ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Признаваясь в маленьких недостатках,
мы тем самым стараемся убедить
окружающих в том,
что у нас нет крупных.
Очнулась я в театральной уборной, отделанной в моем любимом стиле "ар нуво": плафоны в виде поникших лилий, изящная мебель и картины с изображением женских головок, увитых плющом. Надо мной склонилась женщина, в которой я еле узнала знаменитую актрису - она была без грима и с убранными в сетку волосами. Лицо ее блестело от жирного крема.
- Вы пришли в себя, - констатировала она. - Это хорошо. Вставайте и выпейте вина - сразу почувствуете себя лучше.
Она протянула мне высокий бокал молодого бо-жоле.
- Который час? - прошептала я, выпив вино большими глотками. По телу тут же разлилась приятная теплота, и я действительно почувствовала себя бодрее.
- Половина второго ночи, - ответила мадам Бернар. - Инспектор Донзак ждет, когда вы придете в себя. Я сейчас приглашу его.
Лицо полицейского выражало крайнюю озабоченность: глаза покраснели, веки набрякли - выглядел он так, словно не спал двое суток. Помятая одежда и заляпанные желтой глиной ботинки дополняли невзрачный облик.
- Полин, доброй ночи, я вижу, что ваше здоровье вне опасности. Вы в состоянии отвечать на вопросы? - спросил он, присаживаясь на стул рядом с кушеткой, на которой я лежала. - Сможете рассказать, что произошло в пещере?
- Смогу, - кивнула я. - Только скажите, что с Улиссом? Его вытащили?
- Его тело отправлено в морг, а картины и химические препараты - в лабораторию в Сюртэ. Наши специалисты определят, что в колбах и подделаны ли картины.
- Это галерейщик, - убежденно сказала я. - Это он торговал картинами из пещеры - я сама купила у него Энгра за пять тысяч франков. Картина оказалась подделкой. На ней нарисована я в виде одалиски, а парча, на которой я лежу, генеральшина.
Полицейский наверняка подумал, что у меня помутился рассудок. Он похлопал меня по руке и ласково проговорил:
- Ничего, ничего, несколько дней отдыха, полный покой, никаких приключений, и все наладится.
- Вы должны арестовать Кервадека, - требовательным тоном сказала я.
- Вы считаете, что Себастьян Кервадек, владелец галереи, совершил все эти преступления? - спросил Донзак. - Почему вы пришли к этому выводу? Вы видели, кто убил Тигенштета?
- Нет, не видела, но уверена, что это он.
- Почему?
- Cui bono? Это выгодно только Кервадеку! Он нанимал Андре писать копии картин известных мастеров, потом Жан-Люк старил полотна химическим способом. Кервадек продавал эти фальшивые картины за большие деньги, даже я купила у него одну.
Полицейский нахмурился.
- Тогда я не понимаю, зачем Кервадеку убивать Протасова, если он имел с художника прибыль. Зачем резать курицу, несущую золотые яйца?
- Вы не знаете Андре, - сказала я. - Он был свободолюбивым человеком и ненавидел зависимость. Если он поначалу и согласился писать копии, то только из-за нехватки денег. А потом отказался, так как для него самовыражение в творчестве было важнее. Протасов - талантливый художник по интерьеру и мебели. Видели бы вы, какой гостиный гарнитур сделали мне по его эскизам!. Он бы мог жить припеваючи, рисуя столы и этажерки. Но он не захотел - его манило высокое искусство, и это не было для него пустыми словами.
- То есть вы полагаете, что мсье Протасов отказался выполнять требования Кервадека, и тот его убил из страха, что секрет изготовления картин откроется. Я вас правильно понял, мадам Авилова?
- Да, все именно так. Очень вас прошу, арестуйте галерейщика! Хватит смертей!
Донзак поднялся и уже около двери произнес:
- Вас отвезут в отель. Постарайтесь отдохнуть, а завтра я пришлю за вами - приглашаю на набережную Орфевр. Устроим вам очную ставку с Кервадеком. Честь имею.
