- Теперь я, кажется, действительно сбился, - удивленно произнес он. - Я обещал рассказать о своей любви. Для меня Она была прекрасна. Хрупкая, словно статуэтка из фарфора. Бывают такие хрупкие фарфоровые танцовщицы - мейсенский бисквит. Глаза Ее были печальны и глубоки, как небесная синева… Вот видите, во мне опять просыпается поэт. Я посвящал Ей сонеты, целые циклы, венки сонетов! Каждый миг нашей с Ней близости… Не улыбайтесь так цинично, поручик, - я не о том! Это была высшая, мистическая близость, и каждый ее миг я бережно выписывал в душе, я огранял его, как искусный ювелир ограняет алмаз или, скажем, изумруд. Я был убежден, что наша с Ней встреча - провидение. Понимаете, мне было явлено чудо Божие! Вы верующий человек, вы должны понять.
- Да, я верующий человек, и я понимаю, но…
Смирнов сделал жест, призывающий собеседника к молчанию:
- Ни слова, прошу вас! Не прерывайте меня - я опять собьюсь. Так вот, Она была очень гордая девушка. Давеча вы приняли меня за поляка и не совсем угадали, а вот Она была настоящая "гоноровая панна". Древнего шляхетского рода, не захудалого какого-нибудь - с сарматской родословной, ее отец был богат сказочно, родовой замок имел где-то в Мазовии. Звали Ее Гражина. Красиво, правда? Даже в имени чудится что-то средневековое, неприступная башня отцовского замка. Она никогда, ни разу не призналась мне в любви, и все же, я всегда буду в этом уверен, - любила меня со свойственной для женщин Ее нации страстностью: неистово, ревностно. Но как Она была горда! Я думаю, из гордости Гражина долго не открывала мне своих чувств. Но я, - Смирнов задыхался, и на лбу его выступила испарина, - я прозрел Ее существо насквозь, потому что мне дан великий дар…
"Бесноватый, маньяк и параноик", - прокомментировал про себя поручик, в душе уже потешаясь над солдатом.
- Я ведь, любезнейший, не только поэт в прямом смысле этого слова. Я прозаик и пишу романы. Читатель упивается моей прозой.
"О Господи! Он еще и графоман". Асанову казалось, что перед ним персонаж трагикомедии, которая вот-вот перерастет в трагифарс.
- Вы известный прозаик? Как интересно. Но я почему-то никогда не слыхал о ваших сочинениях. - Владимиру Аскольдовичу было страшно интересно, что же он услышит в ответ.
- Я бы попросил вас не обижаться, - чуть смутившись, отвечал вольноопределяющийся, - но ведь в военной среде мало читают - печально, но факт. Я нисколько не хочу обидеть вас. Вы несомненно читали мои романы, но дело в том, что печатаюсь я под псевдонимом и, уж простите, вам его не назову.
- Допустим, это так, - удовлетворился Асанов.
- Ничего удивительного в том, что вы мне не доверяете, - я ведь и это чувствую. Я и сам себе не вполне доверяю. Нет-нет да и заговорит во мне такое, что я сам себя не узнаю. Сам временами не понимаю, я это или кто-то другой на моем месте.
"Свят, Свят, Свят Господь Бог Саваоф!" - мысленно перекрестился обескураженный командир третьей роты, ограждая себя от нечистого в облике собственного подчиненного.
- Когда я написал свой первый роман, - продолжал Смирнов, не обращая внимания на реакцию собеседника, - то была довольно банальная история, скучный сюжет, да дело и не в содержании. Я вдруг заметил, что вымышленное мной - написанное на бумаге - начинает сбываться в реальной жизни. Не удивляйтесь - именно так. Я стал встречать свои персонажи, со мной происходили события, которые я сам придумал и описал! Люди вели себя так, будто они герои моего романа. Действовали, так сказать, по воле моего пера. И тогда я понял, что у меня великий дар. Я - Жизнетворец и Демиург! В общем, нетрудно догадаться, что я написал роман о своей Великой Любви, и героями его стали я и Гражина. Конечно же, Она доверилась мне и ответила взаимностью точно так, как должно было произойти по сюжету.
Асанов произнес в шутливом тоне:
- Петр Станиславович, только я вас попрошу не делать меня персонажем ваших произведений.
В душу поручика уже закралась мучительная тревога.
- А зачем мне это? Я вовсе не намерен писать об армейской жизни и кадровых офицерах: сюжет был бы слишком пресным и прямолинейным, - без тени смущения ответил вольноопределяющийся. Поручик смолчал.
