других галереях мне показали несколько полотен, но я сделала вид, что они не произвели на меня впечатления, и попросила то же самое, но в розовых тонах под стиль моей воображаемой гостиной а-ля Людовик Шестнадцатый, и опять упомянула Протасова. Там о нем тоже ничего не слышали.
Когда я вышла из третьей по счету картинной галереи, то увидела Себастьяна Кервадека. Он стоял на пороге своего магазина и наблюдал за моими перемещениями.
- Мадам Авилова! Вы ли это? - Он деланно всплеснул руками. - Пришли покупать картины или так, полюбопытствовать?
- Как получится, мсье Кервадек.
- В любом случае милости прошу, заходите.
Галерея Кервадека с нарисованной на вывеске придорожной часовней занимала два этажа просторного здания конца восемнадцатого века. Картин на стенах было превеликое множество. Я вытащила из сумочки лорнет и принялась рассматривать произведения, выставленные на продажу. Хозяин галереи молча наблюдал за мной, стоя за конторкой. Он ждал, когда я наконец выберу то, что мне больше всего понравится.
В основном в галерее преобладала обнаженная натура в обрамлении водных источников. Пышнотелые красавицы с греческими прическами плескались в мраморных бассейнах, подставляли свои стати под струи, бьющие из фонтанов в виде рыб с распахнутыми пастями, терли друг друга большими левантийскими губками. Художники были мне незнакомы: Франсуа-Ксавье Фабр, Шарль Бутибонн, Клод-Мари Дюбюф , - и я не могла понять, нравятся мне картины или нет. Да и цены поражали: небольшое полотно, на котором были изображены резвящиеся русалки, стоило семь с половиной тысяч франков.
- Даже не знаю, что сказать, мсье Кервадек. Здесь нет того, что я ищу. Душа не лежит.
- А что именно вы ищете, мадам Авилова? - спросил он.
- Пока сама не знаю. У вас здесь так красиво, просто глаза разбегаются. Но и цены… Неужели эти старые полотна стоят таких денег?
- О цене мы с вами как-нибудь договоримся, - улыбнулся Кервадек.
- Хорошо, - согласилась я. - Но я не вижу тут современных полотен. Вы торгуете только работами старых мастеров?
- На втором этаже у меня зал современной живописи. Скажите, что вы хотите: автор, период, манера письма, - и я подберу картины, которые станут украшением вашего дома.
Пришло время перейти в наступление:
- Буду с вами откровенна, мсье, я приехала в Париж с целью приобрести картины, стоимость которых будет расти со временем, - холодно сказала я. - Мне не нужно украшать дом, он и так ломится от произведений искусства русских мастеров - картин, статуй, фарфора. Но мне рассказали, что сейчас во Франции расцвет импрессионизма, которому пророчат большое будущее. А для России такие картины пока что явление редкое…
Об импрессионизме я впервые услышала от отца. Два года назад он ездил в Москву по судейским делам и как-то, в перерыве между заседаниями, от нечего делать забрел на французскую промышленную выставку, которая располагалась в большом павильоне на Ходынском поле. Помимо экспонатов, демонстрировавших технический прогресс, там были выставлены картины художников, имена которых ничего не говорили московскому обывателю: Моне, Дега… Отца привлек громкий хохот, доносившийся из зала. Публика высмеивала непривычные, написанные крупными мазками картины. Их цветовая гамма возбуждала и раздражала.
Лазарь Петрович подошел поближе. Один из посетителей стоял молча и пристально рассматривал полотна. Причем рассматривал крайне своеобразно: он то подходил близко, то отходил на несколько шагов и, что удивительно, сохранял очень серьезный вид, чего нельзя было сказать об остальных. К нему отец и обратился: "Скажите, вы что-нибудь понимаете в этой живописи? Может быть, люди смеются не напрасно?" Высокий худой человек лет сорока, с пышными усами с проседью, улыбнулся и сказал: "На первый взгляд, в этих хаотично наложенных красках всех цветов радуги нет никакой логики, но попробуйте сделать шаг назад и взглянуть еще раз…" Отец так и сделал. Картина преобразилась: хаос отступил, а в туманной дымке появился дождливый Париж. Так они с новым знакомым, Сергеем Ивановичем Щукиным, московским мануфактурщиком и страстным коллекционером всего на свете, переходили от картины к картине и видели то спелые яблоки, то обнаженную женщину, сидящую на траве у ручья. И все это было ярко, красочно и выглядело так необычно, что захватывало дух.
Отец не мог тогда объяснить себе, понравились ему картины или нет, он спешил на судебное заседание - у него заканчивался перерыв. Напоследок он спросил Сергея Ивановича: как тот выбирает картины? Ведь нелегко без специального образования отыскать жемчужное зерно в навозной куче. На что Щукин просто ответил: "Если, увидев картину, вы испытываете психологический шок, если у вас побежали по телу мурашки, если глаз возвращается к ней снова и снова, пытаясь понять, что же в ней вас цепляет, - покупайте ее. Не ошибетесь". Он был уверен в том, что импрессионистов ждет успех. Может, не сейчас, а через пять, десять лет. А у Лазаря Петровича был редкий дар, который Пушкин называл "чутьем изящного". Это выражалось во всем: в одежде, которую он носил, в гастрономических пристрастиях. Даже дам себе он выбирал из первых красавиц нашего N-ска.
Помнится, я тогда спросила его: повесил бы он картину с обнаженной натурщицей в гостиной своего дома? Отец улыбнулся и ответил: в гостиной не повесил бы, чтобы не смеялись те, кто ничего не понимает в живописи, и чтобы не смущать непривычных к таким картинам обывателей; а вот в спальне повесил бы с удовольствием, да еще никому не показывал бы, чтобы самому наслаждаться нежными красками тела юной натурщицы…
- Мадам Авилова! - окликнул меня Кервадек. - Вы меня слышите?
- Ох, простите, я задумалась, это ваши замечательные картины на меня так повлияли.
- Если вас интересуют картины импрессионистов, они на втором этаже. Хотите посмотреть?
- С удовольствием!
Мы поднялись по узкой винтовой лестнице и оказались в светлом зале с высокими окнами.
Здесь картин было значительно меньше, а их фамилии мне и вовсе ничего не говорили: Дени, Валлоттон, Боннар.
- Кто это? - спросила я, остановившись перед одной из картин - это был вид Парижа в блекло-серых тонах. - Вот уж не знала, что этот прекрасный город может быть таким невзрачным.
- Это Боннар, - ответил Кервадек. - Вот увидите, он еще о себе заявит. Париж, мадам, бывает разный, он не всегда похож на ослепительную глянцевую открытку.
- А почему у вас в галерее нет знаменитых импрессионистов: Моне, Ренуара, Сезанна? Это дорого для вас, мсье Кервадек?
- Проданы, - усмехнулся он. - А тут собраны молодые художники. И если вы действительно хотите начать коллекционировать импрессионистов, лучшего я не могу предложить.
- Я подумаю, - нерешительно произнесла я и, как бы продолжая колебаться, добавила: - Вы, конечно, слышали, что сгорела мансарда моего друга и в огне погибли все его картины?
- Слышал, - кивнул он.