Он поклонился и вышел из гримерной. Сара Бернар взяла меня за руку.
- Я все слышала, и позвольте мне выразить вам свое восхищение. Вы идеал любящей женщины! Броситься на поиски убийцы любимого, рисковать жизнью - это необыкновенно! Просто поразительно! Вы олицетворяете собой тип новой женщины. Я обязательно использую черты вашего характера в своих ролях. Вы не будете возражать?
А взамен, дорогая, мне бы хотелось подарить вам что-нибудь на память.
Мне не хотелось разубеждать великую актрису и доказывать, что она заблуждается, что я не идеал любящей женщины, а просто взбалмошная особа, которая время от времени попадает в разные истории. И я сказала:
- Вы помните, мадам Бернар, я говорила, что мой отец ваш ревностный поклонник Он сравнивает всех актрис с вами и признает вас самой лучшей. Вы для него идеал. Если вас не затруднит написать несколько приветливых слов мсье Рамзину, буду вам весьма благодарна.
- С удовольствием!
Она стремительным изящным почерком написала несколько строк на фотографии, изображавшей ее в роли Маргариты Готье с неизменными камелиями, и протянула мне.
- Благодарю вас, мадам. Я уверена, отец будет счастлив!
В гримерную вошел Доминик Плювинье. Одежда на нем была заляпана сажей от автомобиля и припорошена сверху пылью каменоломен.
- Полин, ты в порядке? - бросился он ко мне. - Боже, как я переживал! Ты сможешь подняться? Я отвезу тебя домой!
Мне было приятно его беспокойство.
- Не волнуйся, Доминик, благодаря заботам мадам Бернар я прекрасно себя чувствую и с удовольствием поеду с тобой.
Пришлось, правда, опереться на его руку, так как у меня закружилась голова, стоило мне встать с постели. Попросив репортера выйти, я надела ботинки, принесенные заботливым Жаном, и попрощалась с Сарой Бернар.
На улице стояла теплая парижская ночь. Черное бархатное небо было усыпано крупными яркими звездами. Шелестели кроны каштанов, а по бульварам прогуливались беспечные парочки. Словно не было никогда ни жутких подземелий, ни пирамид из черепов.
Доминик нежно поддерживал меня за талию, а я хромала, и каждый шаг отзывался болью в натертых ногах. Мы шли медленно, и я наслаждалась открытым пространством, вырвавшись наконец из тесных катакомб.
Смерть Улисса притупила мои чувства, а после бокала вина, поднесенного актрисой, я и вовсе впала в некоторую апатию.
- Как ты себя чувствуешь, дорогая? - прошептал Доминик, и его гасконскии нос уперся мне в ухо.
- Спасибо, уже лучше, - ответила я, и попыталась было отстраниться от него, но он мне этого не позволил.
- Тебе сейчас надо выспаться, - произнес он таким страстным шепотом, что я усомнилась, действительно ли он хочет, чтобы я заснула.
- Да-да, ты прав.
- У тебя есть ключ от входной двери? - спросил он.
- Нет. - Я удивилась тому, что Доминик спрашивает об этом.
- А как ты попадешь домой?
- Постучу, крикну… Не знаю.
- Проблема… - Он покачал головой.
Мне стало неуютно от одной мысли, что заспанная мадам де Жаликур будет сначала долго возиться с замками, потом светить свечой мне в лицо, а утром опять примется язвить.
Мы подошли к калитке, и тут решимость оставила меня. Мне не хотелось поднимать шум и будить постояльцев. И так я уже заработала себе репутацию эксцентричной особы, которую преследуют неприятности. Чем виноваты другие жильцы, которые так же, как и я, платят за комнату?
- Я боюсь звонить в колокольчик, Доминик.
- Подожди, что-нибудь придумаем, - ободрил меня он.
Доминик достал из кармана перочинный нож и принялся ковырять им в замке. На удивление, язычок щелкнул, и калитка отворилась.
- Невероятно! - восхитилась я. - Ты можешь взламывать замки?
- И не только замки. Репортер многое должен уметь, чтобы добыть интересные сведения для газеты.