- Так вот. Представьте Гражину, не знавшую до тех пор снисхождения ни к одному мужчине, а вы, конечно, понимаете, что за Ней волочилась вереница поклонников. И вдруг я стал для Нее предметом обожания, все, что я ни делал, казалось Ей совершенным. Каждое мое слово, каждую мысль Она считала чуть ли не гениальной. Таким образом, мои чувства передались Ей, но вот тут-то я, повинуясь моей противоречивой природе, захотел большего. Чувствуя безграничную власть над Гражиной, я стал упиваться этой властью, стал испытывать Ее терпение, доводить Ее чувства до пароксизма. Я стал изменять Ей со случайными женщинами, даже с продажными девками, вызывая приступы неудержимой ревности. Я оскорблял, унижал мою Гражину. Сделал Ее просто игрушкой в своих руках. Знаете, в Нидерландской Индии, на островах, существуют колдуны, обладающие таким даром внушения и властью над выбранными ими людьми, что те, несчастные, становятся марионетками в их руках и готовы, не рассуждая, исполнить любое желание хозяев, даже пойти на преступление. Лишая людей воли, эти властители душ делают их своими рабами.
- Вы хотите сказать, что подчинили себе волю Гражины? - немедленно спросил поручик, уже видя в Смирнове чудовище, но еще не желая в это поверить.
- Мне велела сделать это моя необузданная натура. Я получал от этого наслаждение. Подчинив своей воле Гражину, я стал проводить подобные опыты на других людях, делая их героями моих романов. Романы становились все авантюрнее, скандальнее - публике всегда это нравится. Следовательно, жизнь моя менялась, повинуясь сюжетам: я стал запойно пить, обманывал, пускался в авантюры, предавал близких, и, естественно, мне все сходило с рук. Таким образом, я превратился в вампира страсти, в величайшего злодея и циника.
- А что стало с ней? - вырвалось у Асанова.
- Унизив Ее до предела и насладившись властью над Ней, я вдруг потерял интерес к этой женщине. Она, как вы понимаете, оставить меня не могла, домогалась моего общества, умоляла быть с Ней, устраивала истерики, неистовствовала. И в результате… - Смирнов прервался на мгновение: пуля просвистела у самого его уха - на лице солдата появилась странная гримаса, в которой можно было прочитать одновременно восторг и ужас. - В результате Она лишилась рассудка. И бог, этот бог, в которого вы - о sancta simplicitas! - столь истово веруете, не покарал меня, не испепелил, а словно с интересом продолжал наблюдать за моими проделками!
Асанов перекрестился:
- Не испытывайте терпение Божие, безумец! Вам неведома Его безграничность, но вы не знаете также, какая кара может ожидать вас!
- Бросьте! Хватит об этом. Я давно уже не выношу сказок о боге! Они завораживали меня в детстве, но детство кануло в лету. Только Гражина… Знаете, что сделала Она, когда помешалась? Она взяла два обручальных кольца и пошла в православный храм, в Преображенский собор, там, в Петербурге. Но это не важно, что за собор, главное, Она отважилась сменить веру, а ведь тем самым Она запятнала позором свой древний католический род. Так вот, Она пришла к православному попу… (Асанова передернуло от этого слова, но он хотел знать финал истории и не остановил говорящего) и стала умолять того, чтобы он перекрестил Ее и обвенчал со мной. Вы внимательно слушаете? Она хотела, чтобы он обвенчал Ее со мной, когда я уже не желал Ее знать, да и вообще не присутствовал при этом! Поп готов был совершить обряд крещения, но от подобного венчания категорически отказался, как Она его ни умоляла. Не добившись своего, Гражина сама надела на палец кольцо, а второе прислала мне, умоляя носить не снимая, и хотя бы таким образом связать свою судьбу с моей. Я счел это бредом обезумевшей женщины. После моего категорического отказа Она угодила в сумасшедший дом. На этом, казалось бы, все и закончилось, но с некоторых пор меня терзает то ли чувство вины перед Ней, то ли… В общем, я даже не знаю, как это назвать. - Он замолчал, сделав глубокий выдох, словно груз, лежавший на его сердце, стал легче.
- И после этого вы смеете утверждать, что Бога нет? - почти закричал Асанов. - Да разве это чувство, назвать которое вы не хотите, слышите, - можете, но не хотите! - разве это не остаток вашей христианской совести? А те душевные муки, которые вы переживаете, разве это не кара свыше за вашу непомерную гордыню и необузданную страстность?
Поручик впился в Смирнова взглядом. Вольноопределяющийся, кажется, не ожидал, что разговор круто изменит русло, что он перестанет быть хозяином положения. Асанов знал, о чем думает стоящий напротив человек с истерзанной душой.
- Вы любите Ее до сих пор, разве я не прав?
- А что если и так? - вызывающе, сделав агрессивный жест, бросил Смирнов. - Конечно, я люблю Ее и буду любить вечно, но я не боюсь вашего бога и его наказания! "Бог умер"! Помните, чьи это слова?