Мы тихо шли по дорожке. Под ногами хрустел гравий.
- Но как мы войдем в дом, Доминик? Дверь на засове - это не простой замок на калитке.
- Не волнуйся. Давай сначала обойдем дом.
Мы пошли кругом, стараясь не приближаться к окнам на первом этаже, и обнаружили большую лестницу, которую садовник оставил возле яблонь.
- Вот что нам надо, - прошептал Плювинье. - Где твое окно, Полин?
- Вон там, слева, на втором этаже.
Он приставил лестницу к стене, так что ее конец уперся в подоконник моего окна.
- Я поднимусь первым и отожму раму. Потом спущусь за тобой. Стой здесь и смотри по сторонам. Если заметишь что-нибудь подозрительное - позови.
Доминик ловко вскарабкался по лестнице. Наверху он задержался на минуту-другую, потом осторожно, чтобы не было скрипа, распахнул створки окна и спустился вниз.
- Все в порядке, путь свободен. Теперь твоя очередь. Лезь наверх, а я буду держать лестницу.
- Я боюсь, Доминик!
- Глупости! В катакомбах не боялась, а тут… Лезь, тебе говорят, если упадешь, то на меня. Не расшибешься - я тебя поймаю.
Я взялась за перекладину на уровне груди и встала на первую ступеньку. Если не смотреть вниз, то забираться было совсем не трудно, разве что немного дрожали ноги от напряжения да иногда скользили каблуки. Наконец я залезла на широкий мраморный подоконник и через секунду оказалась в своей обители.
- Я уже на месте, Доминик, - прошептала я, выглянув из окна. - Спасибо тебе за все! Убери лестницу и иди домой. Спокойной ночи!
Какое счастье, что в комнате оказался полный кувшин воды. Вероятно, его принесла горничная. Знала, что я к обеду опоздаю. Я сняла с себя грязное платье и ботинки, смочила полотенце водой и принялась обтираться.
Нежданно накатила тоска: завтра все закончится, Кервадек будет заключен в тюрьму. Андрея я похоронила по православному обряду на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. От влюбленности в него излечилась, шишек набила, но живой из передряг вышла. Почему же такая тоска?
Надев ночную сорочку, я подошла к окну, чтобы посмотреть, убрал репортер лестницу или нет.
Не убрал. Он стоял возле лестницы и курил. Я не видела его лица - лишь красный огонек.
- Доминик, ты здесь? - тихо спросила я.
Он поднял голову, и я увидела слезы в его глазах.
- Почему ты не уходишь?
- Не могу, - ответил он.
- Почему?
- Ты не отпускаешь меня, Полин…
- Как это? Я не понимаю тебя, Доминик.
- Ты прогнала меня тогда, в парке. На что я могу сейчас надеяться?
Тоска еще сильнее сжала ледяными ладонями сердце. Все это напоминало сцену под балконом Джульетты, даже мадам де Жаликур в роли похрапывающей няни выглядела бы органично.
Решение пришло мгновенно.
- Поднимайся! - сказала я.
Он словно ждал этого: через мгновение Доминик оказался у меня в комнате.
Отступив, я подумала, что он заключит меня в объятья - все к тому шло. Но этого не случилось. Доминик лишь присел на край подоконника и прошептал:
- Боже, как ты прекрасна!
От его слов я растерялась. Стою себе ночью перед молодым человеком в прозрачной ночной рубашке, которая открывает больше, чем скрывает, и чувствую себя очень неудобно: ни сесть, ни встать, ни ответить на комплимент. В общем, не знаешь, что сказать, чтобы не нарушить очарование момента. Но о чем, собственно, говорить ночью двоим, если на ней лишь сорочка, а он смотрит влюбленными глазами и не трогается с места?
Не найдя ничего лучшего, я подошла к алькову, раздвинула занавеси и присела на кровать.
- Доминик, у нас с тобой был трудный день. Я устала, и мне очень хочется спать. Ты так и будешь сидеть на подоконнике?
- Скажи, Полин, я доказал тебе, что я твой друг?
- Милый, - рассмеялась я, - когда мало времени, тут уже не до дружбы - только любовь.
Он принял мои слова как приглашение к действию: подошел, опустился на колени и стал целовать мне ноги. Как ни странно, спать расхотелось, а во всем теле появилось ощущение легкости. Хотелось смеяться и радоваться жизни.
- Доминик, встань, - я взъерошила его кучерявую шевелюру. - Иди ко мне, мой милый.
- О, Полин! - простонал он, но не набросился на меня, как я ожидала, а начал спокойно раздеваться. На меня пахнуло смесью запахов острого мужского пота и керосина - он со вчерашнего дня не переодевался.
Мне некстати вспомнился Андрей, - тот срывал с себя одежду, и она валялась на полу, стульях и креслах. Потом ему долго приходилось искать свои вещи, чтобы одеться, а однажды мы с ним нашли его сапог на вешалке для верхнего платья. Как мы тогда смеялись! С тех пор я без улыбки не могла смотреть на вешалку, когда подходила к ней.
Так же размеренно, как он снимал с себя одежду, Доминик, приподняв подол моей сорочки, принялся целовать мне живот, потом грудь и шею. Кончиком языка Доминик лизнул мне сосок, потом еще и еще и, недоуменно взглянув на меня, прошептал:
- Тебе хорошо, дорогая?
- О да! - застонала я. - Продолжай! Не останавливайся!
Признаться, я поняла его недоумение. Доминик ожидал, что от его ласки у меня затвердеют соски, но он не знал, какое белье носили воспитанницы женского института губернского N-ска: корсеты и лифчики шились строго по уставу - из плотного небеленого полотна, жесткие складки которого натирали грудь настолько, что соски становились нечувствительными даже к жесткой щетке для мытья. Считалось, что таким образом воспитанницы подготавливаются к священной роли матери, у которой должны быть бодрое тело и твердые соски.
Он вновь стал целовать мне живот, опускаясь все ниже и ниже. Я замерла и напрягла колени.
- Полин, милая, расслабься, я просто хочу порадовать тебя "визитом первого консула".
- Что?
- Не торопись…
Его нос щекотно утыкался мне в живот, а рот вбирал в себя первые завитки.
- Доминик, прошу тебя… Это же… Это же непристойно… Извращение…
- Расслабься, дорогая. Самое неестественное из сексуальных извращений - это целомудрие, - ответил он, не переставая меня целовать.
"Боже, что он делает? - в смятении думала я. - Ну и пусть. Я завтра уеду, так почему бы не увезти с собой еще одно ощущение, которое будет храниться в заветной шкатулочке моих воспоминаний".
От этих мыслей я несколько успокоилась и расслабилась. Доминик незамедлительно воспользовался этим обстоятельством, его язык проскользнул еще ниже и энергично принялся исследовать мои укромные уголки. Я ничуть не пожалела, что пошла ему навстречу. Ощущение было восхитительным: словно внизу у меня запульсировало еще одно сердце, выбрасывавшее в артерии кровь и наполнявшее меня восторгом и жаждой жизни! Потом он лег на меня, и мы погрузились в самую увлекательную игру, известную со времен грехопадения Адама и Евы. Но продлилась она недолго. Доминик остановился на пике экстаза и рухнул на меня опустошенный.
Когда он немного отдохнул, я спросила его:
- Милый, что означали твои слова "визит первого консула"? Кого ты имел в виду?
- Наполеона.
- Славно в такой момент вспомнить историю. Откуда это выражение?
Доминик уткнулся носом в мои волосы.
- Пылкий двадцатипятилетний корсиканец писал из итальянского похода своей возлюбленной креолке Жозефине: "Я не могу забыть твою очаровательную черную рощу, куда я совершал "маленькие визиты". Ты понимаешь, о чем я говорю. Целую ее тысячу раз…"
- Прелестные слова! А что Жозефина?
- Она сухо отвечала на его письма. Может быть, ей не нравились "визиты"? Что скажешь, Полин?
- Как они могут не нравиться! - воскликнула я и повернула Доминика навзничь.