"И так уже признался, что ницшеанец. Что же еще он хочет доказать?" - размышлял Асанов, а вольноопределяющийся продолжал вещать с каким-то особенным воодушевлением:
- Я уже говорил вам, что моя университетская диссертация была посвящена Ницше. Моего знания немецкого и страстности вполне достаточно, чтобы пропитаться насквозь огненной сладостью его поэзии! Именно поэзии! Немцы считают его поэтом прежде всего, и я счастлив, что стал вернейшим последователем великого провозвестника Заратустры. "Когда-нибудь вы должны будете любить дальше себя! Начните же учиться любить! И оттого вы должны испить горькую чашу вашей любви". Так учил любить Заратустра, и я научился любить дальше себя. "Любить и погибнуть - это согласуется от вечности. Хотеть любви - это значит хотеть также смерти!" Но я пошел дальше своего Великого Учителя - я постиг тайну бессмертия!
Поручик схватил Смирнова за руки и впился глазами в его покрытое капельками пота, истомленное лицо. Уже начинало светать, на востоке розовело зарево. Красивая фигура солдата четко выделялась на фоне предутреннего неба. Обычно тщательно убранные, волосы его были взъерошены, под глазами синели круги, губы запеклись от страсти и кривились в отчаянно-презрительной улыбке.
- Я читал Ницше, - взволнованно заговорил Асанов. - Оставьте вы это, Петр Станиславович! Учтите, эта смертельно ядовитая книга многих уже погубила, и не думайте, что вас минует чаша сия. Опомнитесь, пока не поздно, хотя бы ради вашей любви!
Не отстраняя рук поручика, Смирнов безумно захохотал:
- Ради моей любви! Ради ясновельможной панны Гражины! Да ради этого я и постигал науку жить вечно! Вам известно понятие "метемпсихоза"?
- Что-то греческое, - раздраженно отвечал Асанов. - Не знаю, не вспомню. Да и зачем мне забивать голову всяким сором!
- Эх вы, поручик. - Смирнов был доволен, что хоть на чем-то поймал этого заносчивого офицера. - Вы не знаете, а вот они, желтолицые, - он указал в сторону японских позиций, - усваивают это с детства и поэтому без страха глядят в лицо смерти. Они знают - смерти нет! Я вам больше скажу, я до этого сам додумался, - Смирнов понизил тон, переходя почти на шепот, - души гениев тем более не погибают, они несут мировую мудрость через века…
Асанов распалился еще больше:
- Нет, вы извольте все же ответить без этого декадентского пафоса, ответить по существу - кто вы такой вообще?!
- Значит, еще не поняли… А если так: я - волю определивший и волей определяемый вольно определяющийся. С вас довольно?
- Это опять словесная эквилибристика, я же желаю знать, что за ней стоит! - наседал ротный командир.
Смирнов продолжал парировать:
- А известно ли вам, поручик, кто такой Великий Жрец - Иерофант?
- Вы же сами говорите - жрец. Опять из античности - какой-нибудь греческий оракул, колдун.
- Колдун?! Ну пусть будет так, если вам угодно. Это тот Всесильный Жрец, который видит насквозь любого из нас, и, если его задобрить, расположить к себе, Он может, например, направить судьбу, указать единственно верный путь к намеченной ну, к примеру, вами цели. Повторюсь: Иерофант всесилен и всезнающ, Он читает самое сокровенное в книге души человеческой! Он укажет вам место и время, откуда вы должны начать движение к заветной цели. Возможно, для этого придется заново учиться, потратить на это многие годы, но, если Ему полностью довериться и приложить известные, чаще всего сверхчеловеческие, усилия, искомое будет найдено, вожделенное достигнуто… Конечно не верите? Попытаюсь объяснить доходчивее: допустим, вы жаждете стать министром финансов Империи. Иерофант для начала укажет вам место обучения, после вы снимете "некую", на самом же деле - совершенно определенную, квартиру, потом "случится", что хозяйка дома ни много ни мало "окажется" особой близкой ко Двору, у вас с ней "сами собой" завяжутся тесные отношения, и вы, опять-таки "случайно", попадете на придворный бал, где на вас "неожиданно" обратит внимание вдовая княгиня - статс-дама, она будет много старше Вас, но женитесь вы "отчего-то" непременно на ней, в свой срок сиятельная жена "вдруг" представит вас самой Императорской Чете, а там, в результате "стечения" всех этих "случайных обстоятельств", как вы уже, надеюсь, догадались, месяцем раньше - месяцем позже министерский портфель "сам" упадет к вам в руки. По-моему, выразительная иллюстрация? В моем случае все было еще ясней: любовь Гражины в Вечности к моменту встречи с Иерофантом стала уже не просто главной целью моего существования, но всепоглощающей манией, впиталась мне в кровь и плоть, поэтому Великому Жрецу, которого вы дерзнули назвать колдуном (замечу, Его могущество нисколько не убавится, как бы кто Его ни пытался умалить, и не прибавиться от осанн - он и так всемогущ) оставалось лишь благословить мой путь через войну, через любые преграды и тернии, путь, который я пройду невредимым, что Иерофант и преподал вашему визави, видя перед собой Достойного. И уж тут, простите великодушно, даже если завтра или в другом бою вас вместе со всей ротой вырежут, я в любом случае все же буду единственным, кто останется в живых. Так предначертано Великим Жрецом и Промыслом, ибо у меня особая Миссия Бессмертного - я должен вернуться и непременно вернусь к моей Единственной, моей госпоже Гражине. - Тут Смирнов снова перешел на шепот. - Знаете, Иерофант решительно правит линию судьбы - прямо на ладони… Ну теперь-то вы поняли, что всемогущий Иерофант может сделать вас кем угодно? Хоть английской королевой, хоть царем-батюшкой - у вас приличные шансы! В конце концов. Он просто выправит вашу карму.
- Да вы само исчадие ада! Жалкий "сверхчеловечишка"! Вам понятно? - эти слова вырвались у Асанова непроизвольно, он давно уже думал об этом, но сейчас словно бы сама совесть его произнесла их.
- Да! Нет у меня совести, и честь дворянскую я потерял, но зато я - Гений! Я выше всех, я сам себе суд. Вот мое кредо: "Быть голодным, сильным, одиноким и безбожным". Я истинный подлец, но я лев и поэтому не умру никогда. Так говорил Заратустра, и я в это верую. А в вас тоже чувствуется незаурядная личность - благородная, волевая, неколебимая. Вы только представьте себе, если бы у нас на Руси, где каждый второй - широкая натура, создать легион, когорту, дружину, в конце концов, состоящую из одних талантливых личностей, этаких львов, какая бы это была силища! Помните из истории, у Дария были "непобедимые", у Бонапарта - "старая гвардия", но даже им не всегда сопутствовал успех, потому что они все же были люди заурядные, только пешки в игре диктаторов. Летели как мотыльки на огонь и сгорали, а наша русская дружина гениев была бы вовсе непобедима. Мы подчинили бы себе весь мир, тела и души ничтожных человечков…
- Вы монстр! - бросил Асанов. - На цепь бы вас посадить, подальше от людей.
- И опять вы не угадали, дражайший! Я не монстр, я всего лишь шут, но гениальный. Думаете, я до сих пор стремлюсь ко всем тем безобразным выходкам, о которых вам только что поведал? - вольноопределяющийся уставился на Асанова, ожидая реакции, завораживая его, как талантливый артист публику.
Поручик стоял раскрыв рот, уже совершенно сбитый с толку. Происходившее вокруг, усилившаяся перестрелка - все это творилось словно бы в стороне от обоих. Сумбурный диалог целиком подчинил собеседников.
- Я приехал на позиции не затем, чтобы погибнуть, но чтобы очиститься и возвыситься. Я закалю душу в бою, и пускай сама смерть, которую я презираю, боится меня.
Поручику хотелось закрыть уши, чтобы не слышать этих слов, но какая-то сила сковала его.
- Сейчас я пишу новый роман, главным героем которого буду я сам и мое перерождение. Я стану здесь другим человеком. Столь же гениальным, но без греха, без всей той грязи, что накопилась в душе захудалого дворянина и распутника Петра Станиславовича Смирнова. Душа моя станет, как в детстве, tabula rasa, и вот таким девственно-чистым я вернусь к моей Гражине, к Даме моего сердца, спасу Ее, и мы опять будем вместе!
Смирнов восторженно глядел в небо, как будто видел там свою возлюбленную. Вдруг он опять обжег взглядом Асанова:
- Послушайте, поручик, Владимир Аскольдович, ради всего святого, ради Бога, в которого вы веруете, возьмите револьвер и выпустите в меня пулю, нет, лучше несколько пуль - увидите, со мной ничего не произойдет.
Асанов потерял дар речи. Это был главный и самый страшный подвох, которого можно было ожидать от вольноопределяющегося философа. Поручику оставалось только твердить про себя: "Да воскреснет Бог, и расточатся врази его…"
Смирнов и так мало рассчитывал на удовлетворение своей, мягко говоря, необычной просьбы, теперь же понял, что ничего не добьется от стоящего перед ним человека с непоколебимой верой в Бога, которого сам Смирнов отверг.
- Вы слишком слабы, ваше благородие, чтобы исполнить мою просьбу. Увы. Я ошибся в вас, - в голосе его прозвучало презрительное раздражение. - Да закройте вы рот - пуля влетит.
Поручик почувствовал, что получил пощечину, и едва сдержался, чтобы не ответить на вызов. Он резко повернулся и зашагал обратно в палатку. Смирнов истерически хохотал вслед ему.