Наша упоительная игра продолжилась. Француз учил меня тому, чего я не могла представить себе даже в самых жарких вдовьих мечтаниях. Оказалось, что "ответные визиты прелестной креолки" доставляют не меньшее наслаждение. Время летело как на крыльях. Вот только были ли это крылья любви?
Когда я, умиротворенная и переполненная новыми, неизведанными до сей поры ощущениями, уютно устроила голову на плече Доминика, он вдруг хмыкнул:
- Да, не получилась у нас любовь "а-ля козак" …
- Любовь "а-ля козак"? - удивилась я. - О чем это ты?
- Когда-то ваши казаки любили наших француженок с быстротой и натиском, словно шли в атаку. Парижанок это восхищало донельзя. Казаки совершенно не походили на французов. А я, Полин, настоящий француз и к любви отношусь, как к трапезе, где ты - единственное и самое вкусное блюдо. - Он поцеловал меня долгим нежным поцелуем. - Знаешь, почему я вспомнил Жозефину Богарне? Ее так же, как и тебя, охраняли казаки.
- Какие казаки?
- Когда русские войска в 1812 году вошли в Париж, ваш император Александр Первый проявил себя истинно галантным кавалером - он приставил к бывшей жене поверженного противника личную охрану из казаков. Те сопровождали Жозефину, следуя в почетном карауле за ее каретой. Глядя на тебя и Николя, я подумал, что ты так же царственна, как и французская императрица, находящаяся под охраной казачьего пикета.
Мне были приятны его изысканные комплименты, и я поцеловала Доминика.
Он поцеловал меня в ответ и вздохнул:
- Как все же странно переплелись судьбы России и Франции. Гораздо теснее, чем наши тела мгновение назад. Наполеон хотел жениться на княжне, сестре вашего императора; ты, русская от рождения, говоришь с парижским акцентом. Меня тянет к тебе так же, как твоего художника к Сесиль. И у вас, и у нас бомбометатели стали приметой времени, еще немного - и дело дойдет до революций.
- Ну уж нет, - рассмеялась я. - Какие революции? В нашей стране мутит воду лишь горстка отчаянных нигилистов, самоубийц-одиночек. Разве можно сравнить их безумные потуги с тем, что происходило у вас с конца прошлого века? Оставь…
Доминик посмотрел в окно.
- Мне пора, Полин, уже светает. Как быстро пролетела ночь!
Я поежилась.
- Полежи еще, Доминик, а я пойду взгляну, открыла ли горничная засов. Потом позову тебя оттащить лестницу в сад. Я мигом.
Набросив на сорочку пеньюар, я вышла в коридор. Было еще темно, голый пол без ковровой дорожки холодил ноги, и я впопыхах споткнулась о ботинки, выставленные возле двери комнаты князя Засекина-Батайского. Чертыхнувшись, я отшвырнула их в сторону, и они клацнули, ударившись о доски. Я подняла их, чтобы поставить на место возле двери, и замерла, увидев на подошвах характерные подковки, знакомые мне по отпечаткам возле дома Сесиль и под окном палаты в Саль-петриер. Ботинки были вычищены, но в щели между рантом и мыском засохла желтая глина каменоломен.
И тут все стало на свои места. Я увидела полную картину так ясно, что задрожала от предчувствия близкой развязки.
Я пока не знала, за что князь убил Андрея, но теперь я могла точно сказать, как я очутилась в отеле - он подговорил консьержку на улице Турлак дать адрес отеля "Сабин" русской даме, которая будет спрашивать о художнике. Он всегда был в курсе дела, и ему не стоило особого труда идти за мной по пятам и уничтожать ненужных свидетелей. Я вспомнила: князь как раз курил сигару, когда я крикнула хозяйке, подстригающей розы, что еду к Сесиль. А еще я рассказала за столом, что бедняжка Мадлен не погибла, а увезена в госпиталь Саль-петриер. И о каменоломнях он знал, так как, привлеченный гудком автомобиля, выглянул из окна и слышал, как Улисс говорил нам с Домиником о плане подземелья.